Записка Г. Честахівського про тривоги на могилі. Літо 1861 р.
ЭПИЗОД НА МОГИЛЕ ТАРАСА ШЕВЧЕНКА.
(ЗАПИСКА ХУДОЖНИКА ЧЕСТАХОВСКОГО).
Прыбытие в г. Канев и могила Шевченка. Общество украинцев в Петербурге избрало меня для препровождения из Петербурга в каневский уезд тела умершего малороссийского поэта Шевченка и для погребения его на месте, избранном им самим при жизни 1). По сему случаю я получил от начальства дозволение на 28-мидневный отпуск в Киевскую губернию и по прибытии моем в город Киев передал тело поэта в полное распоряжение его братьям и сестре, которые поставили гроб поэта в церкви Рождества на Подоле 6 мая вечером, а 7-го, отслуживши панихиду, перенесли на ночь на пароход «Кременчук». 8-го мая в 7-мь часов утра пароход снялся с пристани и направил путь по Днепру к Каневу. Я сопутствовал за гробом с тем, чтобы наблюдать, где похоронят поэта и действительно ли на том месте, которое он сам избрал для себя еще при жизни. Привезши тело в Канев, занялись похоронами. Могила была выкопана студентами Киевского университета, братьями и родственниками покойного и некоторыми селянами, знавшими при жизни покойного и чтившими память его.
По предании тела земле, отдавши последний долг покойному поэту, все сопутствовавшие из Киева и других мест начали разъезжаться, и когда 12-го числа я один, посетивши могилу, думая последний раз перед отъездом поклониться батькові и другу, выйдя на высокую гору, увидел осиротелую могилу, то невыразимая грусть сдавила мне сердце: не хотелось раcставаться с местом, где улеглося тело нашего любого и дорогого кобзаря, а желалось самому закопаться в той славной земле. Думаю: а кто ж насыплет над ним высокую могилу по его завещанию? Не попробовать ли мне?
Едва блеснула в моей голове эта світла щира дума, как из-за нее вырос в воображении мрачный демон-чудовище - мысль о провинциальном чиновничестве, способном из мухи вывести слона, хотя я знал о нем только понаслышке; это сильно пугало меня, но надежда: авось, может быть, вывернусь, вольными широкими крылами разсеяла по воздуху темное бесовское навождение и утвердила во мне доброе намерение сделать последнюю услугу незабвенному батькові и другу Тарасу.
Объявив о моем намерении - остаться на некоторое время в родной Украине, между своего народа подышать ее воздухом после 18-ти-летнего моего отсутствия, - одному из почитателей покойного поэта, знакомому с некоторыми властями города Канева, и о моих опасениях на счет чиновничества, я просил его представить меня некоторым лицам, что и было сделано им.
Когда явились мы к некоей особе 2, облеченной значительною властью по тамошнему положению, то особа эта сейчас же направила разговор на новое положение о крестьянском быте и свела на ту дорогу, что у них несколько мудрецов (так выразилась значительная особа) уже посажено в тюрьму за чтение нового положения об улучшении быта помещичьих крестьян, говоря: «мы их голубчиков выведем».
Таким образом участь моя заранее решена; стало быть - другими словами: если хочешь остаться здесь, где царит порядок и спокойствие, так полезай в тюрьму, а не хочешь в тюрьму, так убирайся отсюда.
Я с своей стороны сделал намек, что я художник и остаюсь только с тем, чтобы насыпать могилу своему любимому земляку и народному поэту, и не только, мол, тебе, но и никому из вас не помешаю порядковать по все четыре заставки.
Обращение с народом. Между тем по разнесшимся слухам о привозе и погребении тела Шевченка в Каневе, беспрестанно прибывал разного звания народ, чтобы посмотреть могилу и поклониться праху покойного. После погребения Шевченка, народ с самого начала прибывал, частию с барок и плотов с лесом, плывущих по Днепру и проходящих как раз у самой подошвы Чернечей горы, на которой погребен поэт (народ этот большею частию литвины; малороссияне наши называют их кракодзеями), а частию с пароходов, пристающих в полуверсте от могилы Шевченка. Посетители с пароходов большею частию благородное сословие: офицеры, гражданские чиновники, студенты, дамы и разного звания люди. Потом уже, по мере распространившихся слухов; начали посещать могилу поэта духовенство и сельский народ из окрестностей, в особенности в воскресные и праздничные дни.
Оставшись один исполнить свое намерение насыпать могилу над прахом любого батька Тараса, 12 мая я перешел из Канева и поселился в маленьком сельце, на расстоянии полторы версты от центра города и в двух с половиною от могилы, ибо могила поэта находится верстах в четырех за Каневом вниз по течению Днепра. Во время производства работ и во все время жительства моего в Каневе, я постоянно находился между крестьянами и обходился с ними, как следует честному человеку и христианину, ласково и приветливо, одним словом - по братски и как родной их селянин 3).
На разные вопросы их о каком-либо недоразумении объяснял им, как следует и как я понимаю, но вопросы эти и о6ъяснения мои касались исключительно семейных дел, ссоры крестьян между собою и других разных обыкновенных предметов, не заключающих в себе ничего политического и важного. Когда-же крестьяне обращались с вопросами относительно их свободы из крестьянского состояния или с жалобами на притеснение панов (помещиков), тогда я объяснял им, что я сам положения о свободе крестьян не читал и не знаю правил в нем изложенных, почему и не могу им об этом предмете ничего объяснить, кроме только советовать, чтобы беспрекословно они повиновались своим панам и исполняли бы все обязанности, как и прежде, что в противном случае, чего Боже сохрани, они подвергнут себя большой беде и ответственности, чему были уже многие примеры. Однажды крестьяне говорили мне, что будто бы в положении нет двух нужных листов, которые будто бы вырваны, и они не знают, что в тех листах написано. Тогда я уверил их, что все листы целы, и они более не сомневались. А о притеснениях и побоях, делаемых им панами, советовал обращаться с просьбами своими к ближайшему начальству; в случае же неудовлетворения - к высшему начальству и даже к самому губернатору. Когда же мещане г. Канева обращались ко мне с просьбою прочитать и растолковать им их древненародные права, а крестьяне просили прочитать новое положение о их свободе, я решительно от всего этого отказался, объясняя им откровенно, что не могу исполнить их просьбы, ибо и без того здешние паны и чиновники подозревают меня в каком-то с народом сближении и заговоре, что, пожалуй, сочтут меня народным бунтовщиком, и потому просил их отнюдь не обращаться более ко мне с подобными просьбами. Затем, в свободное или праздничное время от нечего делать я занимался рисованием с натуры окрестностей и по просьбе крестьян с удовольствием читал и объяснял им, на понятном для них малороссийском языке, разные стихи и повести известных сочинений Шевченка, Основьяненки и других малороссийских поэтов. Стихи и повести эти, как народные и отпечатанные в особых брошюрах были высланы из Петербурга по почте для распродали, и крестьяне покупали их от меня с большою охотою.
Негодование польских панов и чиновного люда. Подобные мои простые, дружеские и ласковые обращения с крестьянами и простые добрые им советы возбуждали в них общую ко мне любовь и доверенность, и они между собою называли меня всегда Грыцем. Напротив того, паны их, или помещики и прочий чиновный люд, возымели ко мне за то какую-то ненависть и подозрение и, как мне известно, что они еще более имели на меня негодование за то, что я был усердным участником в погребении на их земле Шевченка, как человека, бывшего для них всегда ненавистным, но любимого простым народом, и за то, что я с этими панами во все время моего жительства в Каневе не имел никакого знакомства, не сходился с ними и не обращал никакого внимания на их негодование и на взводимые ими на меня разные нелепые истории, которые доходили до слухов моих от крестьян и которые, как сказки, я не нахожу нужным здесь объяснять. Вообще с чиновниками я не сближался и не знакомился из опасения, что они по своим взглядам на мир и людей и по закоренелым судейским убеждениям будут взвешивать каждое мое слово на свой канцелярско-судейский лад; из этого непременно выведут какую-нибудь историю, облекут ее в дело и поведут его законным порядком, - тогда, как хочешь так и, возжайся с ним. Признаюсь, эта мысль пугала меня более огня - и не даром. Наша народная поговорка гласит: «тоді од них сховаєшся, як у землю вкопаєшся». И потому, при встрече с чиновным классом я или сворачивал с дороги в сторону, или потуплял взор, чтобы не встречаться даже взглядом с ним. Даже с хозяином, у которого остановились мы на квартире по прибытии в Канев, я избегал всяких встреч и объяснений, хотя за это он и посматривал на меня искоса.
Задержание в городе Каневе и прибытие следственной коммиссии. По совершенном окончании всех работ и распоряжений моих по погребению тела Шевченко, я имел намерение ехать обратно в Петербург и 18 июня вечером, явясь к начальнику полиции, надворному советнику Котлярову, просил о выдаче мне вида на отъезд. Котляров и обещал это исполнить на другой день утром, т. е. 19 июля.
Когда же я возвращался на свою квартиру и стал укладывать свои вещи, приготовляясь к отъезду, то явился ко мне квартальный надзиратель (это была уже полночь) и объявил, что начальник полиции требует меня немедленно к себе. Удивляясь такому требованию в полночное врямя и интересуясь знать причину, я тотчас отправился вместе с квартальным надзирателем и, когда прибыл к начальнику полиции, то он потребовал от меня подписку под строгою пред законом ответственностью о невыезде моем из города Канева впредь до разрешения начальства, объявив, притом, что о причине этого задержания я узнаю в свое время. Исполнив беспрекословно требование начальника полиции, я отправился обратно на квартиру свою, и с того времени постоянно следил за мною повсюду полицейский солдат. Выждав довольно долгое время и не получив сведения о причине задержания меня, я донес об этом моему начальству.
Между тем стороною я узнал, что от местных властей города Канева послано три эстафеты в Киев к генерал-губернатору о том, будто бы я приехал в Канев с предложением поднять гайдамащину и возмущаю народ взяться за оружие и резать польских панов. Вследствие сего 20 июля приехали в Канев: начальник губернии генерал-лейтенант Гессе, полковник корпуса жандармов Грибовский и чиновник особых поручений генерал-губернатора.
Не дождавшись требования меня, я тотчас явился к г. губернатору и, объяснив ему причину нахождения моего в Каневе, обращение мое с крестьянами и несколько случаев, доказывающих мою невинность, просил исследовать клевету и сделанный на меня ложный донос. При сем его превосходительство, порядочно ругнув покойного Шевченка, упрекал нас малороссиян за то, что мы вздумали поднять так высоко Шевченка не по заслугам его, что будто бы Шевченко хотел поднять упадшую малороссийскую народность, а сам был не что иное, как пьяница, и проч. - В заключение же этой горькой эпитафии покойному Шевченка сказал мне: «обождите несколько дней, мы спросим, кого надо, и если вы окажетесь невиноватыми, то отпустим вас, в противном же случае, чтобы я извинил его и не пенял бы на него. После сего г. губернатор, пробыв в Каневе 6 дней и не открыв никакого возмущения, напротив, найдя совершенное спокойствие и тишину и удостоверившись в ложной тревоге, причиною которой был главным виновником какой-то полицейский чиновник из властей города Канева - Монастырский, - изъявил на него свое неудовольствие и 25 июля уехал обратно в Киев, оставив для дальнейшего расследования полковника Грибовского и чиновника... По моим же объяснениям, как мне известно, никакого распоряжения сделано не было, - которые вероятно были приняты только к сведению, - и я оставался по-прежнему под надзором полиции и с запрещением посещать могилу Шевченка.
Отобрание вопросных пунктов. 1-го августа я был потребован к полковнику корпуса жандармов Грибовскому, которым было предложено мне 15 вопросных пунктов такого содержания, как бы оные предлагались государственному преступнику, народному бунтовщику и врагу всякого порядка и общественного спокойствия. По отобрании же от меня на все эти пункты объяснений, г. Грибовский обязал меня подпискою ехать немедленно в Киев и явиться к генерал-губернатору князю Васильчикову так, чтобы полиция не знала и не успела бы прежде меня дать знать ему о моем приезде, что в точности мною и было исполнено.
Объяснение с генерал-губернатором князем Васильчиковым в Киеве. По приезде моем в Киев я узнал, что генерал-губернатор находится на даче, в 7-ми верстах от города; тот же час нанял извощика, отправился туда и, найдя его в саду гуляющим с дамами, явился пред ним и желал объясниться, но он приказал мне явиться к нему для объяснения в Киев на другой день, где он будет в 12 часов. Когда же явился я к нему в Киеве, то после сделанных мне нескольких вопросов, а мною ответов, он спросил, в чем заключалось мое главное занятие в Каневе? Я ответил, что в приготовлении могилы для погребения тела покойного Шевченка и насыпи на ней, вместо памятника, в виде кургана, потом в рисовании с натуры окрестностей. Затем князь опять спросил: «а для чего эти рисунки, для издания что ли какого?» Я отвечал: «может быть впоследствии, но теперь едва ли это можно будет исполнить, ибо я скромный и бедный художник». После сего князь сказал: «вот то-то! делая могилу для Шевченка, вы своими чтениями и рассказами народу на украинском языке взволновали целый край и привели помещиков в ужаснейший страх и трепет; - здесь владельцы все поляки, я получал от них из разных мест по несколько эстафетов в день и до такой степени был напуган этим, что хотел сам ехать в Канев, но так как был чрезвычайно занят, то на место себя послал начальника губернии. Затем спросил, что я говорил с крестьянами. Я отвечал, что говорил с ними большею частью про их семейные дела и другие разные, обыкновенные предметы, не заключающие в себе ничего политического и ничего важного. При сем объяснил: как крестьяне просили меня прочитать им новое положение, как они сомневались относительно выдранных в нем листов, как мещане просили меня прочитать хранящиеся у них документы о древних их правах и как два крестьянина, один с матерью, избитой помещиком, а другой с избитой женой-старухой, приходили ко мне за советами, что им делать и как поступить. Потом князь обратился вновь ко мне со следующим вопросом: «от чего же в такое короткое время народ возымел к вам необыкновенное доверие? вот это-то и доказывает, что вы наговаривали народу! Извольте-ка объяснить мне это?» Я объяснил, что причина такому доверию самая простая и обыкновенная: родом-де я малороссиянин, - будучи хорошо знаком с образом жизни и духом украинского народа, говорил с ними на родном языке просто, для них понятно, обходился с ними всегда дружески, ласково, по-братски, как следует честному человеку и христианину, что вообще составляет в том крае большую редкость, так как класс, вышедший из народа и ставший выше его, пренебрегает им, его языком и оскорбляет его человеческое достоинство высокомерием. Всякий из них имел ко мне смелый доступ, во всякое время, как к родному своему. При том же привоз покойника Шевченка в Украину народ считал для себя особенною царскою милостью, а меня считал не иначе, как приехавшим прямо от царя и имеющим право доносить царю об обиде народа и обо всем, хотя я говорил им, что покойный Шевченко привезен в Украину, как на свою родину, по его желанию при жизни, а не по воле царя, и что я также не от царя прислан, а просто приехал из собственного моего усердия, чтобы похоронить тело Шевченка здесь и чтобы самому пожить и подышать свежим воздухом. Но за всем тем народ был убежден в своем мнении, ибо и после нередко были слышны следующие слова в народе: «Спасибі цареві, дай єму Боже, чого він бажає, і пошли єму многі літа, що тепер і наша земля не пуста, що тепер і на нашій землі лежит дуже розумний чоловік, а то все пани, та пани, которі живцем гризут нас, як ті собаки!»
Когда же я объявил князю, что относительно помещиков я всегда убеждал крестьян повиноваться им и беспрекословно исполнять все свои обязанности, тогда князь возразил: «Неправда! Вы этого не говорили»! и при сем взял со стола какую-то бумагу, начал читать мне, что однажды я шел на Мотовилово поле, - где покойный Шевченко при жизни желал купить для себя землю, - и говорил шедшему со мною крестьянину, что Шевченко умер в тюрьме, в кандалах, защищая крестьянскую волю, что он же составлял и самое положение об освобождении крестьян от помещичьего ига. Потом князь обратился ко мне со словами: «Здесь есть люди, готовые под присягой уличить вас в этом и во многом другом, подобном тому, за что Вы должны быть преданы суду.»
Когда же я стал объявлять, что это ложь и клевета и я прошу исследовать, что я готов на суд, если буду виновен, - тогда князь сказал, что ему некогда заниматься этим делом и чтобы я не думал о следствии, присовокупив: «Нет! Мне некогда заниматься такими пустяками, а я придумал лучше: извольте сейчас же отправляться к месту вашего служения, а мне дайте подписку, что Вы никогда не будете въезжать в Киевскую губернию без разрешения начальства губернии и своего начальства, пока все это успокоится, изменится. - Извольте отправиться к начальнику губернии, там дадите подписку, - я уже говорил с иим об этом. Затем призвал своего адъютанта, приказал ему отвезти меня к начальнику губернии и сказать ему, что я тот самый человек, о котором он говорил с губернатором. При сем я просил позволения пробыть в Киеве два дня, чтобы посмотреть храмы Божии и Киево-печерскую Лавру, на что получив дозволение, а имел честь откланяться его сиятельству.
Объяснение с начальником губернии. Явясь к начальнику губернии, дав требуемую подписку, я обратился к нему с вопросом: не будет ли этот странный случай иметь дурного влияния на мою службу? Он отвечал: «За что-же! Мы ннчего такого не писали о Вас, за что бы Вы могли отвечать, а только донесли министру внутренних дел, что такой-то чиновник действительно находится в каких-то близких отношениях с народом и что по доносу - будто бы чрез то в разных скрытых местах собираются шайки подозрительных людей, поют разные гайдамацкие песни проч., - ничего не открыто и все тихо и спокойно; - так что же может быть Вам за это, не понимаю!» Затем я объяснил начальнику губернии, что главный виновник этой ложной тревоги, как мне известно, полицейский чиновник города Канева, Монастырский, что до приезда в Канев его, губернатора, не было никаких тревожных слухов, все было тихо и спокойно, как и всегда, но когда поляки и евреи узнали о внезапном приезде его в Канев, то тогда только стали как будто чего-то опасаться и распространять повсюду тревожные слухи такого рода, как будто что-нибудь да есть важного, политического, скрытого, говоря что иначе бы такое лицо, как губернатор, не приехал сюда напрасно.
Напротив того, малороссияне спокойно смеялись над ними, говоря, что ляхи сами себе наделали тревог и что все выдуманные ими пустяки падут на их же пустые головы, и больше ничего не будет. Выслушав меня, губернатор спросил, сказал ли я генерал-губернатору о чиновнике Монастырском? Я ответил, что сказал, и он, как будто довольный этим, присовокупил: «И очень хорошо сделали, что сказали, но все-таки я должен вам заметить, что никогда не надо сближаться с простым здешним народом и говорить им о старине, о козачестве, о запорожцах, о гайдамаках и вообще о том, что было прежде, дабы не пробуждать в народе ничего такого, что может его взволновать. Другое дело за Днепром, в полтавской и других губерниях: там много козаков и самые помещики малороссияне, а здесь этого нельзя, потому что здесь помещики все поляки и, хотя, положим, из подобных рассказов ничего не может быть или произойти возмутительного, да они боятся, чтобы на них не напали крестьяне. Я отвечал на это, что так думают и говорят люди, незнакомые близко с украинским народом, который без напоминания очень хорошо и живо помнит свое прошедшее, о козачестве же в особенности, и знает все то, что было в старину, лучше нас, ибо известно, что всякое предание переходит из рода в род, от отца к сыну, от матери к дочери, и так далее, и, чтобы убедиться в этом, стоит только прислушаться к их беседам. За сим мы раскланялись, и я, пробыв после того в Киеве два дня, уехал в Петербург.
Примітки
В «Киевской Старине» 1886 г., № 2, была напечатана статья И. Билыка «Тревога над свежей могилой Т. Г. Шевченка», где автор на основании документов рассказал о том дутом деле, которое поднято было польскими панами о существующем якобы наговоре против помещиков, при чем центральный пункт заговора - свежая могила Т. Г. Шевченка. Героем и главой заговора выставлен был «крестьянин-музыкант Грыць», который затевал будто бы какие-то коварные планы относительно повторения «Тарасовой ночи», т. е. - истребления жидов и поляков. Расследование этого дела тогда же, как местными каневскими властями, так и губернскими - киевскими, привело к тому, что никакого заговора, конечно, нет, а что этот «Грыць» - не кто иной, как служащий в капитуле орденов губернский секретарь Григорий Николаевич Честаховский, сопровождавший из Петербурга в Канев тело Т. Г. Шевченка и оставшийся после похорон приводить в порядок могилу его. Напоминая теперь читателям нашим эту любопытную статью И. Билыка, мы считаем уместным в настоящем февральском номере, ежегодно уделяющем несколько страниц памяти Т. Г. Шевченка, напечатать сохранившуюся в бумагах недавно умершего Г. Н. Честаховского «записку», передающую этот же самый эпизод с ним на свежей могиле Шевченка. По рукописи видно, что этот рассказ был составлен Г. Н. Честаховским в виде докладной записки своему начальству, как объяснение всего происходившего с ним. За представление в наше распоряжение печатаемой записки приносим глубочайшую благодарность В. В. Тарновскому.
Автограф пісні Г. Честахівського. «Прощай, милий наш Кобзарю...», 1861 р.
1) Это «избрание» было сделано поэтом лишь в известном его стихотворном завещании («як умру, то поховайте...»); никаких других распоряжений на случай своей смерти поэт не делал. См. Киевск. Стар. 1893 г., № 2, стр. 316. - Прим. О. Лазаревського.
2 До кого саме звертався Г. Честахівський, важко сказати. Очевидно, це був земський справник Котляров або предводитель дворянства Канівського повіту Янковський - люди, справді «облаченные значительной властью».
3) Н. Г. Ч-ий по происхождению был сам крестьянин, родом из Новороссии. - Прим. О. Лазаревського.
Г. Честаховский, Эпизод на могиле Тараса Шевченка, «Киевская старина», 1896, февраль, стор. 231-234. [Див. текст та перевидання.]