Кухин
Чего мне все время не хватает здесь - так это стены. Нормальной человеческой стены - чтобы опереться спиной или упереться лбом. Надежной, прочной, толстой, за которой нет этой гулкой пустоты, тугой натянутой зыби, этого скрипа и шепота.
Забавно, но жизнь здесь кажется мне воплощенем прочности, а там, наоборот, зыбкой и текучей - не смотря на то, что там как раз вокруг все было прочное и незыблемое, а тут сплошной текучий туман и дрожащий речной морок. Но там жизнь неслась сквозь материалный мир, как призрак, а тут каждое движение повторяется многократно так, что кажется на сто раз отрепетированным и уместным, а не просто каким-то порывом ветра или там дождя.
За исключением этих вот стен.
Стена - как туго натянутая кожа бубна или барабана - не хочешь, а заденешь, и она бубнит от малейшего прикосновения и даже без. Кажется, что слышно стук молекул, вот правда.
Не говоря уже про бесконечную песню Кухина.
Кухин - это, конечно же, отдельный разговор. Все здесь так или иначе связано с ним. Взять хотя бы день - который начинается и кончается песней Кухина.
Кстати, я так и не знаю, как называется этот его инструмент. Он похож на комуз или домбру, но я даже не знаю, сколько на нем струн. Мне кажется, три или четыре. Две из них мелодичные, а две используют как бурдон - моногтонный тягучий звук, служащий музыкальным фоном. Да и кам Кухин со своим пением - сплошной бурдон - фон, канва, на которой шьется здешняя неторопливая жизнь.
Корпус инструмента Кухина вроде деревянный, а струны непойми что. Пара явно металлическая, гитарная, а пара - точно жилы. Накручены на простые деревянные колышки. Кухин всегда сидит на одном месте - утром, днем, вечером, ночью, в дождь, солнце и туман. Вот что мне реально не понятно - как у него не портится этот его звонкий кильмандар. Правда, иногда его звук ощутимо плывет, в тон ему плывет и голос Кухина - как будто допплеровский эффект, как будто Кухин сидит в удаляющемся поезде и слышишь таааааукооооуууй звуууууууууууууууууук. А потом он снова подтягивает колки - и снова идеальные 440 или там сколько герц.
Иногда я говорю Кухину - Кухин, ну вот как так, а? Я в детстве на скрипке играл, обычная ученическая скрипка была производства местной мебельной фабрики, так ее не то что на улицу вынести - и чехол раньше времени с мороза не открой, и в шелковый мешочек заверни, и плошку с водой на ночь рядом ставь. А чуть что не так - свистит и хрипит, и звук как из простуженного мотоцикла. А у тебя и дождь и солнце, а звук одинаково чистый и сладкий, как июньский мед.
Кухин молчит, посмеивается только в жидкие висячие усы, щурит и без того узкие глазки, и морщинки от них как водомерки прыскают по лицу. Усмехается, а сам поет не переставая, не сбиваясь с дыхания поет, как лучшим тенорам мира и не снилось.
Я долго понять не мог, о чем он поет, Кухин наш. Разговоры-то я сразу понимать начал, и сказки вечерние понимал, и истории дождяные, что рассказываются в затяжную осеннюю морось, а вот песни Кухина не понимал, хоть режь. Мне уже потом Малика рассказала.
О чем поет Кухин?- говорила Малика, - да ни о чем. А не понимаешь ты ее потому что нечего там понимать, ее не слушать надо, а смотреть. Ну и стал я тогда смотреть Кухина нашего песни - и сразу мне все понятно стало, что он поет. Что утро начинается, что солнце вот-вот взойдет из-за горы, что роса нынче сильная и теплая, а значит будет хороший день, что надо бежать вниз, топать босыми пятками по голой податливой земле тропинки, а от того на ней остаются круглые следы, как от мячика, - бежать прямо к ручью, чтобы умыться в хрустальной студеной воде, где по дну бегает белая солнечная сетка и юркие прозрачные бокоплавы носятся от камушка к камушку своим смешным боковым баттерфляем. Как Сагыш тащит из заводи одного за одним ладных пятнистых хариусов, как смешливая Чачак чистит их на плоском прибрежном камне, возвращая серебряную россыпь драгоценных чешуек и плотную путанку кишок влажным речным духам. В тот день я в первый раз вышел из тугого барабана юрты на нетвердых еще ногах, и увидел поднимающееся из-за горы солнце, траву выше роста, щебро усыпанную шариками росинок, извилистую набитую в земле тропинку к ручью, которая так и манила, так и звала побежать, и я побежал, путаясь в ногах и впепчатывая босые пятки в мягкую податливую землю - прямо к веселому хрустальному ручью, и долго сидел перед ним на корточках, вытаращив коленки выше ушей, разглядывал переливы солнечной сети на дне и юрких веселых бокоплавов, танцующих свой прозрачный танец, - сидел, ощущая тихую прохладу воды, ласковое тепло утреннего солнца, шепот сохнущей росы, что обещает длинный погожий день, видел сладкий рыбный пар, поднимающийся из черного котла - и понимал, что все это выпел кам Кухин своим непонятным музыкальным инструментом, выпел своим тягучим переливчатым голосом без нот и без слов. И я закрываю глаза, и вижу в темной темноте закрытых глаз старого Кухина и его вечную песню.
Кухин, говорю я, - а давай тебе устроим концерт в городе, в самом лучшем концертном зале, с самой лучшей акустикой.
Кухин снова лукаво щурится и поет, как выступал он однажды на большом большом фестивале в большом большом городе, и как пел он песню про парнишку-соболя, которого поймал старый каменный дух в силки, съел его плоть, выпил его кровь, - долго пел и пел и пел - сначала пел фестиваль этот, потом пел большой хищный город, потом концертный зал пел, потом пел этого несчастного парнишку-соболя с лысой шишкастой головой и прозрачными синими губами, долгую-долгую дорогу пел, крутой бок войлочной юрты пел, щетинистую пляску шамана пел, выгоняющего скользких лукавых духов, желтую пляску огня пел и красный чад лихорадки пел и долгую зимнюю муку пел и легкую сладкую весну и вот теперь поет про тропинку и про бокоплавов и про рыбу. И тогда встаю и иду вверх и вверх по прохладной земляной тропинке, по колкой летней траве, по скользкой сосновой хвое, по золотой чешуе соснового ствола бегу, цепляюсь остренькими коготками, по упругим веткам скачу из кроны в крону, по сладкому летнему воздуху, по пушистой вате облаков скачу туда, где в бездонной небесной синеве парой черных чаинок кружит пара беркутов - куда летит и летит и летит бесконечная песня Кухина.
--------
на тему чингизида Когда ты закроешь глаза, никто кроме меня не исчезнет, за которую огромное спасибо, и отчасти на свою же про плоть и кровь.
Забавно, но жизнь здесь кажется мне воплощенем прочности, а там, наоборот, зыбкой и текучей - не смотря на то, что там как раз вокруг все было прочное и незыблемое, а тут сплошной текучий туман и дрожащий речной морок. Но там жизнь неслась сквозь материалный мир, как призрак, а тут каждое движение повторяется многократно так, что кажется на сто раз отрепетированным и уместным, а не просто каким-то порывом ветра или там дождя.
За исключением этих вот стен.
Стена - как туго натянутая кожа бубна или барабана - не хочешь, а заденешь, и она бубнит от малейшего прикосновения и даже без. Кажется, что слышно стук молекул, вот правда.
Не говоря уже про бесконечную песню Кухина.
Кухин - это, конечно же, отдельный разговор. Все здесь так или иначе связано с ним. Взять хотя бы день - который начинается и кончается песней Кухина.
Кстати, я так и не знаю, как называется этот его инструмент. Он похож на комуз или домбру, но я даже не знаю, сколько на нем струн. Мне кажется, три или четыре. Две из них мелодичные, а две используют как бурдон - моногтонный тягучий звук, служащий музыкальным фоном. Да и кам Кухин со своим пением - сплошной бурдон - фон, канва, на которой шьется здешняя неторопливая жизнь.
Корпус инструмента Кухина вроде деревянный, а струны непойми что. Пара явно металлическая, гитарная, а пара - точно жилы. Накручены на простые деревянные колышки. Кухин всегда сидит на одном месте - утром, днем, вечером, ночью, в дождь, солнце и туман. Вот что мне реально не понятно - как у него не портится этот его звонкий кильмандар. Правда, иногда его звук ощутимо плывет, в тон ему плывет и голос Кухина - как будто допплеровский эффект, как будто Кухин сидит в удаляющемся поезде и слышишь таааааукооооуууй звуууууууууууууууууук. А потом он снова подтягивает колки - и снова идеальные 440 или там сколько герц.
Иногда я говорю Кухину - Кухин, ну вот как так, а? Я в детстве на скрипке играл, обычная ученическая скрипка была производства местной мебельной фабрики, так ее не то что на улицу вынести - и чехол раньше времени с мороза не открой, и в шелковый мешочек заверни, и плошку с водой на ночь рядом ставь. А чуть что не так - свистит и хрипит, и звук как из простуженного мотоцикла. А у тебя и дождь и солнце, а звук одинаково чистый и сладкий, как июньский мед.
Кухин молчит, посмеивается только в жидкие висячие усы, щурит и без того узкие глазки, и морщинки от них как водомерки прыскают по лицу. Усмехается, а сам поет не переставая, не сбиваясь с дыхания поет, как лучшим тенорам мира и не снилось.
Я долго понять не мог, о чем он поет, Кухин наш. Разговоры-то я сразу понимать начал, и сказки вечерние понимал, и истории дождяные, что рассказываются в затяжную осеннюю морось, а вот песни Кухина не понимал, хоть режь. Мне уже потом Малика рассказала.
О чем поет Кухин?- говорила Малика, - да ни о чем. А не понимаешь ты ее потому что нечего там понимать, ее не слушать надо, а смотреть. Ну и стал я тогда смотреть Кухина нашего песни - и сразу мне все понятно стало, что он поет. Что утро начинается, что солнце вот-вот взойдет из-за горы, что роса нынче сильная и теплая, а значит будет хороший день, что надо бежать вниз, топать босыми пятками по голой податливой земле тропинки, а от того на ней остаются круглые следы, как от мячика, - бежать прямо к ручью, чтобы умыться в хрустальной студеной воде, где по дну бегает белая солнечная сетка и юркие прозрачные бокоплавы носятся от камушка к камушку своим смешным боковым баттерфляем. Как Сагыш тащит из заводи одного за одним ладных пятнистых хариусов, как смешливая Чачак чистит их на плоском прибрежном камне, возвращая серебряную россыпь драгоценных чешуек и плотную путанку кишок влажным речным духам. В тот день я в первый раз вышел из тугого барабана юрты на нетвердых еще ногах, и увидел поднимающееся из-за горы солнце, траву выше роста, щебро усыпанную шариками росинок, извилистую набитую в земле тропинку к ручью, которая так и манила, так и звала побежать, и я побежал, путаясь в ногах и впепчатывая босые пятки в мягкую податливую землю - прямо к веселому хрустальному ручью, и долго сидел перед ним на корточках, вытаращив коленки выше ушей, разглядывал переливы солнечной сети на дне и юрких веселых бокоплавов, танцующих свой прозрачный танец, - сидел, ощущая тихую прохладу воды, ласковое тепло утреннего солнца, шепот сохнущей росы, что обещает длинный погожий день, видел сладкий рыбный пар, поднимающийся из черного котла - и понимал, что все это выпел кам Кухин своим непонятным музыкальным инструментом, выпел своим тягучим переливчатым голосом без нот и без слов. И я закрываю глаза, и вижу в темной темноте закрытых глаз старого Кухина и его вечную песню.
Кухин, говорю я, - а давай тебе устроим концерт в городе, в самом лучшем концертном зале, с самой лучшей акустикой.
Кухин снова лукаво щурится и поет, как выступал он однажды на большом большом фестивале в большом большом городе, и как пел он песню про парнишку-соболя, которого поймал старый каменный дух в силки, съел его плоть, выпил его кровь, - долго пел и пел и пел - сначала пел фестиваль этот, потом пел большой хищный город, потом концертный зал пел, потом пел этого несчастного парнишку-соболя с лысой шишкастой головой и прозрачными синими губами, долгую-долгую дорогу пел, крутой бок войлочной юрты пел, щетинистую пляску шамана пел, выгоняющего скользких лукавых духов, желтую пляску огня пел и красный чад лихорадки пел и долгую зимнюю муку пел и легкую сладкую весну и вот теперь поет про тропинку и про бокоплавов и про рыбу. И тогда встаю и иду вверх и вверх по прохладной земляной тропинке, по колкой летней траве, по скользкой сосновой хвое, по золотой чешуе соснового ствола бегу, цепляюсь остренькими коготками, по упругим веткам скачу из кроны в крону, по сладкому летнему воздуху, по пушистой вате облаков скачу туда, где в бездонной небесной синеве парой черных чаинок кружит пара беркутов - куда летит и летит и летит бесконечная песня Кухина.
--------
на тему чингизида Когда ты закроешь глаза, никто кроме меня не исчезнет, за которую огромное спасибо, и отчасти на свою же про плоть и кровь.