Ахметова «Конец света в отдельно взятой стране». Мать как дьвол. ч3.
Начало http://uborshizzza.livejournal.com/2037791.html#cutid1
http://uborshizzza.livejournal.com/2038202.html
Образ родителя-врага известен традиционному фольклору. Врагом, губящим или околдовывающим, оказывается в основном не родная мать, а мачеха, но и мать может действовать в фольклоре аналогичным образом. В сказках мать может пытаться погубить дочь непосильной работой, а сына - трудной, невыполнимой задачей. Изведение ребенка в сказке часто связано с изменением семейного положения матери, когда она повторно выходит замуж или обзаводится любовником. Цель изведения в данном случае может прочитываться как устранение соперницы (дочери) или гипотетического претендента на сексуальную связь с ней (сына), что в любом случае характеризует ее как блудницу, нечестивицу.
В русском фольклоре выдача дочери замуж или отправление сына в дорогу может изображаться как изведение их матерью («не чаяла матушка сына милого избыть», «не чаяла мене матуш¬ка до веку сбыть» (свадебное причитание) и т. д.) В фольклоре существует и мотив пожирания ребенка, где действуют как мать, так и мачеха. Пинежская «присказка», содержащая строки: «Отец меня зарезал <...> / Мачеха велела <...> / Сестра мяса не ела <...> / По подстолицуходила <...> / Костоцки собирала <...> / На окосоцко клала <...> / Да пресным молоцком поливала» [Сказки и предания 1934: № 127], является стихотворным переложением сюжета сказки о съеденном мальчике, известного как русскому, так и европейскому фольклору.
Мотив детоубийства, в том числе съедения ребенка матерью-прародительницей, распространен в фольклоре разных народов мира; то же можно сказать о мотиве жертвоприношения детей родителями, существующем, к примеру, в иудаистской и античной мифологиях (Исаак, Ифигения). Можно найти в фольклоре и мотив ребенка как заместительной жертвы за родителей. В духовном стихе о святом Егории, когда царю достается жребий идти на съедение к змею, царица советует ему следующее:
Не кручинься, царь, и не печалуйся.
У нас есть с тобой кем заменитися,
У нас есть с тобой дитя единое:
Она единая дочь немилая,
Она верует веру все не нашую,
Богу молится она распятому [Голубиная книга 1991: 61-62].
Примечательно, что мотивировкой выступает христианская вера дочери, ее праведность, как и в текстах Иоанна (Береславского). Мотив ребенка - заместительной жертвы - проникает и в литературу. Так, герой стихотворения Н. Заболоцкого «Искушение», прося пощады у пришедшей за ним смерти, обещает отдать ей вместо себя «единственную дочку», крестьянин из рассказа И. А. Бунина «Жерт¬ва» предлагает Илье-пророку убить его новорожденную дочь, и после этого его несчастья прекращаются и т. д. (в литературе, правда, замена происходит безотносительно к праведности). Родителей, преследовавших детей за веру или усердие в вере, находим в агиографической литературе (св. Екатерину преследует язычник-отец, св. Феодосия Киево-Печерского - неразумная мать). Изображение родителей и старшего поколения как воплощения старого мира, преследующего своих детей, которые этот мир разрушают, оказывается популярным в советской «агиографии» - «житиях» пионеров-героев. Наконец, психоаналитические концепции формируют представление о калечащих сознание ребенка и негативно влияющих на всю его последующую жизнь материнской гиперопеке и авторитарном воспитании. Это представление, ставшее популярным со второй половины XX в., широко отражено в психологической и околопсихологической литературе, а также в художественной литературе, как в западной, так и в отечественной.
Как представляется, не последняя роль в формировании образа матери-ведьмы в текстах Богородичного Центра принадлежит собственно детской мифологии. Некоторые образы из текстов Иоанна напрямую соотносятся с образами «страшных историй». Вот, например, как действуют демоны, подселенные матерью:
Кормушкой вурдалаков) стала душа твоя, кладбищем призраков, надмирным погостом... Огромная черная тень метнулась над тобою и протянулась хищная рука: силишься встать - тебе не дают. Зеленый глаз вперился в твое лицо и надзирает неусыпно, насколько глубоко ты погружен в проклятие сна <...> А ночью страшная бабка подкрадывается к твоей спине и костлявой рукой вытаскивает из позвоночника нить жизненной энергии... [Иоанн 1991b: 61-62].
Черная рука, зеленый глаз, старуха ведьма, вампир, ночь, кладбище, людоедство - популярнейшая топика детских «страшных историй» и мифологических рассказов, в которых мать нередко предстает в качестве людоедки, убийцы, оборотня. Истоки этого мотива могут объясняться амбивалентностью в детском сознании образа матери - и оберегающей, и наказывающей; в качестве одной из его функций называют «отделение от прежней социальной группы (семьи)», что соотносится с личностным взрослением. Примечательно, что сказочный мотив «дети у людоеда» напрямую коррелирует с инициацией. Тема отчуждения от семьи, в особенности от матери, как знак личностного взросления отражена, например, в стихотворении Б. Л. Пастернака:
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, - а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать - не мать,
Что ты - не ты, что дом - чужбина. [Пастернак 1990: 182-183].
Безусловно, представление о матери-ведьме у Иоанна сложилось не в последнюю очередь через переживание его собственного детского опыта взаимоотношений с авторитарной матерью - «заслуженной ведьмой СССР» [Иоанн, Николай 1991: 46]. Свой опыт он переносит на опыт исторический. В качестве подтверждения можно привести следующий пример: в одном тексте он пишет о советском идеале «блудницы» в лице Любови Орловой. Из другого текста выясняется, что будущего архиепископа Иоанна мать била под включенную пластинку Орловой, и даже больше - была похожа на нее сама. В психологической литературе можно встретить мнение, что доминирование в семье матери создает напряжение в отношениях с детьми, что вызывает у них неврозы (известны детские фобии, связанные с боязнью матери). Вероятно, подобная ситуация возникла в семье будущего архиепископа Иоанна, при этом инфантильный опыт и комплекс подростковых переживаний сохранился в его памяти на долгие годы, чем вызвано, например, использование топики «страшилок».
Можно также предположить, что параллельно с осмыслением прошлого на общероссийском уровне Иоанн изживает свой идущий из детства невроз. Его поздние тексты полностью опровергают то, что он писал в начале 1990-х гг. Например, в 1995 г. о проповеди крайнего аскетизма в семейных отношениях он пишет следующее:
Эту агрессивно-невротическую «работу» ведут травматики, агрессивно вытесняя всякое проявление любви к женщине, семейственности, любви к детям, любви к родителям <...> Характерно, например, отношение Иосифа Волоцкого к своей матери, которую не пожелал даже видеть... О таком монашестве не должно быть речи в Церкви! В рисуемом Иоанном «перевернутом мире» женщины управляют мужчинами, мать становится во главе семьи, отец предстает как неудачник и слабак, находящийся под каблуком у своей половины. Традиционные тендерные роли меняются:
Ты мужчина только в теле физическом. Аастрально - ты дыра, ты женщина! Она же - мужеподобна [Иоанн 1991с: 130].
Мотив перемены поведения полов в целом характерен для эсхатологического текста (например, в русских эсхатологических текстах одним из признаков конца света является ношение женщинами мужской одежды). В этом мире оказывается необязательным придерживаться традиционной христианской этики почитания родителей, потому что, следуя логике Иоанна (Береславского), почитая богоборческое поколение, мы поклоняемся сатане. И функцию избранного, носителя истины принимает на себя «низкий герой» - ребенок, с одной стороны, слабый и униженный, с другой - воплощающий идею чистоты и возрождения.
Данный мотив востребован и другими новыми религиоз¬ными движениями, в том числе Белым Братством. Несмотря на то, что эти два движения находились между собой в весьма недружественных отношениях, в литературе Братства периодически встречаются заимствования лексики из богородичной литературы («бойцы Пречистой», «рыцари», «родовой поток» и т. д.). Заимствуются практически целые тексты. Из цитируемых ниже двух текстов первый происходит из Богородичного Центра, второй - из Белого Братства:
- Саша, иди домой! - кричит мать, выпрастовая некое тысячеметровое лассо и забирая в него все окружающее пространство. И вся душа дрожит, ребенок идет на крик, как кролик в пасть удава... На окрике можно не только психически окрасть, но и убить. Тот¬час выходят силы, и ты - как сдутая футбольная камера [Иоанн 1991с: 149].
Мама открывает окно и громко кричит через весь двор: «Петя! Иди кушать!» И хотя, казалось бы, приглашение приятное, но пяти¬летний Петя неохотно поплелся домой. Эта картина повторяется во многих местах и со многими детьми. И неохотно идут они обедать домой совсем не потому, что не голодны, нет, время обеда уже пришло и они хотят есть, однако, голос мамы - это как энергетический) удар для свободы души, как петля лассо, накинутая на свободную волю ребенка, своим неусыпным надзором мама закабалила, лишила душу свободы [Ю 1995, № 18] (подписано: «иеромонах Антоний»),
В данном случае не исключен прямой плагиат; впрочем, заимствование текста может являться свидетельством мобильности адептов религиозных сообществ в начале 1990-х гг. Пере¬ходя из одной религиозной группы в другую, человек мог приносить с собой тексты и сюжеты, известные предыдущей группе.
Следует отметить, что в то время как в текстах Богородичного Центра образ родителей-врагов используется в качестве метафоры для антагонизма поколений, в текстах раннего Белого Братства он призван объяснить негативную реакцию семьи на «уход в секту» подростка. Родители, разыскивающие своих ушедших из дома детей, предстают в этих текстах как убийцы, истребляющие юсмалиан:
Так, как юсмалиане рассеяны по всему СНГ, то московские роди¬тели намерены убивать питерских детей, питерские - московских, киевские - донецких или днепропетровских, херсонские - тульских и т. д. <...> т. е. убивать своих же <...> только чужими руками [Ю 1993, № 11: 3].
Подробно анализируя такой важный топос народной эсхатологии конца XX в., как демографическое неблагополучие (начиная от вымирания людей и заканчивая женскими гре¬хами, напрямую или опосредованно влияющими на воспроизводство населения, а также грехами общества против рода и матери), Т. Б. Щепанская делает любопытный вывод, что ключевым негативным символом «последних времен» является «антиматеринство», основным носителем которого является власть. Описанные выше представления, когда «антиматеринство» не только направлено против (греховной) власти, но и оказывается спасительным, показывают неабсолютность предложенной исследовательницей кар¬тины, но отнюдь не ее несостоятельность. В данном случае мы видим, что полярность тех или иных символов, составляющих мифологическую картину мира, может с легкостью меняться в зависимости от контекста и прагматики: если власть, в рам¬ках эсхатологии демонизируемая и отторгаемая, ассоциируется с «подавлением материнства» (именно это и описывает Щепанская), это подавление воспринимается как зло; если же власть ассоциируется с материнством, этого достаточно, чтобы последнее было дискредитировано.
http://uborshizzza.livejournal.com/2038202.html
Образ родителя-врага известен традиционному фольклору. Врагом, губящим или околдовывающим, оказывается в основном не родная мать, а мачеха, но и мать может действовать в фольклоре аналогичным образом. В сказках мать может пытаться погубить дочь непосильной работой, а сына - трудной, невыполнимой задачей. Изведение ребенка в сказке часто связано с изменением семейного положения матери, когда она повторно выходит замуж или обзаводится любовником. Цель изведения в данном случае может прочитываться как устранение соперницы (дочери) или гипотетического претендента на сексуальную связь с ней (сына), что в любом случае характеризует ее как блудницу, нечестивицу.
В русском фольклоре выдача дочери замуж или отправление сына в дорогу может изображаться как изведение их матерью («не чаяла матушка сына милого избыть», «не чаяла мене матуш¬ка до веку сбыть» (свадебное причитание) и т. д.) В фольклоре существует и мотив пожирания ребенка, где действуют как мать, так и мачеха. Пинежская «присказка», содержащая строки: «Отец меня зарезал <...> / Мачеха велела <...> / Сестра мяса не ела <...> / По подстолицуходила <...> / Костоцки собирала <...> / На окосоцко клала <...> / Да пресным молоцком поливала» [Сказки и предания 1934: № 127], является стихотворным переложением сюжета сказки о съеденном мальчике, известного как русскому, так и европейскому фольклору.
Мотив детоубийства, в том числе съедения ребенка матерью-прародительницей, распространен в фольклоре разных народов мира; то же можно сказать о мотиве жертвоприношения детей родителями, существующем, к примеру, в иудаистской и античной мифологиях (Исаак, Ифигения). Можно найти в фольклоре и мотив ребенка как заместительной жертвы за родителей. В духовном стихе о святом Егории, когда царю достается жребий идти на съедение к змею, царица советует ему следующее:
Не кручинься, царь, и не печалуйся.
У нас есть с тобой кем заменитися,
У нас есть с тобой дитя единое:
Она единая дочь немилая,
Она верует веру все не нашую,
Богу молится она распятому [Голубиная книга 1991: 61-62].
Примечательно, что мотивировкой выступает христианская вера дочери, ее праведность, как и в текстах Иоанна (Береславского). Мотив ребенка - заместительной жертвы - проникает и в литературу. Так, герой стихотворения Н. Заболоцкого «Искушение», прося пощады у пришедшей за ним смерти, обещает отдать ей вместо себя «единственную дочку», крестьянин из рассказа И. А. Бунина «Жерт¬ва» предлагает Илье-пророку убить его новорожденную дочь, и после этого его несчастья прекращаются и т. д. (в литературе, правда, замена происходит безотносительно к праведности). Родителей, преследовавших детей за веру или усердие в вере, находим в агиографической литературе (св. Екатерину преследует язычник-отец, св. Феодосия Киево-Печерского - неразумная мать). Изображение родителей и старшего поколения как воплощения старого мира, преследующего своих детей, которые этот мир разрушают, оказывается популярным в советской «агиографии» - «житиях» пионеров-героев. Наконец, психоаналитические концепции формируют представление о калечащих сознание ребенка и негативно влияющих на всю его последующую жизнь материнской гиперопеке и авторитарном воспитании. Это представление, ставшее популярным со второй половины XX в., широко отражено в психологической и околопсихологической литературе, а также в художественной литературе, как в западной, так и в отечественной.
Как представляется, не последняя роль в формировании образа матери-ведьмы в текстах Богородичного Центра принадлежит собственно детской мифологии. Некоторые образы из текстов Иоанна напрямую соотносятся с образами «страшных историй». Вот, например, как действуют демоны, подселенные матерью:
Кормушкой вурдалаков) стала душа твоя, кладбищем призраков, надмирным погостом... Огромная черная тень метнулась над тобою и протянулась хищная рука: силишься встать - тебе не дают. Зеленый глаз вперился в твое лицо и надзирает неусыпно, насколько глубоко ты погружен в проклятие сна <...> А ночью страшная бабка подкрадывается к твоей спине и костлявой рукой вытаскивает из позвоночника нить жизненной энергии... [Иоанн 1991b: 61-62].
Черная рука, зеленый глаз, старуха ведьма, вампир, ночь, кладбище, людоедство - популярнейшая топика детских «страшных историй» и мифологических рассказов, в которых мать нередко предстает в качестве людоедки, убийцы, оборотня. Истоки этого мотива могут объясняться амбивалентностью в детском сознании образа матери - и оберегающей, и наказывающей; в качестве одной из его функций называют «отделение от прежней социальной группы (семьи)», что соотносится с личностным взрослением. Примечательно, что сказочный мотив «дети у людоеда» напрямую коррелирует с инициацией. Тема отчуждения от семьи, в особенности от матери, как знак личностного взросления отражена, например, в стихотворении Б. Л. Пастернака:
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, - а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать - не мать,
Что ты - не ты, что дом - чужбина. [Пастернак 1990: 182-183].
Безусловно, представление о матери-ведьме у Иоанна сложилось не в последнюю очередь через переживание его собственного детского опыта взаимоотношений с авторитарной матерью - «заслуженной ведьмой СССР» [Иоанн, Николай 1991: 46]. Свой опыт он переносит на опыт исторический. В качестве подтверждения можно привести следующий пример: в одном тексте он пишет о советском идеале «блудницы» в лице Любови Орловой. Из другого текста выясняется, что будущего архиепископа Иоанна мать била под включенную пластинку Орловой, и даже больше - была похожа на нее сама. В психологической литературе можно встретить мнение, что доминирование в семье матери создает напряжение в отношениях с детьми, что вызывает у них неврозы (известны детские фобии, связанные с боязнью матери). Вероятно, подобная ситуация возникла в семье будущего архиепископа Иоанна, при этом инфантильный опыт и комплекс подростковых переживаний сохранился в его памяти на долгие годы, чем вызвано, например, использование топики «страшилок».
Можно также предположить, что параллельно с осмыслением прошлого на общероссийском уровне Иоанн изживает свой идущий из детства невроз. Его поздние тексты полностью опровергают то, что он писал в начале 1990-х гг. Например, в 1995 г. о проповеди крайнего аскетизма в семейных отношениях он пишет следующее:
Эту агрессивно-невротическую «работу» ведут травматики, агрессивно вытесняя всякое проявление любви к женщине, семейственности, любви к детям, любви к родителям <...> Характерно, например, отношение Иосифа Волоцкого к своей матери, которую не пожелал даже видеть... О таком монашестве не должно быть речи в Церкви! В рисуемом Иоанном «перевернутом мире» женщины управляют мужчинами, мать становится во главе семьи, отец предстает как неудачник и слабак, находящийся под каблуком у своей половины. Традиционные тендерные роли меняются:
Ты мужчина только в теле физическом. Аастрально - ты дыра, ты женщина! Она же - мужеподобна [Иоанн 1991с: 130].
Мотив перемены поведения полов в целом характерен для эсхатологического текста (например, в русских эсхатологических текстах одним из признаков конца света является ношение женщинами мужской одежды). В этом мире оказывается необязательным придерживаться традиционной христианской этики почитания родителей, потому что, следуя логике Иоанна (Береславского), почитая богоборческое поколение, мы поклоняемся сатане. И функцию избранного, носителя истины принимает на себя «низкий герой» - ребенок, с одной стороны, слабый и униженный, с другой - воплощающий идею чистоты и возрождения.
Данный мотив востребован и другими новыми религиоз¬ными движениями, в том числе Белым Братством. Несмотря на то, что эти два движения находились между собой в весьма недружественных отношениях, в литературе Братства периодически встречаются заимствования лексики из богородичной литературы («бойцы Пречистой», «рыцари», «родовой поток» и т. д.). Заимствуются практически целые тексты. Из цитируемых ниже двух текстов первый происходит из Богородичного Центра, второй - из Белого Братства:
- Саша, иди домой! - кричит мать, выпрастовая некое тысячеметровое лассо и забирая в него все окружающее пространство. И вся душа дрожит, ребенок идет на крик, как кролик в пасть удава... На окрике можно не только психически окрасть, но и убить. Тот¬час выходят силы, и ты - как сдутая футбольная камера [Иоанн 1991с: 149].
Мама открывает окно и громко кричит через весь двор: «Петя! Иди кушать!» И хотя, казалось бы, приглашение приятное, но пяти¬летний Петя неохотно поплелся домой. Эта картина повторяется во многих местах и со многими детьми. И неохотно идут они обедать домой совсем не потому, что не голодны, нет, время обеда уже пришло и они хотят есть, однако, голос мамы - это как энергетический) удар для свободы души, как петля лассо, накинутая на свободную волю ребенка, своим неусыпным надзором мама закабалила, лишила душу свободы [Ю 1995, № 18] (подписано: «иеромонах Антоний»),
В данном случае не исключен прямой плагиат; впрочем, заимствование текста может являться свидетельством мобильности адептов религиозных сообществ в начале 1990-х гг. Пере¬ходя из одной религиозной группы в другую, человек мог приносить с собой тексты и сюжеты, известные предыдущей группе.
Следует отметить, что в то время как в текстах Богородичного Центра образ родителей-врагов используется в качестве метафоры для антагонизма поколений, в текстах раннего Белого Братства он призван объяснить негативную реакцию семьи на «уход в секту» подростка. Родители, разыскивающие своих ушедших из дома детей, предстают в этих текстах как убийцы, истребляющие юсмалиан:
Так, как юсмалиане рассеяны по всему СНГ, то московские роди¬тели намерены убивать питерских детей, питерские - московских, киевские - донецких или днепропетровских, херсонские - тульских и т. д. <...> т. е. убивать своих же <...> только чужими руками [Ю 1993, № 11: 3].
Подробно анализируя такой важный топос народной эсхатологии конца XX в., как демографическое неблагополучие (начиная от вымирания людей и заканчивая женскими гре¬хами, напрямую или опосредованно влияющими на воспроизводство населения, а также грехами общества против рода и матери), Т. Б. Щепанская делает любопытный вывод, что ключевым негативным символом «последних времен» является «антиматеринство», основным носителем которого является власть. Описанные выше представления, когда «антиматеринство» не только направлено против (греховной) власти, но и оказывается спасительным, показывают неабсолютность предложенной исследовательницей кар¬тины, но отнюдь не ее несостоятельность. В данном случае мы видим, что полярность тех или иных символов, составляющих мифологическую картину мира, может с легкостью меняться в зависимости от контекста и прагматики: если власть, в рам¬ках эсхатологии демонизируемая и отторгаемая, ассоциируется с «подавлением материнства» (именно это и описывает Щепанская), это подавление воспринимается как зло; если же власть ассоциируется с материнством, этого достаточно, чтобы последнее было дискредитировано.