Нестайко В.З. Тореадоры из Васюковки часть 2: глава 7
Глава седьмая
Максим Валерьянович
Если бы не эта тяжелая походка, сразу даже не сказал бы, старый он или молодой - такие молодые веселые бесенята прыгали в его искристых, цвета чистой синевы глазах. На лысину и намека не было - пепельные волосы ровненькой мальчишеской гривкой закрывали лоб почти до половины. Лицо, как яблоко, красно лоснилось на скулах.
Все это придавало ему какой-то "нестариковский" вид.
И снова, как на пляже, я подумал - сколько в Киеве вот таких молодцеватых дедов.
- Здравствуйте, Максим Валерьянович, а мы как раз к вам ходили! - бросилась ему навстречу Валька.
- Привет, привет! Что случилось? - белозубо улыбнулся нам Максим Валерьянович.
- Ой, очень серьезное дело, очень серьезное, - затарахтела Валька. - Вы нам должны помочь.
- Даже так? Что же, я к вашим услугам, дорогие друзья! Всё, что смогут сделать для вас мои семьдесят шесть лет, они сделают, будьте уверены, - сказал старый артист. Валька уже раскрыл рот, чтобы рассказать, но, останавливая её, Максим Валерьянович вдруг поднял руку:
- О нет, дочь моя! Прошу! Сомкни уста свои! Ни слова! Раз дело серьезное, нельзя решать вот так, на ходу... Идёмте в мои покои! И там в задушевной беседе мы найдём наслаждение.
Этот шутливо-возвышенный тон как-то сразу вызвал приязнь к старому артисту. Губы наши сами собой растянулись в весёлых улыбках. И так стало легко и хорошо с ним, словно мы были давно-давно знакомы.
- Небось, удивляетесь, что живу в такой халупе? - улыбнулся он, когда мы подошли к его хате. Меня уже несколько раз пробовали переселять, да я всё отбрыкиваюсь. Не могу я без этих цветов, без этого всего. Прошу!
В хате было две маленьких комнатки и такая же маленькая кухня. Потолок очень низкий - хозяин мог легко достать его рукой. Из-за этого, а также из-за того, что окна снаружи закрывали кусты и деревья, в хате, несмотря на солнечный день, были зеленые сумерки. Да и как-то и не представлялись эти маленькие комнаты светлыми и солнечными, им, казалось, им подходят именно сумерки.
И обе комнаты, и кухня были заставлены вазонами и вазончиками. Вазоны стояли на подоконниках, и на табуретках, и на специальных полках, и просто на полу. В вазонах были разнообразные комнатные цветы: лилии, фикуссы, примулы. Но больше всего было кактусов. Я никогда не думал, что бывает столько разных кактусов: и маленькие и круглые - словно зелёные ёжики, и большие, стволистые, похожие на каких-то доисторических ящеров. И покрытые густыми колючками, и почти совсем без колючек, и разных-разных форм, и разных цветов. Были тут взрослые солидные кактусы и совсем маленькие пушистые кактусята. Просто какое-то сказочное царство кактусов.
Кроме кактусов, в хате царствовали еще фотографии. Стены комнат были сплошь завешены фотографиями в рамочках. И на большинстве фотографий был сам Максим Валерьянович. Множество Максимов Валерьяновичей смотрело на нас отовсюду. И все разные. Максим Валерьянович в цилиндре. Максим Валерьянович в смушковой шапке. Максим Валерьянович в тюбетейке. Максим Валерьянович моряк. Максим Валерьянович козак. Максим Валерьянович босяк (в лохмотьях). Максим Валерьянович в шубе. Максим Валерьянович в халате. Максим Валерьянович... голый. Ну, правда, не совсем голый, а в набедренной повязке. Наверно, в роли какого-то дикаря, потому что еще и кольцо в носу. Даже голова идёт кругом от такого количества этих Максимов Валерьяновичей.
А в углу, где у богомольных людей иконы - висит что-то.
Я сначала подумал, что всё-таки иконы, потому что и полотенца вышитые по бокам, и рама золотом блестит.
Присмотрелся хорошенько, а там какой-то дядечка улыбающийся в очках-пенсне и с папироской. Не икона. Потому что Господь, говорят, не курил и очков не носил. А дядечка с папироской, это, как нам Валька потом сказала, был знаменитый артист Станиславский, который организовал в Москве театр, всемирно известный МХАТ. И для актёров он был таки настоящим богом, добрым, улыбчивым и радостным, потому что сотворил очень хорошую систему Станиславского. Что это за система, Валька, к сожалению, не могла объяснить, потому что сама не знала, но сказала, что её и до сих пор пользуются во всем мире.
Но это было потом, а сейчас, пока мы с Явою осматривались, Валька очень деловито и бойко, словно это не с нами, а я нею случилось, рассказала о наших приключениях и о истории с часами. Поскольку Максим Валерьянович был её знакомым и она чувствовала себя с ним свободно, мы целиком передоверили рассказать ей и лишь иногда вставляли отдельные слова. Максим Валерьянович слушал очень внимательно и серьёзно. Наконец Валька закончила.
И только тогда Максим Валерьянович улыбнулся.
- Так-с, уважаемое общество, - весело сказал он. - Сюжет ясный... Без вины виноватые... Преступники поневоле... Бывает, бывает... Но впадать в отчаяние не надо. Если он действительно артист и если он в Киеве - мы его из-под земли достанем, а всё-таки найдём. То, что вы его по фотографиям в фойе не отыскали, - еще ничего не означаем. Он может быть и приезжим. У нас сейчас на гастролях и Львовский имени Заньковецкой, и Московский драматический имени Пушкина, и Запорожский... Искать есть где. Но, друзья мои дорогие, придётся отложить это на завтра...Эти два господина, - он показал на свои ноги, - очень у меня капризные. Отказываются много ходить, хоть ты их речь! Особенно эта - Левая Максимовна. Еще с Правою Максимовной можно как-то договориться. А эта как упрётся - с места её не сдвинешь. Я им в подмогу и третью даю, - он кивнул на толстую сучковатую палку с вырезанной собачьей головой на ручке, - всё равно капризничают. Раньше чем завтра с утра я их никак не уговорю отправиться в дорогу. Да сегодня уже поздно, скоро начало вечерних спектаклей, а во время спектакля для актёра, кроме сцены, не существует ничего. Беспокоить его нельзя... Значит, план такой: завтра утром мы с вами идем на... киностудию. Ну да, на киностудию... У меня там небольшая съёмка. Я только и могу сейчас играть в эпизодах, в которых не надо двигаться. Так вот, на киностудии мы устроим штаб оперативной группы по розыску нашего царя. И с одной стороны используя молодые творческие силы (то есть быстроногих молодых актёров, а с другой стороны - чудо двадцатого века - телефон, мы развернем боевые действия...И часы находят своего хозяина.
Он это так уверенно сказал, что у меня в этот миг не было уже никаких сомнений - всё будет хорошо. Я невольно улыбнулся. И Ява улыбнулся. И Валька улыбнулась. И братик Коля улыбнулся тоже.
И мне захотелось сказать Максиму Валерьяновичу что-то приятное, что-то хорошее. Я обвёл взглядом фотографии и сказал:
- Это вы столько ролей сыграли? Вот это класс!
Максим Валерьянович как-то лукаво улыбнулся, словно понял моё желание.
- Да сыграл немного, господа, сыграл... Что сыграл, то сыграл... - он окинул взглядом стены, увешанные фотографиями, потом остановил взгляд на большой фотографии Киевского оперного театра. - А это, друзья, самое святое для меня место. Тут я впервые в жизни был в театре, впервые увидел сцену, актёров. тут впервые раздвинулся перед моими глазами театральный занавес.
Максим Валерьянович задумался на минутку:
- Давно это было, давненько! Хотя как это не странно, но можете мне поверить: я был тогда совсем маленький мальчик, намного младше вас. Мы только приехали тогда в Киев с Харьковщины, и мама моя устроилась в этот театр. И вот как-то она впервые взяла меня на спектакль. Помню, давали тогда "Травиату". Опера Верди. Знаете? Сидел я в прожекторской ложе возле самой сцены (мама попросила осветителя, чтобы он меня впустил туда). Видно было всё и слышно прекрасно. Я сидел и не верил, что это не сон, не сказка, что я вижу собственными глазами. В последнем, четвертом действии, когда Виолетта умирает, я так увлёкся, так поверил, что она действительно и страдает, и умирает, что неожиданно возмутился недостойным, как мне казалось, поведением партнеров Виолетты - Альфреда и его отца старого Жермона. Женщина, можно сказать, умирает, а они, мерзавцы, поют во весь голос. Не в силах сдержаться, я закричал:"Молчите! Не пойте! Она же умирает. Разве так можно?!" Осветитель, который сидел возле меня, даже со стула сполз от неожиданности. Хорошо, что оркестр в это время громко играл, а Жермон и Альфред изо всех сил тянули свои арии и никто не услышал моего щенячьего визга. Окончилось тем, что осветитель дал мне хорошего подзатыльника и выкинул в коридор. Так окончательно смерти Виолетты тогда и не увидел. Но заболел театром на всю жизнь. И хотя потом как ни билась мама, как ни старалась сделать из меня человека (а человек, по её разумению, означало чиновник), ничего так и не вышло. Не прослужив и двух лет, закинул я на самый высокий тополь Бибиковского бульвара свою чиновничью фуражку с гербом и нанялся в театральную труппу статистом, то есть артистом, который играет без слов, в толпе, в массовках, и даже имени его на афишах нет.
... Было это в театре Бергонье, теперь это театр имени Леси Украинки. В этом же театре мне впервые в жизни дали роль со словами. Слов было всего два. Я должен выйти на сцену и сказать и сказать:"Здравствуйте, сэр!". Но я так волновался, что у меня пропал голос. Я вышел на сцену и, увидев смотрящие на меня сотни глаз, оцепенел. Суфлёр мне подсказывает:"Здравствуйте, сэр!". Я молчу. Суфлёр снова:"Здравствуйте, сэр!". Я молчу. Уже и зрители из первых рядов начали подсказывать:"Здравствуйте, сэр!" А я не могу рта раскрыть. И тогда вдруг с верхнего яруса какой-то подвыпивший "галёрочник" закричал:"Да поздоровайся с сэром, осёл!". Зал взорвался хохотом. И тогда я закричал не своим голосом:"Здравствуйте, сэр!". И публика, хохоча, аплодировала так, как не аплодировала самым знаменитым актёрам.
Максим Валерьянович возбудился, глаза у него уже сверкали, щёки горели огнём. Я всегда люблю слушать воспоминания старых людей о прошлом. И чем это объяснить, что рассказы о незначительных событиях выходят у них интересно?.. Если бы это произошло сейчас, - наверно, было бы совсем не интересно. А когда слушаешь, как об этом рассказывает кто-то, - интересно.
- Эх, публика моя дорогая, это было, как первая любовь, эти первые мои годы в театре. Пожалуй, никто так усердно и столько времени не гримировался, как я. Никто так не волновался перед выходом на сцену, как я. Хотя сначала выходил я выходил в толпе всего на минуту, и ни одного слова не произносил, и зрители меня даже не замечали. Но мне казалось, что все смотрят именно на меня. А потом было это:"Здравствуйте, сэр!". А немного погодя снова небольшая роль. Малюсенькая, как воробьиный клюв. Я выходил и говорил:"Графиня заболела и принять вас не может". Поворачивался и уходил. И всё. Но я был убежден, что в этих словах - главная идея пьесы. И я говорил эти слова таки голосом, словно оповещал о конце света. И снова весь зал смотрел на меня и слушал меня. Передать это чувство невозможно. Да к тому же моими словами заканчивалось первое действие. Занавес опускался, и в зале вспыхивали овации. Казалось, что аплодируют именно и только мне...
Долго еще рассказывал нам Максим Валерьянович о театре, о своей жизни...
Возвращаясь домой, мы с Явой всю дорогу молчали. Мы думали. Мы впервые познакомились с настоящим артистом. С артистом, который играл на сцене и снимался в кино.