Морально-этическое
В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (За жизнь)
По некоторым постам в ЖЖ видно, как со временем и местом пребывания меняются моральные нормы.
Меня удивил пост, где проживающая в Израиле женщина-психолог, мать троих детей, задает своим друзьям такой вопрос про «Песню о госпитале» Высоцкого:
«Умолял сестричку Клаву
Показать, какой я стал.
Был бы жив сосед, что справа,-
Он бы правду мне сказал...
Так вот, когда я слушала эту песню меня заинтересовало, в чем проблема была у этой Клавы рассказать и показать каким он стал? Почему для этой несложной цели надо вызывать с того света того соседа, что справа?»
Френды объясняют:
«Я так понимала, что сестричка Клава не рассказывала ему, что ногу ампутировали. А он сам не мог понять, может, нога была перебинтована или что-то в этом роде...»
«мне кажется, речь идет о фантомных болях/ампутации и т.д.
ассоциативно напомнило, что в СССР было не принято говорить страшный диагноз (например, рак) больному. Типа, лучше ему не знать. Тут похоже»
«По-сюжету, ему отрезали ногу, и сестричка Клава, наверное, его жалеет, и не хочет показывать, давая ему время привыкнуть к мысли о ампутированной ноге. Вот как-то так»
«Думаю, не говорили, тк в советской медицине предполагалось, что плохого лучше не знать. К тому же, мб, думали, что пока организм после операции еще ослаблен, тяжелая весть совсем подкосит/не будет сил пережить. Ну и просто защищался медперсонал от чужих страданий таким образом - умалчивая сколько можно»
«во первых, врач лучше знает, что надо, и как надо. Врач сказал в морг-значит, в морг
во вторых, считалось, что больной должен сохранять оптимизм и т.д. И поэтому ничего не говорили. Врачи или преувеличенно бодро говорили "ничего, орел, еще бегать будешь", или, переминаясь с ноги на ногу, отводили глаза»
«Мне совершенно ясно: проблема с тем, чего он сам не видит - например, с лицом. А зеркала нет»
Странно, что нет версии о том, что разговоры с больным о состоянии его здоровья не входят в служебные обязанности медсестры Клавы. Ну, понятно - дикие и бесчеловечные обычаи советской медицины.
Но автор поста все равно не понимает:
«Да, он не мог знать сам... Но Клава то знала. Если он ее умолял сказать, почему она не говорила?»
«Так я спрашиваю не про него (про него понятно), а про медсестру Клаву. Почему она не принесет ему зеркало?»
«Мне просто интересно что за логика стояла за этим решением. Почему если больной просит сказать ему правду, ему вдруг кто-то решает ее не говорить?»
Да, она не понимает. Она бы сразу ему все сказала и показала.
А если бы кто при ней стал вешаться - отошла бы в сторону или помогла бы выбить стул из-под ног?
Раненому герою песни Высоцкого тот сосед, что был слева, рассказал, что ему отняли всю ногу, но герой не хотел этому верить. Ему же хирург перед операцией обещал, что отрежут только пальцы. Он в ярости, он готов загрызть соседа слева зубами, он не в себе.
Допустим, медсестра Клава много повидала больных и знала, что кому можно говорить, а что нельзя - вот мой ответ на «загадку». Она жалела молодого парня, ставшего калекой, знала, что впереди у него будет очень тяжелая жизнь, сочувствовала ему, но понимала и то, что время лечит. Пусть он привыкнет к мысли, что ноги у него больше нет. Он, конечно, хотел знать, до какой степени нет: до бедра, до колена. Пройдет у него истеричное настроение, станет легче, тогда покажут и расскажут.
Но, по-видимому, в Израиле медицинская этика гласит, что больной всегда вправе знать о своей болезни все, а как он это воспримет, и что с ним после получения этой информации - это его проблемы. Он взрослый человек, полностью отвечающий за себя.
Какой подход лучше? Мне кажется, что догм тут быть не должно. В каждом случае надо поступать индивидуально, в зависимости от того, кто перед тобой. Иногда надо сказать, а иногда промолчать или даже соврать. Тот, кто умеет это делать, тот и годится для работы с больными.
Во-вторых, «Песня о госпитале» - это не рассказ больного, а художественное произведение. Странно даже напоминать о таких вещах. Задачей Высоцкого в данном случае было добиться сочувствия слушателя, его «включения» в ситуацию. Мы видим ее глазами раненого, бредящего человека. Мы ненавидим соседа слева за его насмешки, жалеем, что умер сосед справа - хороший мужик (хотя, он, может, и слова не успел сказать герою песни), ждем, что ответит Клава. Это и создает драматизм песни. С одной стороны, мы понимаем, что она молчит потому, что ногу, действительно, ампутировали по бедро, с другой стороны, надеемся на лучшее - а, вдруг сосед слева врет по злобе. А если бы Клава рассказала, как там на самом деле - это была бы другая песня. А эта песня создает сложное чувство отчаяния и надежды - этим и помнится.