Спогад К. Юнґе про Айру Олдріджа. Зима 1858-59 рр.
* * *
С именем Шевченка, кроме достойного его друга Щепкина, с которым мы проводили памятные вечера, восстает в моей памяти образ африканского трагика Айра Ольдриджа, внесшего свою долю поэзии и теплоты в наш дружеский кружок. Он приехал в Петербург зимой 1858-го года. Мы взяли несколько лож рядом, отправились всей компанией смотреть его в «Отелло» и пришли в такой неописанный восторг, что после спектакля все поехали в гостиницу, где он остановился, и дождались его там. Боже мой, что там было! Старов целовал ему руки, «его благородные черные руки!» Я, вся дрожащая от волнения и конфуза, не успевала переводить все, что говорили и восклицали окружающие: за раз звучали русские, французские, английские и немецкие слова. Выходило что-то крайне нелепое, но хорошее, и все были растроганы.
В наше рассудительное время странно даже писать обо всех этих тогдашних приподнятых чувствах и восторгах, - но сколько в них было жизни и теплоты! Сколько сильных впечатлений, сколько сладких воспоминаний они оставили!
Ольдридж стал почти ежедневно бывать у нас, он нас полюбил, и мы не могли не полюбить его. Это был искренний, добрый, беспечный, доверчивый и любящий ребенок, по характеру очень похожий на Шевченка, с которым он близко сошелся. Бывало, войдет Ольдридж своей быстрой, энергической походкой и тотчас же спросит: «And the artist?» Так называл он Шевченка, ибо всякая попытка произнести это имя оканчивалось тем, что он, покатываясь со смеха над своими тщетными усилиями, повторял: «Oh, thoses russian names!» Мы посылали за Тарасом Григорьевичем, - и «the artist» являлся. Кроме сходства характеров, у этих двух людей было много общего, что возбуждало в них глубокое сочувствие друг к другу: один в молодости был крепостным, другой принадлежал к презираемой расе; и тот, и другой испытали в жизни много горького и обидного, оба горячо любили свой обездоленный народ. Помню, как оба они были растроганы один вечер, когда я рассказала Ольдриджу историю Шевченка, а последнему переводила с его слов жизнь трагика: отец Ольдриджа был сын какого-то африканского царька.
Для более длинных речей между Шевченком и Ольдриджем требовалось посредство моих переводов, но в обыкновенном разговоре они удивительно хорошо понимали друг друга: оба были художники, стало быть - наблюдательны, у обоих были выразительные лица, а Ольдридж жестами и мимикой просто представлял все, что он хотел сказать.
Особенно памятны мне сеансы в мастерской Шевченка, когда он рисовал портрет трагика. Без нас с сестрой им нельзя было обойтись, во-первых, потому, что, как ни была выразительна их мимика, все-таки могло понадобиться объяснительное словечко, а во-вторых и главным образом, потому, что от нас трудно было избавиться, если б они того и хотели. Мы с сестрой усаживались с ногами на турецкий диван, Ольдридж - на стул против Шевченка, и сеанс начинался. Несколько минут слышен был только скрип карандаша о бумагу, - но разве мог Ольдридж усидеть на месте! Он начинал шевелиться, мы кричали ему, чтобы он сидел смирно, он делал гримасы, мы не могли удержаться от смеха. Шевченко сердито прекращал работу, Ольдридж делал испуганное лицо и снова сидел некоторое время неподвижно. «Можно петь?» - спрашивал он вдруг. - «А ну его! пусть себе поет!» Начиналась трогательная, заунывная негритянская мелодия, постепенно переходила в более живой темп и кончалась отчаянным джигом, отплясываемым Ольдриджем посреди мастерской. Вслед за этим он представлял нам целые комические бытовые сцены (он был превосходный комик); Тарас Григорьевич увлекался его веселостью и пел ему малорусские песни; завязывались разговоры о типических чертах разных народностей, о сходстве народных преданий и т. д. Несмотря на то, что это веселое и интересное времяпрепровождение, к нашему с сестрой удовольствию, очень затягивало сеансы, портрет был-таки окончен и вышел живым и похожим.
Е. Ф. Юнге, Воспоминания, стор. 166 - 170. [Див. переклад]
Примітки
* «And the artist?» - А де митець?
** «Oh, thoses russian names!» - О, ці російські імена!
*** «the artist» - Митець.