Черный пудель, белый снег (finale)
Дописала. Вот начало.
* * *
Он, видимо, как-то понял, что я оцепенела, поэтому с хрустом, словно раздавленный снеговик, присел в полутьме, чтобы его глаза были на уровне моих. Я не то, чтобы пыталась отлепить язык от неба - скорей, кем-то чужим, временно меня населившим, задумалась о том, почему все мои движения такие медленные: как в тех снах, где убегаешь от чудовища медленными шагами. Что это чудовище - я уже знала. Поэтому шаги - даже если это были неосуществимые шаги языка по небу - мне вряд ли бы удались: закон жанра. Я не издала ни звука, но я и не надеялась издать хоть один. Я была тихой, никчемной и неловкой: незаметно для себя теряла огромные мягкие, как подушки, кульки с молоком по пути из гастронома; каждую неделю мне с отвращением вязали новую шапку, которой не жалко, из шерсти, которой не жалко: Винни все же обеспечивал меня чем-то полезным, щетка-пуходерка с мелкими, игольчатыми, как его собственные, зубами отвечала за дурную бесконечность шапочного конвейера. Разиня, раззява, снова потеряла. Нет, у меня не было возможности на себя рассчитывать.
- Это не то, это другое вообще, - еще более встревоженно сказал он. И снова потрогал - осторожно, как полузадушенного цыпленка - те симметричные части пальто, под которыми были предплечья моего человеческого тела. - Не то, - повторил он, сжимая кончики пальцев, словно желая ущипнуть пальто, чтобы пальто поверило в то, что сейчас произойдет, - То - вот то самое, ты знаешь, то самое - оно не случится. Этого не будет.
Я попробовала набрать в легкие воздуха, но воздух тоже шел медленными шагами, словно заплутав по дороге и заглянув куда-то еще - наверняка, в мире было много гораздо более интересных мест, чем мои легкие.
- Зачем я это, - забормотал он. - Ты же боишься. Не бойся меня. Не бойся.
Он повторил это несколько раз, поглаживая рукава пальцами. Я не боялась, я просто хотела, чтобы это поскорей закончилось. Вместо страха - или вместо души - во мне толкалось и плавало мягкое и глупое, как размоченный в молоке хлеб, знание того, что подобные вещи заканчиваются медленно, но быстро, и ничего в целом не замечаешь, потому что ты и так не до конца присутствуешь в происходящем.
- Я очень быстро сейчас, - забормотал он каким-то тонким, писклявым голосом, - Я быстро объясню. В общем, ты не должна идти дальше. Ты должна стоять, где стоишь. И не идти дальше, не пытаться даже выйти из этого переулочка на ту сторону, где фонари и завод, забыть вообще эту идею. Переулочек. Ты понимаешь, к чему я? Пе-ре-у-ло-чек.
Я наконец-то осознала, что мое тело что-то делает - оказывается, я закивала. Возможно, что-то, чем я была населена вместо души, понимало, что я должна с ним соглашаться.
- Это наше кодовое слово, - повторил он, - Переулочек. Ты понимаешь теперь? Я о тебе все знаю. Знаю, что ты хочешь опоздать на первый урок, чтобы сидеть в коридоре и снять эти мерзкие, стыдные, невозможные рейтузы, - он коснулся рейтуз в том месте, под которыми находились колени моего человеческого тела, - Знаю, что в школу тебя провожает Винни, пусть он и считает, что он не твоя собака, а ты - не его девочка. Знаю, что Винни проживет еще восемь лет и его похоронят в коробочке из-под обуви, и твоя мама будет плакать всю ночь и повторять, что не может спать, потому что он один, такой маленький, лежит в холодной земле в этой коробке. Знаю, что это воспоминание превратится в ненастоящее, искусственное, как только ты его кому-то озвучишь впервые как текст - как это делаю я сейчас, потому что именно это я и делаю сейчас. Знаю, что если ты пойдешь дальше - там, у последней черной калитки, за которой никогда нет огоньков, тебя будет ждать человек, который тоже знает, каким путем ты ходишь в школу. Знает, как ты любишь опаздывать на первый урок. Знает, что Винни боится переулочка. Знает, что ты тихая, рассеянная, мечтательная. Знает, что ты не сможешь закричать. И ты не закричишь, нет. Ты как будто выйдешь из своего тела и будешь молча спокойно стоять рядом, на расстоянии метра и внимательно смотреть, что он будет с тобой делать. Метра будет достаточно, чтобы все рассмотреть. После этого ты больше не сможешь вернуться в свое тело уже никогда. Ты всегда будешь стоять в метре от него и будешь наблюдать за ним со стороны. Ты научишься его контролировать со временем. Но оно уже никогда не станет твоим. Даже когда ты вырастешь. Понимаешь меня?
Я помотала головой. Я не хотела его понимать.
- Ты все понимаешь, - голос его дрожал, - Ты обязана меня понимать. Ты не представляешь, чего мне стоило до тебя добраться. У меня мало времени. У меня мало сил. Но я здесь, чтобы предотвратить это. Я здесь, чтобы этого с тобой не случилось. Понимаешь?
Я посмотрела в его глаза, они были мокрыми; его борода тоже была мокрая и вся какая-то жидкая, как мертвая мышь.
- Ты уже поняла, кто я, - сказал он. - Я - это твое будущее. Я - это ты. Это та ты, которая прошла дальше. И с которой все это случилось. И я здесь, чтобы с тобой это не случилось.
Снег подо мной как будто просел и я сделала несколько шагов назад уже и правда немного чужими, отдельными ногами, чтобы прислониться к забору. После того, как мне это удалось - он так и сидел на корточках - я медленно подняла оцепеневшие руки и приложила их к лицу, чтобы что-нибудь согреть: то ли лицо руками, то ли лицом - руки.
- Да, - улыбнулся он, - Я понимаю, борода, ты это мне хочешь сказать, я сейчас объясню, пожалуйста, пойми меня. Ты должна понять, потому что ты - это я. Как бы да, я не похож на тебя, потому что ты девочка - а я мужчина. Я сейчас объясню и ты поймешь.
Последнее, о чем я хотела что-то понимать - это о том, чем девочка восьми лет отличается от плачущего взрослого бородатого мужчины в темном переулке. Пусть я и мало что понимала тогда, но благодаря родителям, регулярно и детально пугавшим меня историями о том, какие страшные вещи случаются с девочками вроде меня, если они слушают, что им говорят взрослые мужчины вроде этого - я наверняка знала, что в подобной ситуации я стану подобной историей. Я не была вооружена знанием о том, что делать с этим знанием. Мои мысли тоже превратились в далекие и чужие и стали заплетаться, как мои ноги и язык.
- Я не мог больше жить с этим телом, в которое я не могу вернуться, - сказал он. - Женское тело больше не было моим. Оно стало навсегда чужим, оскверненным, испорченным. Мне в него не хотелось возвращаться, оно не было домом, в нем не было для меня места, меня оттуда вытеснили, выжали, изгнали в тот вечер навсегда. Я ходил на терапию, я пытался справиться - но каждый раз, когда я приближался к этому телу ближе, чем на спасительный метр, я испытывал такую страшную боль, что остановить ее можно было, только уничтожив тело. Я не хотел умирать, поэтому я решил расстаться с женским телом - предавшим меня, выдавшим меня, сделавшим меня жертвой. С телом-приманкой, которое стало добычей. В нем не оставалось ничего моего, ничего для меня. Я хотел другое тело - смелое, агрессивное, бойкое и злое. Тело, в котором мне будет весело и не страшно. Поэтому я сменил женское тело на мужское - не пугайся, в будущем это все будет не очень сложно - сделать пару операций, это не больно, там делают уколы и ты засыпаешь - и потом надо пить таблетки, от которых растет борода и голос становится мужским. Чтобы все это сделать, мне пришлось уехать в другую страну, где за такое не сажают в тюрьму. Чем больше мое тело менялось, чем меньше в нем было женского, тем ближе я мог к нему приблизиться. И однажды утром я проснулся в своем теле - я открыл глаза и наконец-то ничего не увидел! В смысле, не увидел себя! Я увидел комнату, зеркало, потолок, шкаф и своего партнера, который не хотел, чтобы я покончил с собой, и который привел меня в эту терапию, чтобы закрепить эффект.
Я услышала какой-то шум - скрипнул то ли снег, то ли калитка - и резко вдохнула ставший ненужным воздух.
- Мало времени, - пробормотал он, вытирая кончиками пальцев слезы и размазывая по щекам синтетическую влажную рыжую шерсть, которая вечно лезла из пальто и липла ко всему подряд, - В общем, ты потом поймешь про терапию. Это очень дорогая, уникальная терапия. Я на нее пошел, чтобы остаться в своем теле, чтобы полностью закрыть эту историю. И вот там надо было встретиться с собой в детстве - но по-настоящему встретиться, не представить себя, а вот прямо фор рил, фор рил, понимаешь?
Я кивнула. Я понимала фор рил, у нас вторым уроком был английский. На него я тоже не попаду, это я тоже понимала.
- Встретиться и сделать так, чтобы это страшное событие, которое разрушило твою жизнь, не случилось. Отменить событие. Сделать так, чтобы ты не стала мной. Чтобы ты стала собой. И я это сделал.
Я очень хотела, чтобы он поскорей закончил все это - что бы он ни делал - и кивала, как обычно киваешь, когда пьяный родственник на папином дне рождения пытается поделиться с тобой нахлынувшей на него, как лавина, неотменимой взрослой мудростью.
- Я сейчас уйду, - он вдруг закопошился, захлопал себя по рукавам, - Только, чтобы ты точно мне поверила - ты, наверное, думаешь, что сумасшедший дядька какой-то тебя подловил и загрузил своей шизофренией, я знаю - я должен показать тебе одну штуку, по которой ты поймешь, что все это правда, и что я - это ты.
Он нагнулся и стал судорожно закасывать штанину на правой ноге.
- Вот тут, - сказал он, - Подойди ближе, присядь.
Я нагнулась - медленно и покорно, как в дурном сне.
- Тут, - он начал что-то раздвигать пальцами с обкусанными ногтями, серебрившимися в неявном, далеком свете недосягаемых лунных фонарей, - Плохо видно, вот это я не продумал, и тут волосы еще эти, чертовы гормоны, я прямо как обезьяна стал, трындец. Не видно. Дай руку.
Он взял меня за пластмассовую, как у куклы, руку и начал водить ей по чему-то холодному и шерстяному.
- Вот тут, чувствуешь? Да, это он. В форме буквы V. В память о Винни, как я всегда всем говорил: V is for Vinnie! Узнаешь? Помнишь еще, как он долго гнил, этот чертов шрам, тебя еще от физкультуры на месяц освободили, потому что ты хромала. Классно же он в нас вцепился, скажи? Я еще так рыдал, когда он умер, хотя он же меня ненавидел, почему мне было так больно? Теперь ты веришь мне? Можешь потрогать другой рукой тот же шрам у себя?
Я резко отвернулась и меня вырвало на снег чем-то горячим.
- Черт, черт, - он вскочил, его штанина так и осталась закасанной. - Все, ухожу, ухожу. Теперь, пожалуйста, встань, развернись - и беги так быстро, как только можешь - назад на свою улочку. И забудь обо всем, что видела, и никому не рассказывай. Все это произошло только между мной и мной. Или тобой и тобой. Но не между мной и тобой - потому что ты уже никогда не станешь мной. У меня получилось.
Родители говорили, что никогда не нужно делать то, что тебя просят сделать чужие взрослые дяди, но в этот раз я сделала все, как он говорил - развернулась и побежала изо всех сил.
Дело в том, что у меня не было там шрама. Винни кусал меня куда угодно, но только не за ноги.
Казалось, я бегу бесконечно; наконец-то ночной купол переулочка рассеялся, как ночь: по посветлевшей знакомой улице туда-сюда текли мрачные деловые бабушки с детсадовцами на саночках, вдали сияла зловещими огнями чужая, не моя, школа номер восемь, а около входа в переулочек сидел, поджимая лапу, любимый, чудесный Винни - замерзший и недовольный, с сосульчатыми свалявшимися ушами. Оказывается, он все это время ждал меня.
Я зарыдала и бросилась к нему, чтобы, наверное, обнять. мне была необходима родная душа, семья, близкое существо, которое могло бы если не утешить и объяснить, то хотя бы напомнить, что я необходима и нужна, что обо мне заботятся и я не одна в этом необъяснимом ужасе. Винни зарычал и бросился мне навстречу, оскалившись. От неожиданности я споткнулась и упала - Винни пронесся мимо моего лица черным вихрем и вцепился зубами мне в ногу, причем с такой необъяснимой, почти мистической мощью, что меня протащило добрых полметра по снегу. Я перевернулась на спину и стала брыкаться изо всех сбереженных, нерастраченных в предыдущие десять жутких минут сил, - Винни висел на моей ноге, как стальной капкан. Наконец, мне удалось сбросить его разъяренное дьявольское тельце - в этот момент я ощутила, как на моей ноге порвались ненавистные рейтузы вместе с кожей.
Пока я хромала домой, Винни шел ровно в метре от меня. Он никогда еще не провожал меня на таком близком расстоянии. В подъезд мы вошли вместе. Я отперла дверь своим ключом, висевшим на шее, быстро скользнула в нашу комнату и прямо в одежде залезла в кровать, натянув одеяло по самую шею. Винни зацокал на кухню, откуда привычным и успокаивающим домашним звуком загремел своей алюминиевой мисочкой с водой, а в комнату вбежала бабушка, готовая меня поубивать за явно какой-то очередной перформанс, устроенный дурацким никчемным ребенком не менее никчемной матери.
- И что уже случилось? - сразу с высоких нот начала она. Я тем временем уже выпросталась из колючего школьного платья под одеялом и подала его ей откуда-то через верх, сложенное шапкообразно, как дирижабль.
- Я заболела, - сказала я. - Температура и тошнит. Учительница отправила домой.
- Ротавирус! - всплеснула руками бабушка, принимая платье на вытянутых руках, будто чумную тряпку, - Говорила же я матке твоей - не надо ей в школьной столовой есть, делай ей суп с собой в баночке! Так нет, лень ей суп делать! Времени нет! А по друзьям таскаться время есть!
Бабушка убежала за градусником. Я тем временем сняла пропитанные кровью ненавистные рейтузы вместе с колготками и запихнула их под подушку. Градусник, действительно, показал извиняющие любое мое поведение тридцать девять и восемь - бабушка, поохав, заставила меня выпить кружку молока с растворенным в нем брусочком масла, пусть это был и не самый очевидный выбор при предполагаемом ротавирусе, и убежала к соседке за активированным углем и обсудить происходящую катастрофу. В квартире стало тихо. Я услышала цоканье: Винни пришел в комнату и лег у моей кровати в позе цыпленка табака, смешно раскинув косматые нечесаные лапы, намекающие на то, что моя очередная шапка не за горами. Я опустила вниз руку и погладила его по спине. Винни привычно зарычал. На вдохе его рычание было похоже на всхлипывание. Все это звучало успокаивающе.
Ночью я проснулась. Мама уже была дома и спала: ее спина медленной горой дышала вверх-вниз на разложенном скрипучем - это как же крепко я уснула - диване. Температура тоже спала - в голове туда-сюда щекотно качался хрустальный ледяной метроном. Я села на кровати, запустила руку под подушку, достала разбухшие от крови рейтузы и, крадучись, пошла на кухню, чтобы завернуть их в целлофановый пакет и похоронить в мусорном ведре под горой спасительных картофельных очистков. Когда я вернулась в комнату, я заметила, что Винни, спящий под маминым боком на диване, поднял голову и буравит меня светящимися в тусклом сиянии ночника-грибка змеиными глазами.
Я отвернулась к стене и провела рукой по своему бедру - мое тело, моя рука, все со мной. Ниже, ниже, еще ниже.
Там, где я ожидала - и, честно говоря, больше всего боялась - нащупать свежую кровавую рану, была привычная моя гусиная детская кожа.
Я не стала тобой, с чувством внутреннего триумфа подумала я, и сделаю все, чтобы не стать тобой, и не стану тобой никогда, потому что я стану собой. И это было первое, что я по-настоящему подумала, потому что я была уже до конца человек.
* * *
Он, видимо, как-то понял, что я оцепенела, поэтому с хрустом, словно раздавленный снеговик, присел в полутьме, чтобы его глаза были на уровне моих. Я не то, чтобы пыталась отлепить язык от неба - скорей, кем-то чужим, временно меня населившим, задумалась о том, почему все мои движения такие медленные: как в тех снах, где убегаешь от чудовища медленными шагами. Что это чудовище - я уже знала. Поэтому шаги - даже если это были неосуществимые шаги языка по небу - мне вряд ли бы удались: закон жанра. Я не издала ни звука, но я и не надеялась издать хоть один. Я была тихой, никчемной и неловкой: незаметно для себя теряла огромные мягкие, как подушки, кульки с молоком по пути из гастронома; каждую неделю мне с отвращением вязали новую шапку, которой не жалко, из шерсти, которой не жалко: Винни все же обеспечивал меня чем-то полезным, щетка-пуходерка с мелкими, игольчатыми, как его собственные, зубами отвечала за дурную бесконечность шапочного конвейера. Разиня, раззява, снова потеряла. Нет, у меня не было возможности на себя рассчитывать.
- Это не то, это другое вообще, - еще более встревоженно сказал он. И снова потрогал - осторожно, как полузадушенного цыпленка - те симметричные части пальто, под которыми были предплечья моего человеческого тела. - Не то, - повторил он, сжимая кончики пальцев, словно желая ущипнуть пальто, чтобы пальто поверило в то, что сейчас произойдет, - То - вот то самое, ты знаешь, то самое - оно не случится. Этого не будет.
Я попробовала набрать в легкие воздуха, но воздух тоже шел медленными шагами, словно заплутав по дороге и заглянув куда-то еще - наверняка, в мире было много гораздо более интересных мест, чем мои легкие.
- Зачем я это, - забормотал он. - Ты же боишься. Не бойся меня. Не бойся.
Он повторил это несколько раз, поглаживая рукава пальцами. Я не боялась, я просто хотела, чтобы это поскорей закончилось. Вместо страха - или вместо души - во мне толкалось и плавало мягкое и глупое, как размоченный в молоке хлеб, знание того, что подобные вещи заканчиваются медленно, но быстро, и ничего в целом не замечаешь, потому что ты и так не до конца присутствуешь в происходящем.
- Я очень быстро сейчас, - забормотал он каким-то тонким, писклявым голосом, - Я быстро объясню. В общем, ты не должна идти дальше. Ты должна стоять, где стоишь. И не идти дальше, не пытаться даже выйти из этого переулочка на ту сторону, где фонари и завод, забыть вообще эту идею. Переулочек. Ты понимаешь, к чему я? Пе-ре-у-ло-чек.
Я наконец-то осознала, что мое тело что-то делает - оказывается, я закивала. Возможно, что-то, чем я была населена вместо души, понимало, что я должна с ним соглашаться.
- Это наше кодовое слово, - повторил он, - Переулочек. Ты понимаешь теперь? Я о тебе все знаю. Знаю, что ты хочешь опоздать на первый урок, чтобы сидеть в коридоре и снять эти мерзкие, стыдные, невозможные рейтузы, - он коснулся рейтуз в том месте, под которыми находились колени моего человеческого тела, - Знаю, что в школу тебя провожает Винни, пусть он и считает, что он не твоя собака, а ты - не его девочка. Знаю, что Винни проживет еще восемь лет и его похоронят в коробочке из-под обуви, и твоя мама будет плакать всю ночь и повторять, что не может спать, потому что он один, такой маленький, лежит в холодной земле в этой коробке. Знаю, что это воспоминание превратится в ненастоящее, искусственное, как только ты его кому-то озвучишь впервые как текст - как это делаю я сейчас, потому что именно это я и делаю сейчас. Знаю, что если ты пойдешь дальше - там, у последней черной калитки, за которой никогда нет огоньков, тебя будет ждать человек, который тоже знает, каким путем ты ходишь в школу. Знает, как ты любишь опаздывать на первый урок. Знает, что Винни боится переулочка. Знает, что ты тихая, рассеянная, мечтательная. Знает, что ты не сможешь закричать. И ты не закричишь, нет. Ты как будто выйдешь из своего тела и будешь молча спокойно стоять рядом, на расстоянии метра и внимательно смотреть, что он будет с тобой делать. Метра будет достаточно, чтобы все рассмотреть. После этого ты больше не сможешь вернуться в свое тело уже никогда. Ты всегда будешь стоять в метре от него и будешь наблюдать за ним со стороны. Ты научишься его контролировать со временем. Но оно уже никогда не станет твоим. Даже когда ты вырастешь. Понимаешь меня?
Я помотала головой. Я не хотела его понимать.
- Ты все понимаешь, - голос его дрожал, - Ты обязана меня понимать. Ты не представляешь, чего мне стоило до тебя добраться. У меня мало времени. У меня мало сил. Но я здесь, чтобы предотвратить это. Я здесь, чтобы этого с тобой не случилось. Понимаешь?
Я посмотрела в его глаза, они были мокрыми; его борода тоже была мокрая и вся какая-то жидкая, как мертвая мышь.
- Ты уже поняла, кто я, - сказал он. - Я - это твое будущее. Я - это ты. Это та ты, которая прошла дальше. И с которой все это случилось. И я здесь, чтобы с тобой это не случилось.
Снег подо мной как будто просел и я сделала несколько шагов назад уже и правда немного чужими, отдельными ногами, чтобы прислониться к забору. После того, как мне это удалось - он так и сидел на корточках - я медленно подняла оцепеневшие руки и приложила их к лицу, чтобы что-нибудь согреть: то ли лицо руками, то ли лицом - руки.
- Да, - улыбнулся он, - Я понимаю, борода, ты это мне хочешь сказать, я сейчас объясню, пожалуйста, пойми меня. Ты должна понять, потому что ты - это я. Как бы да, я не похож на тебя, потому что ты девочка - а я мужчина. Я сейчас объясню и ты поймешь.
Последнее, о чем я хотела что-то понимать - это о том, чем девочка восьми лет отличается от плачущего взрослого бородатого мужчины в темном переулке. Пусть я и мало что понимала тогда, но благодаря родителям, регулярно и детально пугавшим меня историями о том, какие страшные вещи случаются с девочками вроде меня, если они слушают, что им говорят взрослые мужчины вроде этого - я наверняка знала, что в подобной ситуации я стану подобной историей. Я не была вооружена знанием о том, что делать с этим знанием. Мои мысли тоже превратились в далекие и чужие и стали заплетаться, как мои ноги и язык.
- Я не мог больше жить с этим телом, в которое я не могу вернуться, - сказал он. - Женское тело больше не было моим. Оно стало навсегда чужим, оскверненным, испорченным. Мне в него не хотелось возвращаться, оно не было домом, в нем не было для меня места, меня оттуда вытеснили, выжали, изгнали в тот вечер навсегда. Я ходил на терапию, я пытался справиться - но каждый раз, когда я приближался к этому телу ближе, чем на спасительный метр, я испытывал такую страшную боль, что остановить ее можно было, только уничтожив тело. Я не хотел умирать, поэтому я решил расстаться с женским телом - предавшим меня, выдавшим меня, сделавшим меня жертвой. С телом-приманкой, которое стало добычей. В нем не оставалось ничего моего, ничего для меня. Я хотел другое тело - смелое, агрессивное, бойкое и злое. Тело, в котором мне будет весело и не страшно. Поэтому я сменил женское тело на мужское - не пугайся, в будущем это все будет не очень сложно - сделать пару операций, это не больно, там делают уколы и ты засыпаешь - и потом надо пить таблетки, от которых растет борода и голос становится мужским. Чтобы все это сделать, мне пришлось уехать в другую страну, где за такое не сажают в тюрьму. Чем больше мое тело менялось, чем меньше в нем было женского, тем ближе я мог к нему приблизиться. И однажды утром я проснулся в своем теле - я открыл глаза и наконец-то ничего не увидел! В смысле, не увидел себя! Я увидел комнату, зеркало, потолок, шкаф и своего партнера, который не хотел, чтобы я покончил с собой, и который привел меня в эту терапию, чтобы закрепить эффект.
Я услышала какой-то шум - скрипнул то ли снег, то ли калитка - и резко вдохнула ставший ненужным воздух.
- Мало времени, - пробормотал он, вытирая кончиками пальцев слезы и размазывая по щекам синтетическую влажную рыжую шерсть, которая вечно лезла из пальто и липла ко всему подряд, - В общем, ты потом поймешь про терапию. Это очень дорогая, уникальная терапия. Я на нее пошел, чтобы остаться в своем теле, чтобы полностью закрыть эту историю. И вот там надо было встретиться с собой в детстве - но по-настоящему встретиться, не представить себя, а вот прямо фор рил, фор рил, понимаешь?
Я кивнула. Я понимала фор рил, у нас вторым уроком был английский. На него я тоже не попаду, это я тоже понимала.
- Встретиться и сделать так, чтобы это страшное событие, которое разрушило твою жизнь, не случилось. Отменить событие. Сделать так, чтобы ты не стала мной. Чтобы ты стала собой. И я это сделал.
Я очень хотела, чтобы он поскорей закончил все это - что бы он ни делал - и кивала, как обычно киваешь, когда пьяный родственник на папином дне рождения пытается поделиться с тобой нахлынувшей на него, как лавина, неотменимой взрослой мудростью.
- Я сейчас уйду, - он вдруг закопошился, захлопал себя по рукавам, - Только, чтобы ты точно мне поверила - ты, наверное, думаешь, что сумасшедший дядька какой-то тебя подловил и загрузил своей шизофренией, я знаю - я должен показать тебе одну штуку, по которой ты поймешь, что все это правда, и что я - это ты.
Он нагнулся и стал судорожно закасывать штанину на правой ноге.
- Вот тут, - сказал он, - Подойди ближе, присядь.
Я нагнулась - медленно и покорно, как в дурном сне.
- Тут, - он начал что-то раздвигать пальцами с обкусанными ногтями, серебрившимися в неявном, далеком свете недосягаемых лунных фонарей, - Плохо видно, вот это я не продумал, и тут волосы еще эти, чертовы гормоны, я прямо как обезьяна стал, трындец. Не видно. Дай руку.
Он взял меня за пластмассовую, как у куклы, руку и начал водить ей по чему-то холодному и шерстяному.
- Вот тут, чувствуешь? Да, это он. В форме буквы V. В память о Винни, как я всегда всем говорил: V is for Vinnie! Узнаешь? Помнишь еще, как он долго гнил, этот чертов шрам, тебя еще от физкультуры на месяц освободили, потому что ты хромала. Классно же он в нас вцепился, скажи? Я еще так рыдал, когда он умер, хотя он же меня ненавидел, почему мне было так больно? Теперь ты веришь мне? Можешь потрогать другой рукой тот же шрам у себя?
Я резко отвернулась и меня вырвало на снег чем-то горячим.
- Черт, черт, - он вскочил, его штанина так и осталась закасанной. - Все, ухожу, ухожу. Теперь, пожалуйста, встань, развернись - и беги так быстро, как только можешь - назад на свою улочку. И забудь обо всем, что видела, и никому не рассказывай. Все это произошло только между мной и мной. Или тобой и тобой. Но не между мной и тобой - потому что ты уже никогда не станешь мной. У меня получилось.
Родители говорили, что никогда не нужно делать то, что тебя просят сделать чужие взрослые дяди, но в этот раз я сделала все, как он говорил - развернулась и побежала изо всех сил.
Дело в том, что у меня не было там шрама. Винни кусал меня куда угодно, но только не за ноги.
Казалось, я бегу бесконечно; наконец-то ночной купол переулочка рассеялся, как ночь: по посветлевшей знакомой улице туда-сюда текли мрачные деловые бабушки с детсадовцами на саночках, вдали сияла зловещими огнями чужая, не моя, школа номер восемь, а около входа в переулочек сидел, поджимая лапу, любимый, чудесный Винни - замерзший и недовольный, с сосульчатыми свалявшимися ушами. Оказывается, он все это время ждал меня.
Я зарыдала и бросилась к нему, чтобы, наверное, обнять. мне была необходима родная душа, семья, близкое существо, которое могло бы если не утешить и объяснить, то хотя бы напомнить, что я необходима и нужна, что обо мне заботятся и я не одна в этом необъяснимом ужасе. Винни зарычал и бросился мне навстречу, оскалившись. От неожиданности я споткнулась и упала - Винни пронесся мимо моего лица черным вихрем и вцепился зубами мне в ногу, причем с такой необъяснимой, почти мистической мощью, что меня протащило добрых полметра по снегу. Я перевернулась на спину и стала брыкаться изо всех сбереженных, нерастраченных в предыдущие десять жутких минут сил, - Винни висел на моей ноге, как стальной капкан. Наконец, мне удалось сбросить его разъяренное дьявольское тельце - в этот момент я ощутила, как на моей ноге порвались ненавистные рейтузы вместе с кожей.
Пока я хромала домой, Винни шел ровно в метре от меня. Он никогда еще не провожал меня на таком близком расстоянии. В подъезд мы вошли вместе. Я отперла дверь своим ключом, висевшим на шее, быстро скользнула в нашу комнату и прямо в одежде залезла в кровать, натянув одеяло по самую шею. Винни зацокал на кухню, откуда привычным и успокаивающим домашним звуком загремел своей алюминиевой мисочкой с водой, а в комнату вбежала бабушка, готовая меня поубивать за явно какой-то очередной перформанс, устроенный дурацким никчемным ребенком не менее никчемной матери.
- И что уже случилось? - сразу с высоких нот начала она. Я тем временем уже выпросталась из колючего школьного платья под одеялом и подала его ей откуда-то через верх, сложенное шапкообразно, как дирижабль.
- Я заболела, - сказала я. - Температура и тошнит. Учительница отправила домой.
- Ротавирус! - всплеснула руками бабушка, принимая платье на вытянутых руках, будто чумную тряпку, - Говорила же я матке твоей - не надо ей в школьной столовой есть, делай ей суп с собой в баночке! Так нет, лень ей суп делать! Времени нет! А по друзьям таскаться время есть!
Бабушка убежала за градусником. Я тем временем сняла пропитанные кровью ненавистные рейтузы вместе с колготками и запихнула их под подушку. Градусник, действительно, показал извиняющие любое мое поведение тридцать девять и восемь - бабушка, поохав, заставила меня выпить кружку молока с растворенным в нем брусочком масла, пусть это был и не самый очевидный выбор при предполагаемом ротавирусе, и убежала к соседке за активированным углем и обсудить происходящую катастрофу. В квартире стало тихо. Я услышала цоканье: Винни пришел в комнату и лег у моей кровати в позе цыпленка табака, смешно раскинув косматые нечесаные лапы, намекающие на то, что моя очередная шапка не за горами. Я опустила вниз руку и погладила его по спине. Винни привычно зарычал. На вдохе его рычание было похоже на всхлипывание. Все это звучало успокаивающе.
Ночью я проснулась. Мама уже была дома и спала: ее спина медленной горой дышала вверх-вниз на разложенном скрипучем - это как же крепко я уснула - диване. Температура тоже спала - в голове туда-сюда щекотно качался хрустальный ледяной метроном. Я села на кровати, запустила руку под подушку, достала разбухшие от крови рейтузы и, крадучись, пошла на кухню, чтобы завернуть их в целлофановый пакет и похоронить в мусорном ведре под горой спасительных картофельных очистков. Когда я вернулась в комнату, я заметила, что Винни, спящий под маминым боком на диване, поднял голову и буравит меня светящимися в тусклом сиянии ночника-грибка змеиными глазами.
Я отвернулась к стене и провела рукой по своему бедру - мое тело, моя рука, все со мной. Ниже, ниже, еще ниже.
Там, где я ожидала - и, честно говоря, больше всего боялась - нащупать свежую кровавую рану, была привычная моя гусиная детская кожа.
Я не стала тобой, с чувством внутреннего триумфа подумала я, и сделаю все, чтобы не стать тобой, и не стану тобой никогда, потому что я стану собой. И это было первое, что я по-настоящему подумала, потому что я была уже до конца человек.