Возвращение - 2
Начало здесь
Много лет прошло как в тумане - хотя жил он, как живут все подростки: играл, учился, влюблялся, даже несколько раз ездил с родителями за границу, где смотрел на незнакомые памятники и слушал непонятную речь. Именно там, в Вене, услышав как пожилая оперная певица поет арию у фонтана на городской площади, он впервые и влюбился в немецкий язык, а вернувшись в Баку, упросил маму нанять ему репетитора, хотя в школе, как и все, учил английский. Позже он открыл для себя и книги, и кино, и рок-сцену, и ту самую немецкую оперу, но больше всего Фархада почему-то задели мюзиклы, которые нашли его совершенно случайно. Очень часто, летними ночами, он сидел в наушниках на подоконнике у распахнутого окна, слушал мертвого Стива Бартона, поющего арию Gott ist tot, и чувствовал, с каждой минутой все больше, что уже не так и одинок.
Но когда пришла пора поступать в университет, на удивление всем выбрал не филологию, не ин-яз, не что-то гуманитарное, а биологический. Весь одиннадцатый класс готовился по так называемой «четвертой» группе, предназначенной для будущих врачей, ботаников и химиков, и в нужный момент с относительной легкостью попал в Бакинский Государственный, - хотя репетиторы как один твердили, что он слишком поздно начал заниматься, что ему наверняка придется сперва отслужить. Но служить Фархаду не пришлось ни тогда, ни потом: зрение начало подводить его еще со школы, с тех самых четырнадцати лет, а ко дню окончания университета близорукость развилась настолько, что надо было, по-хорошему, делать операцию. Но Фархад не спешил. Приступы глубинного видения, как он назвал их для себя, после смерти Санана повторялись всего один или два раза, но Фархад успел понять, что они всегда были только про людей. Только люди могли неожиданно собраться в комок черноты, исказиться до звериной неузнаваемости или, гораздо реже, расцвестись десятком разноцветных лучей, как звезды. Только люди заставляли Фархада думать, что он чем-то обязан им - объяснить, помочь, спасти, - и вынуждали чувствовать себя виноватым, когда он не отдавал им себя полностью. Не включался. Природа же дышала иначе: честнее и как-то справедливее. Однажды Фархад догадался установить в своей комнате пару светодиодных ламп - на столе, на полках, на полу, - и с тех пор каждый вечер, выключая верхний свет, наблюдал за тем, как пробиваются из многочисленных горшков ростки фиалок, бегонии и алоэ.
Растения он всегда хотел видеть, а вот людей - не слишком.
После окончания магистратуры пришлось думать, чем еще жить дальше. А почему не уедешь? - спрашивали знакомые с искренним недоумением. Езжай-да в Европу, в Австрию, в Германию, там ищут хороших специалистов, будешь кататься, как сыр в масле, а тут кому нужны такие, как ты? И язык знаешь... Фархад думал об этом, думал всерьез, но почему-то не мог решиться. Что-то держало его дома: то ли родители, у которых он был единственным сыном, то ли страх, что без поддержки знакомой среды он окончательно потеряется, не найдет, за что удержаться. Упадет. Пока решал, за крупную взятку устроился в лабораторию при мединституте, где как раз проводили исследование новых лекарственных трав. Гораздо лучше, чем он сидеть дома: теперь он не только мог делать что-то осмысленное, но и гораздо чаще ездил в районы: смотрел, думал, искал.
-- Чего-чего? - смеялись приятели. - Ты дурак, какие медицинские исследования? Да в этом институте все по тапшу, как везде! Дебил на дебиле! Сам знаешь-да, проходил, - и Фархад в ответ только пожимал плечами, кивал, соглашался.
Время всё шло, а решение не приходило. Он искал новые возможности почаще уезжать из города и полюбил пешие туры в дальних уголках страны: в Ленкорани, в Шемахе, в Габале, в Товузе. В дороге Фархад чувствовал себя по-настоящему свободным, словно сами деревья и холмы приветствовали его, призывали поближе к себе. Там он встретил Мурада и Айнур, - близнецов примерно его возраста, которые ходили в походы с детства: сначала с семьей, а потом, когда групповые туры стали популярными, вместе со всеми, как и сам Фархад. Однажды, когда их группа поднималась к озеру Гаранохур в Исмаиллинском районе, Фархад растерялся, поставил ногу не туда и чуть было не свалился с холма, не сумев зацепиться за ближайшую ветку. Мурад, идущий сзади, каким-то образом успел подхватить его, а Айнур, заметив, что происходит, спрыгнула вниз, чтобы помочь. До озера они дошли уже вместе, и там, ежась от холода, стали смотреть, как свет солнца отражается в ледяной поверхности воды. Тогда Фархад и взглянул на близнецов по-настоящему, украдкой, - сперва на одного, потом на другую, - и увидел, что через них словно течет ручей, прозрачный и легкий, как ветер.
Так началась их дружба.
Пандемия пришла неожиданно, будто в мире резко отключили свет. Походы отменились, рабочие мероприятия тоже; теперь Фархад опять много времени проводил дома, готовил, читал, часами смотрел бессмысленные видео. Собрал у себя еще больше растений. «Джунгли, а не спальня», ворчали родители, но в основном не возражали. Возможно, с цветами им тоже было легче, особенно после того, как ввели правило про выход на улицу по смс: шлешь смс на государственный номер, получаешь возможность выйти из дому на час или два, а если тебя ловят снаружи без нужного разрешения - штраф. «Мы живем в антиутопии!», писала Айнур в общий чат Ватсаппа, и они с Мурадом смеялись, потому что иногда правда было смешно.
А потом началась война.
Слишком много чувств всколыхнулось в Фархаде одновременно: горечь, воодушевление, надежда, стыд за то, что он сам не солдат, и в то же время облегчение. Какая война, кого он обманывал? Он даже цветы не мог обрезать без жалости, не то что в кого-то стрелять. Изолированность тоже оказалась благословением: с первого же дня воздух в городе стал топким, полным концентрированной ярости, которой ему было сложно дышать. Гораздо сложнее, чем в предыдущие полгода. Но окончательно все оборвалось, когда Мурад сперва долго не отвечал на сообщения, а потом позвонил, чтобы сказать, едет в автобусе в сторону Физули: утром его, совсем недавно отслужившего, вызвали в часть и теперь вместе с группой других солдат отправляли в Карабах. Связи почти не будет, улыбнулся друг в трубку, но ты Айнур не оставляй.
Сорок четыре дня показались им раскаленной струной, протянутой сквозь сердце. Айнур постоянно плакала, ходила по дому с опухшими глазами. Он приходил к ней с пайем - домашней едой, тщательно упакованной в контейнеры, - садился рядом и часами, не останавливаясь, о чем-то говорил. Её родители, как ни странно, не возражали, словно он тоже стал им как свой. Фархад пил их чай, ел их угощения, вел сложные беседы и видел, - четче, как когда-либо, - что подругу окружает грязное тяжелое марево и давит, давит на неё яростью и страхом. Уходя, он проводил руками по краям этого марева, представляя, как стягивает его в себя целиком, а дома первым делом бежал под душ. Иногда он так торопился, что не успевал снять с себя всю одежду, прежде чем горячие струи воды начинали бить его по спине, голове, плечам, а желудок - вновь и вновь исторгать из себя какую-то горькую, вонючую дрянь.
Сам он заплакал только дважды: когда наткнулся на видео с армянским стариком, который умолял сохранить себе жизнь на азербайджанском, и когда увидел фотографии освобожденных Физули и Агдама - выжженную землю и руины на месте когда-то живых городов. Тридцать лет оккупации, сказала Айнур, глядя ему за спину пустым, неподвижным взглядом. Тридцать лет оккупации и возможность создать там абсолютно все, что угодно, но вот и вся их любовь.
Фархад промолчал.
Он только родился, когда в Баку хлынул поток карабахских беженцев. Люди на пять, десять лет старше него рассказывали, что тогда весь город будто стал черным - гачкыны или беженцы, в основном жители сел и деревень, охотнее всего носили одежду именно этого цвета и все как один вели себя как дикари: цеплялись к женщинам, нарывались на драки, нарушали общественный порядок, и так более чем шаткий на фоне развала Союза, армянских погромов и войны. Весь Баку их тихо возненавидел, а слово «гачкын» быстро стало самым худшим оскорблением из всех. Коллега из лаборатории, Рома, рассказал Фархаду, что в те годы в его двор переехала семья из Кельбаджара: отец, дочка и десятилетний сын. Тот мальчик, сказал Рома, был совсем слетевшим с катушек, просто ненормальным. Ругался, дрался, носился за нами повсюду с ножом. Всегда таскал с собой нож, этот чертов псих. Мы, столичные дети, говорил Рома, боялись его до жути и старались избегать. А пару лет лет спустя, когда они уже съехали, - дернулся Рома, - кто-то из старших рассказал нам, что на глазах у того мальчика сожгли его мать.
Несколько раз в неделю Фархад тщательно отмывал душ от следов своих приступов, набирал ванну и лежал в ней, по ощущениям, вечность. «Знаешь, какие счета нам придут за воду, балам?!», пытались протестовать родители, но, приглядевшись к нему, перестали. Gott ist tot, пел Стив Бартон из динамиков потрескавшегося айфона, пока Фархад лежал с закрытыми глазами. Nach ihm wird nicht mehr gesucht. [1]
- Ну что там немцы говорят? - спрашивала Айнур, когда они стали гулять вместе по вечерам, за несколько часов до комендантского часа. Интернет глушили, но это особо никому не мешало: все пользовались VPN, а в центрах сотовой связи его с готовностью подключали сами консультанты.
Фархад пожимал плечами.
-- Да ничего нового.
Он читал немецкие газеты с некоторым отстранением - иностранный язык будто выстраивал стену между ним и людьми, в этот раз защитную. Все статьи и видео были понятными, но словно бы картонными, не имеющими отношения к реальной жизни, а значит, не способными причинить ему настоящую боль. Диктатура против демократии, гласили некоторые заголовки. Пещерные варвары против интеллектуалов. Время от времени кто-то из авторов уходил от черно-белых нарративов, пытаясь провести полноценный обзор тридцатилетнего конфликта двух постсоветских стран, но получалось у них редко, почти никогда.
- У, детский лепет. То ли дело русскоязычный интернет, - нехорошо улыбалась Айнур и, вопреки слабым протестам Фархада, начинала зачитывать вслух посты из Фейсбука, где, как обычно, собрались эксперты. - «Оккупация Крыма, конечно, является нарушением международного права. Но Карабах - это совсем другое!», «Я так вам скажу: ничего не знаю про этот конфликт, но очень люблю армян. Хотя азербайджанские помидоры, конечно, хороши». Еще лучше: «Вечная история: борьба халифата против христианского мира». Хватит ржать! Ну Фарик! Ты не слушаешь! О-о, я нашла победителя: «Стало известно, что на стороне Азербайджана воюют сирийские джихадисты, которые уже почти установили на западе страны шариат...» Так, нет, - лицо девушки, словно постаревшее на несколько лет, в такие минуты опять становилось по-хорошему юным и злым. - Не могу уже больше, слушай. Сходи лучше нам пива купи.
Мурад звонил редко, в основном родителям или сестре. Порой Фархад был рядом, брал трубку, вставлял пару нужных слов, но все чаще чувствовал, что словно разговаривает с чужим человеком, далеким от него. В последний раз, в ответ на неловкий вопрос Фархада «что там происходит вокруг», Мурад сказал ему совсем коротко: «Ад». И бросил трубку.
После этого Фархаду всю неделю снился один и тот же кошмар: он стоит посреди разрушенного города, затопленного водой, а с другого берега широкой реки на него смотрел охваченный огнем Мурад. Только это был не Мурад, а Санан, и смотрел он не на него, а куда-то в сторону, и смеялся, и громко шептал ты самый красивый, а потом делал шаг вперед и падал в бездну.
Фархад никогда не мог его спасти.
Им позвонили за три дня до окончания войны и сказали, что Мурад получил ранение, находится в госпитале в Физули, но уже скоро вернется домой. Это оказалось правдой - несколько дней спустя, когда улицы Баку взорвались радостью, смешанной с горем, Мурада привезли в город и положили в местную больницу, где он пролежал еще несколько недель. Контузия средней тяжести, перелом руки и двух ребер. Айнур и родители проводили с Мурадом почти целые сутки, а чтобы оставаться в больнице подольше, несколько раз давали взятки врачам. Фархад зашел к другу дважды, назвавшись родственником: один раз, когда Мурада только привезли обратно, и потом, когда он уже был готов разговаривать. В больницах Фархаду становилось особенно тяжело; в конце концов он даже стал оставлять дома контактные линзы, чтобы снимать и надевать очки, когда придется. Не видеть все подряд.
Во время его второго визита Мурад открыл глаза, моргнул и попытался улыбнуться. Глядя на его улыбку, Фархад вдруг почувствовал в теле крупную дрожь; ему стоило сил не выбежать вон из палаты. То, что он увидел в Мураде, вопреки своему слабому зрению, шокировало его точно как тогда, в детстве. Потому что в животе друга теперь горели знакомые красные лепестки - и еще в сердце, в голове и в горле. Мурад словно сам весь теперь состоял из мелких очагов пламени, которые только и ждали, чтобы разгореться в полную силу.
С тех пор прошла зима, весна, первая половина лета. Он снова ходил на работу, ездил по районам, допоздна зависал в лаборатории. С Айнур они виделись реже, но все равно гораздо чаще, чем до войны. Однажды, перед тем, как попрощаться, она встала на цыпочки и легонько поцеловала его в губы, пото усмехнулась, молча отвернулась и ушла. А Фархад так и остался стоять посреди улицы, пряча улыбку, и впервые за долгое время чувствуя, что счастье все же где-то недалеко.
Все изменилось, когда мать Айнур позвонила ему в четыре утра и, плача в трубку, попросила прийти к ним прямо сейчас. Из её рыданий Фархад разобрал, что Мурад проснулся посреди ночи и начал громить квартиру: бить посуду, переворачивать столы. Но самое худшее случилось, когда к нему подбежал отец - с налитыми кровью глазами Мурад схватил ближайший к себе стул, замахнулся и попал ему прямо в голову. К счастью, тот успел увернуться, отделался ушибом и легким кровотечением. Но мать Мурада теперь все равно трясло, а вместо того, чтобы позвонить своим родственникам, она почему-то вспомнила о Фархаде.
Он пришел к ним, когда в доме уже стояла тишина. «Зачем его позвала, Гюля, ты ненормальная?», устало произнес отец Мурада. Вся его голова была обмотана бинтами, через которые проступала свежая кровь. Фархад молча прошел по коридору, открыл дверь в комнату и нашел Мурада лежащим на кровати лицом к стене. «Рятт ол, что ты пришел?», - прошептал тот, учуяв его присутствие. А потом добавил: - «Я уже не тот, Фарик. Я сумасшедший».
Фархад знал, что последние полгода в этом доме происходил ад. Айнур рассказывала о брате, о его слезах, о криках, о том, как однажды застала его в ванной с бритвой в руках и о том, как в конце концов перестала чувствовать себя дома в безопасности. Родители пытались водить Мурада к врачам, заставляли пить таблетки, однако по-хорошему ему нужен был психотерапевт, специализирующийся на посттравматическом синдроме. Только где в Баку можно было найти такого? По-настоящему опытного врача? Все, к кому они обращались, ничем ему не помогли, а о помощи от государства говорить было нечего. «Всю душу из моего брата вынули», - с ненавистью цедила Айнур, когда становилось невмоготу. «А лечить его теперь некому».
В ту ночь, глядя на Мурада, напоминавшего иссохшее дерево, Фархад, наконец, решился. Преодолел себя, наступил страху на горло. Надо вывезти его из города, твердо сказал он старшим, выйдя из комнаты. Увезти в район, на природу, подальше от людей. У меня как раз рабочий проект скоро будет, сказал Фархад, или я могу отпроситься. Отпуск взять. Ничего страшного. Поеду с ним туда, побудем вместе, может быть, он поправится. У вас есть родственники в районе? За городом?
- Далеко не надо уезжать, сынок, - твердо сказал отец Мурада, на глазах превращаясь из ослабевшего человека обратно в главу семьи. - Мы будем волноваться. Но в Мардакяне у нас есть дом. Дача. И мой брат там живет, через дорогу.
В получасе езды от Баку, подумал Фархад отрешенно, и там рядом море. «Я ведь тоже поеду?» - вдруг спросила Айнур, которая все это время слушала их, прислонившись плечом к дверному косяку. Но ответом ей стало жесткое отцовское «нет»: они сами разберутся, дочка. А ты останешься здесь.
Несколько дней спустя, в Мардакяне, их встретил двоюродный брат Мурада Сакит - вертлявый юноша с кустистыми бровями и узким, угловатыми лицом. Чем-то он сразу не понравился Фархаду, но чем именно, сложно было сказать. Сакит передал им ключи, помог расположиться в доме, объяснил, где и что находится в городе, а перед тем как уйти, вдруг гаркнул «гази мой братишка, гордость семьи!» и хлопнул Мурада по плечу. Лицо Мурада, и без того молчаливого, осталось таким же неподвижным, но Фархад почувствовал, как лепестки пламени качнулись все разом, вспыхнули ярче и сильнее.
Первая неделя прошла относительно спокойно. Он просыпался рано, ходил за продуктами, иногда брал Мурада с собой. Фархад старался говорить на отвлеченные темы, рассказывал про работу, поездки по стране, музыку. Немецкий. Раньше многое из этого интересовало Мурада - в прошлом программист, по сравнению с Фархадом он с трудом учил иностранные языки, но все равно испытывал искреннее любопытство. Раньше Мурад часто говорил ему, что мечтает съездить в Мюнхен, подняться на Альпы в компании немецких хайкеров, посмотреть на знаменитые баварские леса. Но теперь все эти мечты растворились в прошлом, ушли прочь о временем, которого уже не вернуть.
«Иногда», - говорил Мурад, когда они вместе гуляли по городу по вечерам, - «меня уже как будто здесь нету, Фарик. Будто это случайно так вышло, что я остался живой».
Он получил контузию, когда они почти дошли до Шуши. Рядом взорвался снаряд; командир отряда, ненамного старше Мурада, погиб прямо у него на глазах, а его самого отбросило назад волной удара. Он пришел в себя уже в военном госпитале несколько дней спустя и еще долго не мог понять, что произошло.
«Раньше, закрывая глаза», говорил Мурад, глядя себе под ноги, «я просто видел черноту. Я не понимал тогда, как это здорово, Фарик, видеть просто ничего. А теперь, каждую ночь, пытаясь заснуть», говорил Мурад, пиная ботинком землю, «я закрываю глаза и вижу кровь. Там теперь все красное, понял? Там теперь все красное и горит».
Пару раз чуть не дошло до драки: Мурад вдруг начинал смотреть куда-то сквозь него, невпопад реагировал на вопросы, а потом неожиданно грубил на пустом месте или толкал его в грудь, или просто пытался ударить. Но в конце концов, с большим трудом, успокаивался. Однажды утром, еще до рассвета, Фархад зашел на кухню и увидел, что Мурад стоит над раковиной с большим ножом в руках - просто так стоит, молчит и думает.
Вечером того же дня он дождался, пока Мурад, наконец, заснет, сбитый с ног алкоголем, которым Фархад предусмотрительно закупился заранее. Сел на диване рядом, нагнулся и взял с пола недопитый другом бокал вина. Фархад повертел бокал в руках вправо и влево, посмотрел на редкие блики, приподнял стекло на свет, а потом поднес бокал к губам и выпил все оставшееся залпом.
Голову заполонили мысли, которых у него не было, заняли картинки, которых он видеть не мог. Всполохи в животе Мурада двинулись и колыхнулись все разом, стоило лишь накрыть их колпаком внимания, и, подавив очередной приступ тошноты и ужаса, Фархад вытянул руку вперед, коснулся топкой красной дряни, слегка скрючил пальцы, зацепился и потянул.
Надо было лучше подготовиться, но он не знал, как лучше. То, что произошло дальше, не поддавалось ни описанию, ни осознанию - потому что в него вошел ад, который он позвал добровольно. Кто-то закричал в голове, - Фархад видел кто и даже знал его имя, - а потом все рядом с ними все задымилось, разлилось кровью, взорвалось мокрыми комьями земли. Зачем жить в мире, где это никогда не закончится? - думал Фархад совсем не своими мыслями и в то же время, своими. Очень скоро он понял, что разум покидает его, уходит сквозь тело, как дым, и попытался уцепиться за какие-то остатки, уже понимая, что это бессмысленно. Он уже никогда не сможет вернуться, собрать себя по кусочкам, собрать себя целиком. Снова стать единым, каким был всего лишь минуту назад.
Что-то спасло его тогда, что-то похожее на чудо. Он опустил глаза и увидел кленовые листья, а потом оглянулся и понял, что стоит в очень знакомом месте, на горе у озера Гаранохур. Там же, где познакомился с близнецами много лет назад. Обернувшись, Фархад увидел за спиной Мурада, который суетился, как ежик, пытаясь разжечь костер, справиться с разжигающей жидкостью, поставить железный чайник на огонь. Было очень холодно - холодно, а не жарко, как еще секунду назад, - и вся их группа дрожала, поспешно переодевалась в чистое, делилась друг с другом сладостями и закусками, которые самые опытные хайкеры предусмотрительно принесли с собой. Фархад забыл взять из дома даже второй свитер и теперь умирал от холода, не зная, куда теперь деться и как дышать. Чай, чай, чай, выстукивал он зубами, обнимая себя руками, в то время как Мурад бегал вокруг в мокрой от пота кофте и легкой куртке, поверх которой ничего не было. На все вопросы «да как ты еще не сдох?!» он только смеялся и оправдывался немного виновато: да не холодно мне, джаник, не холодно. Я холода не боюсь.
Фархад не понял, кто тогда запел первым: то ли Айнур, то ли кто-то из школьников, то ли мрачная молчаливая женщина, стоявшая рядом с ним. Друг дорогой, он ушел от меня, негромко сказал чей-то голос, чужаком он ушел и оставил меня.
Там, где он был, травы нынче растут, сразу подхватил второй голос, там, где он был, дом давно уже пуст.
Принесите мне тар, что друг мой играл, с трудом выдавил из себя Фархад, просто чтобы не отставать. Песня была известной, но слишком уж грустной, непонятно, почему решили петь именно её. Принесите тот тар, положите мне в руки...
Как мне песню сложить, как слова мне найти? - не поднимая головы от чайник отозвался Мурад - чуть веселее, чем предполагал смысл слов. Друг ушел, не могу я себя обрести.
Словно руки мои вдруг исчезли совсем, пели они уже хором, все семеро, собравшиеся у костра. Словно руки мои вдруг пропали куда.
...друг ушел, лишь тоска мне теперь навсегда, завершил Фархад полушепотом. Мурад подбежал к ним с широкой улыбкой от уха до уха и стал разливать чай в стаканчики, которые все уже держали в руках. «Не плачьте-не плачьте, джанусики!», - гоготал он, глядя, как у всех появляется румянец на щеках. - «Пришел я к вам, а не ушел! И даже с чаем!»
Они пили чай и смеялись, смеялись и пили чай. Фархад чувствовал, как отогреваются пальцы, возвращается в тело жизнь, и подумал вдруг, что дело, пожалуй, не только в чае, что это еще и сам Мурад. Мурад, в котором так много тепла, что ему здесь даже не холодно, Мурад, который так легко готов этим теплом делиться. Фархад вновь посмотрел на свои руки, затянутые в перчатки, и в ту минуту его сознание опять разделилось: большая часть снова осознала себя не-здесь. Он взглянул на дно стаканчика, где еще оставалась жидкость, собрал её мысленно в золотистый сгусток, откуда-то уже зная, зачем, а потом поднял глаза и увидел на Мурада, который по-прежнему спал рядом с ним на диване. Уже сломанный Мурад, которому нечего было отдавать. Усилием воли Фархад уплотнил сгусток и подтолкнул его туда, откуда только что забрал чужое, будто таким образом заполняя пустоту. Несколько долгих мгновений он смотрел, как дар из прошлого разливается по телу друга и лечит все его раны, как легкий прочерк волшебства.
Мурад застонал во сне, но не проснулся.
Ехать было всего пару минут, идти пешком - чуть меньше получаса, но Фархад не мог идти. Судорожно дергая руль в нужную сторону, он нажимал на педали, в то время как в ушах по-прежнему раздавались крики и вой. Чтобы заглушить их, он снова запел, только теперь ответом была тишина. Как мне песню сложить, как мелодию спеть? Друг ушел, мне от этого не уцелеть.
Он остановил машину. Вышел из неё, снял очки, обувь, положил все на капот и пошел. Песок щекотал ему пальцы, камни впивались в кожу - пляж был грубым, не ухоженным, как много где еще. Он ушел, я один лишь страдаю. Фархад вошел в теплое море по щиколотку и вдруг почувствовал страх - что, если он утонет сегодня? Никогда больше не вернется домой? Но вой в ушах стал еще громче и Фархад пошел дальше, и дальше, и дальше, пока не оказался в воде по самый подбородок. Тогда он остановился, чуть задрал подбородок, чтобы взглянуть на небо, усыпанное звездами, после чего задержал дыхание и окунулся в море с головой.
Тишина пришла сразу, словно кто-то взял и отключил звук. Вода надавила, окружила его со всех сторон, как ребенка, и понесла. Фархад почувствовал, как боль уходит из него, как горе уходит из него, - и свое горе, и чужое. Там, где еще минуту назад была лишь пустота, что-то разом возникло снова, будто то, что съедало его изнутри, потеряло всю пиранью власть. Фархад парил в воде столько, сколько позволяло ему дыхание, а потом еще и еще немного. Затем он вынырнул, а потом, отдышавшись, перевернулся на спину так, чтобы снова увидеть звезды.
Десять секунд, двадцать секунд, минута. Фархад позволял мелким волнам держать себя на плаву, чувствуя физическое облегчение, которое невозможно было описать словами. Даже страх утонуть или быть унесенным в море не мог ослабить той чистой радости, которое испытывало его тело, которому вернули жизнь. Его жизнь. Фархад смотрел на небо, плыл на волнах и прислушивался к себе внимательно, как только мог, но правда по-прежнему оставалась правдой.
В голове больше никто не кричал.
Он вернулся домой ранним утром, когда на пляж начали приходить люди. Зайдя домой, Фархад услышал мужские голоса: родственники Мурада приехали из города в такое время? Или это его дядя? Фархада бесшумно закрыл за собой дверь, прошел к гостиной и понял, что говорят Мурад и его двоюродного брат Сакит. А этот еще зачем пришел с самого утра? Фархад подавил вспышку неприязни, но невольно замедлил шаг и остановился у порога, не заходя в комнату.
-- Ты герой, га-аардаш! Сам Альберт Агарунов перед тобой никто э, никто! - Сакит хмыкал, фыркал, местами взвизгивал. Получалось фальшиво. - Он погиб у Шуши, а ты живой остался! Почти дошел туда и ни царапины! А! А?!
Мурад ответил ему очень неразборчиво, а Фархад вдруг испытал приступ злости. Альберт Агарунов, герой Первой Карабахской, был танкистом - горским евреем и добровольцем, погибшем в битве за Шушу. Да, сейчас часто вспоминали героев девяностых, но зачем Сакит снова говорил с Мурадом про войну? Ему что, никто не объяснил, что его брат приехал в Мардакян лечиться? Не думать о том, что случилось?
Они продолжили разговаривать. Что-то останавливало Фархада, не позволяло ему войти в комнату, какая-то неуловимая, тревожная мысль. Голоса в голове давно успокоились, тошнота и боль тоже точно ушли: он больше не видел картинок из головы Мурада, не чувствовал себя тем, кем не был на самом деле, не боролся с чужим бездонным отчаянием. Но Сакит все говорил, все фыркал, все хрюкал, и чем дольше это продолжалось, тем острее через Фархада проходила мысль, что все, что он вчера забрал из Мурада, сегодня могло просто вернуться назад. Будто это была только дверь - полуприкрытая, но еще не запертая полностью. Была ли у Сакита подобная воля и власть?
Была или не была?
-- Некоторые гази сами себя убивают! - гоготнул Сакит и хлопнул по столу ладонями. - Вчера еще один такой бензином облился в Баку и себя поджег. Но мой брат не из этих! Он сильный! Он победитель! Ха!
Мурад рассмеялся в ответ. И вдруг сказал так четко, что Фархад, наконец, смог все расслышать.
-- И будет жить до конца жизни калекой на пенсию в 80 манат.
Тогда Фархад увидел - внутри себя, в своей внутренней темноте, - как Мурад продолжает смеяться, держа в руках большую красную канистру бензина. Как он идет по улице, останавливается, откручивает крышку, выливает горючую жидкость себе на голову и, глядя, как к нему со всем сторон бегут люди в униформе, с улыбкой подносит зажигалку к своему лицу. Фархад увидел это, как вспышку на экране, потому что сам Мурад увидел это, представил себе, как все может быть.
Снова.
Он плохо помнил, что произошло дальше: как он вошел в гостиную с побелевшими от гнева губами и без единого слова ударил Сакита кулаком по лицу. А потом еще раз и еще раз, еще. Фархад не чувствовал ответных ударов или попыток оттянуть себя в сторону, не слышал криков, ругани, просьб. Возможно, один раз он даже ударил самого Мурада, а осознав это, не почувствовал ни малейшего сожаления - настолько Фархаду хотелось выбить из головы друга все, что он только что увидел, даже если подобной ценой. Все закончилось лишь тогда, когда шум в ушах встал невыносимым: Фархад опустил глаза и увидел Сакита, лежащего у него под ногами, окровавленного и поскуливающего от боли, как собака. Рядом раздался крик Айнур - как давно он уже не думал про Айнур? Почему?... Фархаду понадобилась несколько долгих секунд, чтобы осознать, что она действительно стояла прямо в дверях, вместе со своими отцом и своей матерью, и смотрела на него глазами, полными страха.
Словно руки мои вдруг исчезли совсем. Слово руки мои вдруг пропали куда.
Зачем-то он улыбнулся ей, а потом - упал.
_______________________________
[1] «Умер Бог, его больше не ищут». (нем.)
[2] рятт ол - убирайся (азрб.)
[3] гази - ветеран войны
Аchtung: Тема Чингизида для leapy_lee "Успей, успей" и benadamina "Другой вид огня." Текст временно убран из-под замка в рамках выхода на путь самурая. Осторожно: война, травма, очень триггер ворнинг.