СВИДЕТЕЛЬ (интервью с Александром Гляделовым)
СВИДЕТЕЛЬ
Интервью с Александром Гляделовым
Александр Гляделов - мастер документальной фотографии. Работал с гуманитарными фондами и международными изданиями, имел персональные выставки в США, Швейцарии, Чехии, Польше, Словакии, объездил десятки стран; среди призов - награда Hasselblad Европейского конкурса фотографии в Швейцарии (1998) и Европейская медаль Международного фонда документальной фотографии Mother Jons (Сан-Франциско, США, 2001).
Александр снимал на Майдане начиная с первого же дня, на фронте побывал с батальоном «Донбасс» и был ранен в Иловайске. В Киеве за последние месяцы прошли несколько выставок с его фотографиями войны и революции - и, кажется, это едва ли не лучшие образы тех событий.
Говорили мы в первую очередь о войне.
ИЛОВАЙСК
- Ты оказался в Иловайске, был там ранен. Как все это произошло?
- Когда я почувствовал, что на Востоке - настоящая война, то начал искать возможности, как это снять. Один раз съездил с волонтерами, потом оформил допуск в зону АТО и каждый день присоединялся к журналистским турам, организовываемым офицерами пресс-службы. Но я занимаюсь не новостями, а документальным фото, и такая работа быстро начала меня раздражать, поскольку очень тяжело оказаться в тех местах, в которых нужно фотографировать, чтобы передать суть происходящего. В августе мы с Максимом Дондюком перебрались в батальон «Донбасс». У Максима была предварительная договоренность с комбатом Семеном Семенченко. Семенченко дал разрешение на съемки. Разведка едет - садитесь, езжайте с ними. Это, конечно, совершено иной подход. Еще раз мы пересеклись с ними в Попасной. В Лисичанске ночевали в детском саду, в Попасной - на крыше школы.
- Раньше ты бывал в горячих точках?
- Бывал, но немного - я же не военный фотограф, и сейчас снимаю войну, поскольку это происходит в моей стране. Очень многие вещи не сняты с нашей стороны - а это история.
- Ты знал только комбата?
- Нет, я встретил товарищей, которых фотографировал еще в мирной жизни в Донецке. Мы перебрались в Курахово, там было два фотографа, они передали нам свои спальные места, потому что сами уезжали передохнуть. С того момента и до ранения мы с Максимом около 20 дней находились в «Донбассе». При первом штурме Иловайска было много желающих фотографов, а места в машинах мало, так что тянули жребий, и я оказался за бортом. Но я сделал интересные снимки в другом месте. 18 августа зашли в Иловайск, а 21 утром я был ранен и эвакуирован в Днепропетровск.
- Когда там было самое большое пекло?
- Что считать пеклом? Идет война, и пекло везде. Прилегающие села находились под минометным обстрелом, блуждающие минометчики, очень точные, с пристрелянными точками, лупили по проселочным дорогам. В самом Иловайске шли прямые уличные бои - это когда люди видят, в кого стреляют. Самый сложный вид боя. А еще можно стоять у перекрестка и в этот момент прилетит несколько мин, вот тебе и война, при этом никакого боестолкновения нет.
- В чем специфика фронтовой съемки?
- Соваться в уличные бои - значит создавать дополнительную опасность бойцам, потому что ты показываешь, где находишься, а если с тобой что-то случается, тебя должны эвакуировать.
- Ты работаешь с «Лейкой», а этот фотоаппарат требует короткой дистанции между тобой и объектом съемки, правильно?
- Да.
- Выходит, приходилось приближаться к опасным местам?
- Чтобы совсем опасно - я не успел, меня раньше ранили. А так, бывает, когда оказываешься там, где идет интенсивный бой - ничего и не снимешь, ведь надо прятаться, уклоняться. Когда мы находились в расположении, то подвергались обстрелам. Потом, когда туда добрался Макс Левин, было уже по-другому - обстрелы непрерывные и жестокие, бои кругом.
- О Семенченко говорят разное. Что видел лично ты?
- Он получил серьезное ранение на моих глазах. Мы остались с одной стороны моста, он перебежал на другую и был ранен, и 4 человека вместе с ним. Семенченко в этом взрыве досталось больше всех. Я лично ему благодарен за то, что он давал возможность работать, при этом старался, чтобы журналисты излишне не рисковали. Остальное можно будет оценить по его действиям в парламенте.
- Как ты получил ранение?
- Утром после более-менее спокойной ночи вышел во двор с остальными и там очень точно было обстреляно здание школы, так, чтобы осколки накрыли двор. Стреляли из автоматического станкового гранатомета именно в тот момент, когда люди вышли, очень профессионально. У меня это второе ранение - первое в Приднестровье, пулевое, а здесь - небольшой осколочек, так и остался в ноге.
- Ты допускал, что можешь попасть в плен?
- Хороший вопрос. Те, кто снимает и пишет, начали там попадать в плен еще до войны. Я понимал, что мне туда нельзя. Когда едешь в такие места, то с тобой может произойти все, что может случиться с военными. Нет исключительного положения. Это был бы самый настоящий плен, потому что им удается отследить, кто какое отношение имел к Майдану. Проблемой в данном случае может быть просто киевская прописка.
- А какой момент запомнился как наиболее опасный?
- Мы ездили в Марьинку, чтобы проверить несколько зданий, где могло складироваться оружие, и после того, как сели в автобус и отъехали, в место, где мы находились несколько секунд назад, упало 4 мины. Только тронулись - услышали взрывы сзади. Но и кроме этого хватало. В подвалах в селе прятались от минного обстрела... Ты достаточно быстро начинаешь понимать, где выстрелы своих, а где - противника. Анализировать уже не надо. Многие сразу бегут, если надо бежать. Вообще, опасность чувствуется по-разному. Бывает, ощущаешь ее острее, когда ничего не взрывается.
- Было страшно?
- Если человеку совсем не страшно, то это проблема, в том числе для тех, кто рядом с ним, потому что надо чувствовать опасность. Другое дело - уметь побеждать страх.
- А как?
- Нет смысла просто бояться, если ты уже там, где опасно. Если ты впал в панику, стоишь и боишься, то бездействие ничего не изменит. Лучший способ бороться со страхом - идти ему навстречу, действовать. Я много лет ходил в горы, а там тоже ведь бывает небезопасно, и надо действовать в такой ситуации. Страх мешает тебе делать то, зачем ты туда припёрся. Меня на фронт никто не посылал, в отличие от военных. Понятно, страшно, когда стреляют, но бывает страшнее неизвестность, когда могут выстрелить. Все же были на Майдане.
- Кстати, там ведь воевали добровольцы, прошедшие Майдан. Как они вспоминают о тех событиях?
- Говорят, что даже война не перекрыла для них Майдан.
ГРЯЗНАЯ ТЕНЬ
- Кто все-таки виновен в Иловайской катастрофе, по-твоему?
- Есть вещи, которые при любом анализе останутся неизменными: ввели недостаточно сил, чтобы полностью взять город и закрепиться в нем, ожидалось, что следом зайдет подкрепление, но того, что туда заводили, явно не хватало. И, конечно, российские подразделения, которые полностью блокировали территорию. Остальное - вопрос того, как действовало командование, как действовали подразделения - кто бежал, кто героизм проявлял, плюс неразбериха. Но две вещи очевидные: недостаточно сил и зашли россияне. При этом нет реального рассмотрения этого поражения, не наказаны виновные из тех, кто сидел в штабах, принимал решения, планировал операции. Грязная тень от недостойных командиров ложится на руководство страны. Пока они не выйдут из этой тени и виновные не будут названы и наказаны, это и будет так ощущаться. Мы с Дондюком уже там по победным заголовкам в интернете поняли, что все совершенно не так, как пытаются представить в СМИ. Общая фраза среди солдат: «Если бы у сепаратистов были такие военачальники, как у нас, мы бы давно победили». Думаю, что комбаты, прошедшие в парламент, должны добиться расследования и наказания виновных. Это ведь не единственное поражение - Амвросиевка, Саур-Могила - кто сейчас скажет, сколько мы там людей потеряли? Если командир, от которого зависят жизни людей и судьба страны, не отвечает за провальные результаты своих действий, - как тогда может армия воевать? Офицеры с честью в такой ситуации пускают пулю в лоб...
- От нашего генералитета такого ожидать сложно.
- Мы никогда не узнаем, сколько людей себя подорвало, чтобы не попасть в плен. В том же батальоне «Донбасс» 20 августа, когда вывозили раненых, попали в засаду, и пришлось тем, кто мог, покинуть машину, а один тяжелораненый, уже нетранспортабельный, подорвал себя гранатой, когда сепаратисты были рядом с машиной. Другие остались живы потому, что он это сделал.
НИЧЕГО НЕ ПРЕДВЕЩАЛО
- Ты бывал раньше в Донецке?
- Еще год назад в сентябре снимал, как врачи лечат туберкулез в колонии №3 в Донецкой области, а до этого дважды работал для больших выставочных проектов: о всеукраинской сети людей, живущих с ВИЧ в Донецке и Макеевке, и о ВИЧ-позитивных женщинах, которых не разрушил диагноз, и они смогли устроить свою жизнь - и семью, и работу.
- По-твоему, то, что там происходит сейчас, было неизбежно?
- Всегда казалось, что мы счастливо избежали того, что зацепило других. Выходит, что не избежали, да так, что уже и сравнить мало с кем можно… Я всегда разговаривал с людьми, и ощущения того, что произойдет то, что произошло, у меня не было. В сентябре прошлого года сотрудник из офиса в Донецке сказал мне: «Вы думаете, что мы тут такие кондовые, а вот если бы независимый соцопрос провести - уверен, больше 60% были бы за Европу». Водители из местных стояли рядом и кивали головами. А когда я приехал снимать вскоре после президентских выборов в 2012 году, то никто не признавался, что они голосовали за Януковича. Может быть, просто такие люди попадались.
- Как там сейчас тем больным с ВИЧ - страшно подумать…
- Препараты как-то передают, но насколько регулярно - не знаю. Туда в основном идет то, что надо срочно для ранений, а есть же люди с тяжелыми болезнями, требующими постоянной медикаментозной поддержки. Конечно, ничего хорошего.
- По передовой скучаешь?
- У меня нет проблем, которые надо корректировать с помощью психологов. А у многих посттравматический синдром был еще после Майдана. Но я хочу видеть тех, с кем я там был. В этом плане твой вопрос точный. Скучаю по передовой как по месту, где тебе надо быть, чтобы рассказать правду об этом. Это очень важная причина.
- Сейчас связь поддерживаете?
- Я тут встречаюсь с ними. Сюда уже несколько раз прибегали ребята - картинки посмотреть, просто поговорить.
НЕВОЗМОЖНО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ СО СТОРОНЫ
- Военная съемка отличается чем-то от других жанров фотодокументалистики?
- Не назвал бы ее военной. Есть репортеры, который на ней специализируются. Я не из них, просто так получилось, что несколько раз был в подобных местах. По-моему, это необходимо: если этого не сделать, то никто и не будет знать, что и как было, как выглядели эти люди. Сначала они могут отказываться фотографироваться, а потом даже ищут - может, в кадр попали. Хотя бы на память надо делать. Мне много звонят. У 93 роты были очень большие потери, и у меня много фотографий этих ребят - и для родных, и для друзей. И еще, это вопрос нашей общей истории. Никакого пафоса в этом нет. Должны быть государственные архивы.
- Майдан и войну снимали и снимают тысячи людей, в том числе непрофессионалов. Может ли массовый поток этих образов изменить язык фотографии?
- Я бы о другом сказал. Вопрос не о том, что количество переходит в качество. На Майдане были и те, кто очень хорошо умеет снимать, и еще больше тех, кто фотографировал на все доступные средства фиксации. Кроме того, мы сейчас видим образы войны, созданные ее участниками - они делают то, что должны делать профессионалы. Так вот, никто пока не предпринимал усилий по сбору и систематизации этого материала, даже там, где это более доступно, если говорить о Майдане. Хорошо бы, чтобы начали сводить в архив. Но это не только вопрос отсутствия инициативы - в мирной жизни уже нашлись бы люди, которые этим бы занимались. Сейчас иные приоритеты.
- А как ты изменился?
- Не знаю, можно ли говорить об изменениях. Если о вовлеченности, то конечно - очень глубокие зарубки, что ли. На Майдане, на войне невозможно быть человеком со стороны. Все острее воспринимаешь. Стало более глубоким и точным отношение к земле, к людям. Пока я снимал Майдан, например, то не был уверен, что это будет выглядеть так уж достойно, что мне не будет стыдно за то, что делаю. Потом получилось отобрать то, что показываю со спокойной душой. А с войной есть ощущение, что придется еще снимать и снимать, чтобы что-то сказать.
Дмитрий Десятерик, «День»
Комментарии Александра к фотографиям:
1. Она катит шину по Европейской площади на Грушевского. Это 20 февраля. «Беркут» и ВВ отошли, и народ начал, не зная, что будет дальше, восстанавливать баррикады на прежних рубежах. Было такое броуновское и одновременно очень созидательное движение. Все что-то брали, куда-то несли, со стороны смотришь - хаос, но все очень четко на самом деле - то, в чем украинцы сильны невероятно: никто не командует, не дает распоряжений, раз, два - и все готово.
2. Тоже 20 февраля. «Беркут» отступил по Институтской, люди поднялись, выстроили снова какие-то заграждения и сидели, отдыхали после этого.
3. Это армейский сапер, лейтенант. Мы прячемся в подвале от минометного обстрела. Полчаса, наверно, сидели. Он потом вышел из окружения под Иловайском и своих вывел. Очень хороший парень.
4. Позывной этого бойца - Ромео. Он из батальона «Донбасс», потерял зрение в одном глазу на Майдане от удара травматической пули, был ранен в Иловайске, а когда его вывозили, получил дополнительное ранение, но остался жив. Здесь мы в Авдеевке, отдыхаем, ждем командира, уехавшего в Донецкий аэропорт. Позывной командира - Тур. Он погиб при прорыве из Иловайска.
5. Тот, кто сидит в центре - пленный словак. Мирослав Рохач. При опросе он рассказывал, что увлечен военной историей, поэтому он тут. «Почему ты в военной форме?» - «Мне иначе не дали бы изучать военную историю». - «Почему при тебе было оружие?» - «Иначе не дали бы изучать военную историю». - «Ты стрелял?» - «Да». - «Почему?» - «Потому что иначе не дали бы изучать военную историю».
Потом оказалось, что он минометчик. Его вывезли еще до полного окружения. Сейчас, говорят, он уже в Словакии.
Интервью с Александром Гляделовым
Александр Гляделов - мастер документальной фотографии. Работал с гуманитарными фондами и международными изданиями, имел персональные выставки в США, Швейцарии, Чехии, Польше, Словакии, объездил десятки стран; среди призов - награда Hasselblad Европейского конкурса фотографии в Швейцарии (1998) и Европейская медаль Международного фонда документальной фотографии Mother Jons (Сан-Франциско, США, 2001).
Александр снимал на Майдане начиная с первого же дня, на фронте побывал с батальоном «Донбасс» и был ранен в Иловайске. В Киеве за последние месяцы прошли несколько выставок с его фотографиями войны и революции - и, кажется, это едва ли не лучшие образы тех событий.
Говорили мы в первую очередь о войне.
ИЛОВАЙСК
- Ты оказался в Иловайске, был там ранен. Как все это произошло?
- Когда я почувствовал, что на Востоке - настоящая война, то начал искать возможности, как это снять. Один раз съездил с волонтерами, потом оформил допуск в зону АТО и каждый день присоединялся к журналистским турам, организовываемым офицерами пресс-службы. Но я занимаюсь не новостями, а документальным фото, и такая работа быстро начала меня раздражать, поскольку очень тяжело оказаться в тех местах, в которых нужно фотографировать, чтобы передать суть происходящего. В августе мы с Максимом Дондюком перебрались в батальон «Донбасс». У Максима была предварительная договоренность с комбатом Семеном Семенченко. Семенченко дал разрешение на съемки. Разведка едет - садитесь, езжайте с ними. Это, конечно, совершено иной подход. Еще раз мы пересеклись с ними в Попасной. В Лисичанске ночевали в детском саду, в Попасной - на крыше школы.
- Раньше ты бывал в горячих точках?
- Бывал, но немного - я же не военный фотограф, и сейчас снимаю войну, поскольку это происходит в моей стране. Очень многие вещи не сняты с нашей стороны - а это история.
- Ты знал только комбата?
- Нет, я встретил товарищей, которых фотографировал еще в мирной жизни в Донецке. Мы перебрались в Курахово, там было два фотографа, они передали нам свои спальные места, потому что сами уезжали передохнуть. С того момента и до ранения мы с Максимом около 20 дней находились в «Донбассе». При первом штурме Иловайска было много желающих фотографов, а места в машинах мало, так что тянули жребий, и я оказался за бортом. Но я сделал интересные снимки в другом месте. 18 августа зашли в Иловайск, а 21 утром я был ранен и эвакуирован в Днепропетровск.
- Когда там было самое большое пекло?
- Что считать пеклом? Идет война, и пекло везде. Прилегающие села находились под минометным обстрелом, блуждающие минометчики, очень точные, с пристрелянными точками, лупили по проселочным дорогам. В самом Иловайске шли прямые уличные бои - это когда люди видят, в кого стреляют. Самый сложный вид боя. А еще можно стоять у перекрестка и в этот момент прилетит несколько мин, вот тебе и война, при этом никакого боестолкновения нет.
- В чем специфика фронтовой съемки?
- Соваться в уличные бои - значит создавать дополнительную опасность бойцам, потому что ты показываешь, где находишься, а если с тобой что-то случается, тебя должны эвакуировать.
- Ты работаешь с «Лейкой», а этот фотоаппарат требует короткой дистанции между тобой и объектом съемки, правильно?
- Да.
- Выходит, приходилось приближаться к опасным местам?
- Чтобы совсем опасно - я не успел, меня раньше ранили. А так, бывает, когда оказываешься там, где идет интенсивный бой - ничего и не снимешь, ведь надо прятаться, уклоняться. Когда мы находились в расположении, то подвергались обстрелам. Потом, когда туда добрался Макс Левин, было уже по-другому - обстрелы непрерывные и жестокие, бои кругом.
- О Семенченко говорят разное. Что видел лично ты?
- Он получил серьезное ранение на моих глазах. Мы остались с одной стороны моста, он перебежал на другую и был ранен, и 4 человека вместе с ним. Семенченко в этом взрыве досталось больше всех. Я лично ему благодарен за то, что он давал возможность работать, при этом старался, чтобы журналисты излишне не рисковали. Остальное можно будет оценить по его действиям в парламенте.
- Как ты получил ранение?
- Утром после более-менее спокойной ночи вышел во двор с остальными и там очень точно было обстреляно здание школы, так, чтобы осколки накрыли двор. Стреляли из автоматического станкового гранатомета именно в тот момент, когда люди вышли, очень профессионально. У меня это второе ранение - первое в Приднестровье, пулевое, а здесь - небольшой осколочек, так и остался в ноге.
- Ты допускал, что можешь попасть в плен?
- Хороший вопрос. Те, кто снимает и пишет, начали там попадать в плен еще до войны. Я понимал, что мне туда нельзя. Когда едешь в такие места, то с тобой может произойти все, что может случиться с военными. Нет исключительного положения. Это был бы самый настоящий плен, потому что им удается отследить, кто какое отношение имел к Майдану. Проблемой в данном случае может быть просто киевская прописка.
- А какой момент запомнился как наиболее опасный?
- Мы ездили в Марьинку, чтобы проверить несколько зданий, где могло складироваться оружие, и после того, как сели в автобус и отъехали, в место, где мы находились несколько секунд назад, упало 4 мины. Только тронулись - услышали взрывы сзади. Но и кроме этого хватало. В подвалах в селе прятались от минного обстрела... Ты достаточно быстро начинаешь понимать, где выстрелы своих, а где - противника. Анализировать уже не надо. Многие сразу бегут, если надо бежать. Вообще, опасность чувствуется по-разному. Бывает, ощущаешь ее острее, когда ничего не взрывается.
- Было страшно?
- Если человеку совсем не страшно, то это проблема, в том числе для тех, кто рядом с ним, потому что надо чувствовать опасность. Другое дело - уметь побеждать страх.
- А как?
- Нет смысла просто бояться, если ты уже там, где опасно. Если ты впал в панику, стоишь и боишься, то бездействие ничего не изменит. Лучший способ бороться со страхом - идти ему навстречу, действовать. Я много лет ходил в горы, а там тоже ведь бывает небезопасно, и надо действовать в такой ситуации. Страх мешает тебе делать то, зачем ты туда припёрся. Меня на фронт никто не посылал, в отличие от военных. Понятно, страшно, когда стреляют, но бывает страшнее неизвестность, когда могут выстрелить. Все же были на Майдане.
- Кстати, там ведь воевали добровольцы, прошедшие Майдан. Как они вспоминают о тех событиях?
- Говорят, что даже война не перекрыла для них Майдан.
ГРЯЗНАЯ ТЕНЬ
- Кто все-таки виновен в Иловайской катастрофе, по-твоему?
- Есть вещи, которые при любом анализе останутся неизменными: ввели недостаточно сил, чтобы полностью взять город и закрепиться в нем, ожидалось, что следом зайдет подкрепление, но того, что туда заводили, явно не хватало. И, конечно, российские подразделения, которые полностью блокировали территорию. Остальное - вопрос того, как действовало командование, как действовали подразделения - кто бежал, кто героизм проявлял, плюс неразбериха. Но две вещи очевидные: недостаточно сил и зашли россияне. При этом нет реального рассмотрения этого поражения, не наказаны виновные из тех, кто сидел в штабах, принимал решения, планировал операции. Грязная тень от недостойных командиров ложится на руководство страны. Пока они не выйдут из этой тени и виновные не будут названы и наказаны, это и будет так ощущаться. Мы с Дондюком уже там по победным заголовкам в интернете поняли, что все совершенно не так, как пытаются представить в СМИ. Общая фраза среди солдат: «Если бы у сепаратистов были такие военачальники, как у нас, мы бы давно победили». Думаю, что комбаты, прошедшие в парламент, должны добиться расследования и наказания виновных. Это ведь не единственное поражение - Амвросиевка, Саур-Могила - кто сейчас скажет, сколько мы там людей потеряли? Если командир, от которого зависят жизни людей и судьба страны, не отвечает за провальные результаты своих действий, - как тогда может армия воевать? Офицеры с честью в такой ситуации пускают пулю в лоб...
- От нашего генералитета такого ожидать сложно.
- Мы никогда не узнаем, сколько людей себя подорвало, чтобы не попасть в плен. В том же батальоне «Донбасс» 20 августа, когда вывозили раненых, попали в засаду, и пришлось тем, кто мог, покинуть машину, а один тяжелораненый, уже нетранспортабельный, подорвал себя гранатой, когда сепаратисты были рядом с машиной. Другие остались живы потому, что он это сделал.
НИЧЕГО НЕ ПРЕДВЕЩАЛО
- Ты бывал раньше в Донецке?
- Еще год назад в сентябре снимал, как врачи лечат туберкулез в колонии №3 в Донецкой области, а до этого дважды работал для больших выставочных проектов: о всеукраинской сети людей, живущих с ВИЧ в Донецке и Макеевке, и о ВИЧ-позитивных женщинах, которых не разрушил диагноз, и они смогли устроить свою жизнь - и семью, и работу.
- По-твоему, то, что там происходит сейчас, было неизбежно?
- Всегда казалось, что мы счастливо избежали того, что зацепило других. Выходит, что не избежали, да так, что уже и сравнить мало с кем можно… Я всегда разговаривал с людьми, и ощущения того, что произойдет то, что произошло, у меня не было. В сентябре прошлого года сотрудник из офиса в Донецке сказал мне: «Вы думаете, что мы тут такие кондовые, а вот если бы независимый соцопрос провести - уверен, больше 60% были бы за Европу». Водители из местных стояли рядом и кивали головами. А когда я приехал снимать вскоре после президентских выборов в 2012 году, то никто не признавался, что они голосовали за Януковича. Может быть, просто такие люди попадались.
- Как там сейчас тем больным с ВИЧ - страшно подумать…
- Препараты как-то передают, но насколько регулярно - не знаю. Туда в основном идет то, что надо срочно для ранений, а есть же люди с тяжелыми болезнями, требующими постоянной медикаментозной поддержки. Конечно, ничего хорошего.
- По передовой скучаешь?
- У меня нет проблем, которые надо корректировать с помощью психологов. А у многих посттравматический синдром был еще после Майдана. Но я хочу видеть тех, с кем я там был. В этом плане твой вопрос точный. Скучаю по передовой как по месту, где тебе надо быть, чтобы рассказать правду об этом. Это очень важная причина.
- Сейчас связь поддерживаете?
- Я тут встречаюсь с ними. Сюда уже несколько раз прибегали ребята - картинки посмотреть, просто поговорить.
НЕВОЗМОЖНО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ СО СТОРОНЫ
- Военная съемка отличается чем-то от других жанров фотодокументалистики?
- Не назвал бы ее военной. Есть репортеры, который на ней специализируются. Я не из них, просто так получилось, что несколько раз был в подобных местах. По-моему, это необходимо: если этого не сделать, то никто и не будет знать, что и как было, как выглядели эти люди. Сначала они могут отказываться фотографироваться, а потом даже ищут - может, в кадр попали. Хотя бы на память надо делать. Мне много звонят. У 93 роты были очень большие потери, и у меня много фотографий этих ребят - и для родных, и для друзей. И еще, это вопрос нашей общей истории. Никакого пафоса в этом нет. Должны быть государственные архивы.
- Майдан и войну снимали и снимают тысячи людей, в том числе непрофессионалов. Может ли массовый поток этих образов изменить язык фотографии?
- Я бы о другом сказал. Вопрос не о том, что количество переходит в качество. На Майдане были и те, кто очень хорошо умеет снимать, и еще больше тех, кто фотографировал на все доступные средства фиксации. Кроме того, мы сейчас видим образы войны, созданные ее участниками - они делают то, что должны делать профессионалы. Так вот, никто пока не предпринимал усилий по сбору и систематизации этого материала, даже там, где это более доступно, если говорить о Майдане. Хорошо бы, чтобы начали сводить в архив. Но это не только вопрос отсутствия инициативы - в мирной жизни уже нашлись бы люди, которые этим бы занимались. Сейчас иные приоритеты.
- А как ты изменился?
- Не знаю, можно ли говорить об изменениях. Если о вовлеченности, то конечно - очень глубокие зарубки, что ли. На Майдане, на войне невозможно быть человеком со стороны. Все острее воспринимаешь. Стало более глубоким и точным отношение к земле, к людям. Пока я снимал Майдан, например, то не был уверен, что это будет выглядеть так уж достойно, что мне не будет стыдно за то, что делаю. Потом получилось отобрать то, что показываю со спокойной душой. А с войной есть ощущение, что придется еще снимать и снимать, чтобы что-то сказать.
Дмитрий Десятерик, «День»
Комментарии Александра к фотографиям:
1. Она катит шину по Европейской площади на Грушевского. Это 20 февраля. «Беркут» и ВВ отошли, и народ начал, не зная, что будет дальше, восстанавливать баррикады на прежних рубежах. Было такое броуновское и одновременно очень созидательное движение. Все что-то брали, куда-то несли, со стороны смотришь - хаос, но все очень четко на самом деле - то, в чем украинцы сильны невероятно: никто не командует, не дает распоряжений, раз, два - и все готово.
2. Тоже 20 февраля. «Беркут» отступил по Институтской, люди поднялись, выстроили снова какие-то заграждения и сидели, отдыхали после этого.
3. Это армейский сапер, лейтенант. Мы прячемся в подвале от минометного обстрела. Полчаса, наверно, сидели. Он потом вышел из окружения под Иловайском и своих вывел. Очень хороший парень.
4. Позывной этого бойца - Ромео. Он из батальона «Донбасс», потерял зрение в одном глазу на Майдане от удара травматической пули, был ранен в Иловайске, а когда его вывозили, получил дополнительное ранение, но остался жив. Здесь мы в Авдеевке, отдыхаем, ждем командира, уехавшего в Донецкий аэропорт. Позывной командира - Тур. Он погиб при прорыве из Иловайска.
5. Тот, кто сидит в центре - пленный словак. Мирослав Рохач. При опросе он рассказывал, что увлечен военной историей, поэтому он тут. «Почему ты в военной форме?» - «Мне иначе не дали бы изучать военную историю». - «Почему при тебе было оружие?» - «Иначе не дали бы изучать военную историю». - «Ты стрелял?» - «Да». - «Почему?» - «Потому что иначе не дали бы изучать военную историю».
Потом оказалось, что он минометчик. Его вывезли еще до полного окружения. Сейчас, говорят, он уже в Словакии.