Спогад В. Аскоченського про перебування Шевченка в Києві
* * *
Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 г. в квартире А-вых на Старом Городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями - и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.
- Кто это такой? - спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.
- Шевченко, - отвечала она.
- Шевченко? - почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, «Кобзаря» которого (в прескверном киевском издании) я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: «Чорний цвіт, мрачний цвіт», пародируя провинциальных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее.
Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне гитару, сказал: «ану, заспівайте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на гитаре. «То ходім к фортоплясу», - сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни и барышни. Я запел «Погляди, родимая». Тарас стоял передо много, опершись на фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.
- А хто це скомпонував ці вірші? - спросил он, когда я перестал петь.
- Я.
- Ви? Спасибі вам, козаче. А все ж таки ви - москаль.
- Да, москаль, - отвечал я. - А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?
Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.
Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря, откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутым обрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят немцы dahin *. Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как я подошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно поворотил голову и сказал: «а, бувайте здорові! Чого ви тут?»
- Того ж, чого і ви, - отвечал я с усмешкой.
- Еге - сказал он, как будто тоном несогласия. - Ви з якої сторони?
- Я - воронежский.
- Сідайте, паничу, - сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.
Я сел.
- То ви, мабуть, козак?
- Був колись, - отвечал я. - Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.
- Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?
- Того уж не знаю.
- Ученье, кажуть, світ, а неученье - тьма; може й так воно, я не знаю, - с улыбкой сказал он, решительно не понимаю к чему.
Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.
- Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!
Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное, формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину поэта и, кажется, хорошо сделал.
- Ходім, - сказал он, поднимаясь.
Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.
- А де ви живете?
Я сказал.
- Уа, - отвечал он, - то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.
- Но у этого пана, - возразил я, - тоже же живут мужики, и первый из них - я.
- Правда? - спросил он, крепко сжав мою руку.
- Правда, - отвечал я.
- То добре.
Мы расстались.
Когда все это было, - определительно сказать не могу; знаю только, что весною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Ч[ужбинск]ий с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иван Гус» [...]
Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще непечатанные изделия, и - помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в Собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен [...]
Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений *, я просил его написать что-нибудь и мне на память.
Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]
В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»: «та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю «с возлиянием» Тарас стал веселее и, седши к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.
- Паничу, - сказал он наконец, - чи не втнете нам якої-небудь нашенської?
- Добре, сказал я и запел:
«Злетів орел попід небо, жалібно голосить».
Без хвастовства скажу, что я пел с глубоким чувством; голос мой дрожал, слезы кипели в груди моей.
- Сучий я син, - сказал Шевченко по окончании песни, - коли ви не козак!.. Козак, щирий козак!
В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом: «ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «це свинство, свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!»
Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча. Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.
- Эх, Тарасе, - говорил я. - Та ну-бо покинь!
Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!
- А що ж мені зроблять?
- Москалем тебе зроблять.
- Нехай! - отвечал он, отчаянно махнув рукой. - Слухайте ж ще кращу!
И опять зачитал.
Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета, где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и доложить, что, мол, зовет меня к себе...
Гости оставили меня.
В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на Козьем Болоте. Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки - чего-чего там не было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебрянные деньги и даже, к удивлению моему, полуимпериал. В эту пору подошел к окну слепой загорелый нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.
- Стойте, - сказал Тарас, - що це ви йому даєте?
Я сказал.
- Е, казна-що!
И в ту ж минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным полуимпериалом.
- Спасибі вам, пане, - сказал он, - але я такої не візьму, нехай їй всячина! У старців таких грошей не буває. Візьміть її собі, а мені дайте шматок хліба, чи що.
Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча молитвы и разные благожелания.
- О, бачите! - сказав Тарас. - Що то значить бідака! І грошей боїться великих: бо то панам тільки можна мати їх. Жарко, паничу! - заключил он и опять повалился на диван.
Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он у меня, и я у него [...]
* В далечінь. - Ред.
* Я предложил ему на выбор целую тетрадь, и он указал на «Неведомую грусть», включив свое имя в число моих подписчиков. Подпись Шевченка хранится у меня доселе.
В. Аскоченский, И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке, «Домашняя беседа», 1861, вып. 33, стор. 645 - 651. [Див. переклад]