(no subject)
[***]
Дорогой дневник, у нас тут особый случай. Никто не оценит иронию, а я всё выпендриваюсь. Интересно, что чувствуют тринадцатилетние девочки, когда пишут: «Дорогой дневник»? В общем, мне нужно чем-то занять голову и руки, поэтому я взял бумагу и карандаш, и вот… Она сказала: «Я перезвоню». Она всегда выполняет обещания.
Никогда в жизни не вёл дневник, так что получатся скорее разрозненные записки. В любом случае, я буду писать о Стефании, потому что ни о чём больше не могу сейчас думать. Милая Стефания, как только я перестану думать о тебе, мне придётся думать о запасах кислорода и воды, и всё это очень плохо кончится, поэтому, пожалуйста, побудь со мной ещё немного, а ещё лучше - перезвони, чёрт тебя подери!
Сначала я её ненавидел. Без особого повода, просто нам разрешали её ненавидеть, этого было достаточно.
Потом я любил её. Хотя нет, это уже совсем потом.
Перед этим я убил её. Прошло столько лет, а я всё ещё не могу представить степень вреда, который причинил ей этим. Сначала казалось, что вообще не произошло ничего страшного, разве что в её душе остался очередной небольшой и некрасивый след… но душа Стефании была потёмками даже тогда, когда мы засыпали в одной постели.
На самом деле я никого не убивал, я просто ничего не сделал тогда, потому что был… труслив? подловат? слишком зависим от чужого мнения?..
…Достаточно самоуверен, думаю. И, как все неглупые школьники, слишком ленив, чтобы сходить в архив. Старшеклассники вообще не ходят в архив, довольствуясь сжатыми пересказами документов и хроник. И это, может статься, больший грех, чем трусость или подлость: вспомнить только допотопный анекдот про celebrate!
*
Он был красавцем, она была обычной. Но всегда говорили: «Стефания и её брат», и никогда наоборот. Не близнецы, вообще непохожие - у них было почти два года разницы, - на переменах и вне школы они держались по-близнецовому неразлучно. С ними почти не разговаривали, за ними внимательно наблюдали, о них много сплетничали.
*
Они были чужаками, и наша школа была полностью в их руках. Я помню это бешеное чувство несправедливости. Их опекуны были в попечительском совете школы, и само её существование зависело от благосклонности и прихоти этих опекунов, и приходилось терпеть. Если бы не это, Стефании и её брату пришлось бы куда тяжелее. Или, я только что подумал, если бы не это, их чудовищная фамильная история быстро затерялась бы среди историй куда более захватывающих и актуальных.
*
У меня никогда не было другого дома, кроме школы. Интернат не считался, назвать его домом мог бы разве что слабоумный. Узнав, что зачислен в школу, я решил, что мне нужна легенда, чтобы сойти за своего посреди богатых бездельников. Возможности мои были невелики: ноль денег и два месяца летних каникул. Но этого хватило: я продумал и воплотил образ наивного эколога-активиста, вегетарианца и чудака, чтобы оправдать и свой скудный гардероб, и неумение пользоваться сложными столовыми приборами. На первое занятие явился в штанах и футболке из переработанного пластика, в резиновых шлёпанцах на босу ногу. В рюкзаке у меня была бутылка охрененного виски: я собирался найти друзей. Пару недель спустя я уже рассказывал про свою легенду, ничего не скрывая, потому что это было на самом деле смешно. Таких, как я, оказалось едва ли не четверть школы, и на «приютских» мы не обижались, потому что те, у кого были родители, нам завидовали. В конце концов, наши предки честно умерли, т.е. имели вполне легитимный повод покинуть нас, а не были заняты зарабатыванием денег 24 часа в сутки.
*
Пока я сижу здесь над этими записками, остальные собрались в столовой и обсуждают, что мы натворили и как нам дальше быть. Скоро (завтра? через неделю?) придётся решать вопросы с кислородом, очисткой воды и температурой в помещениях. Скорее всего, каюты отключат от энергетического контура, и всем придётся сидеть сутками сидеть в той же столовой или в каком-нибудь еще здоровенном помещении. Я с раннего детства смутно чувствовал, что самая большая роскошь на свете - это возможность побыть в одиночестве.
*
Я толкнул брата Стефании на лестнице, и он чуть не убил меня. После первого же «Он не нарочно!», донёсшегося из захваченной зрелищем толпы, брат Стефании разжал руку на моём горле, встал и потерял ко мне всякий интерес. Позже я узнал, что за драки исключают из школы, но если подраться именно с ним, скорее всего, на это закроют глаза. Он сам провоцирует.
*
Мы учились в одном классе со Стефанией. Она сидела за последней партой, и у неё не было собственного планшета, она всегда брала классный. Сначала я думал, что ей запрещают иметь собственный опекуны: так случалось в богатых семьях, зацикленных на правильном воспитании и всестороннем развитии. Потом понял, что она старается вообще не иметь вещей, которые можно было бы разбить или испортить. Это случалось часто, очень часто, и никогда никто не был виноват, всё происходило как бы само собой. Я сам не раз участвовал в игре, целью которой было украсть и спрятать или выбросить её сумку. И мне не было стыдно, хотя в интернате я старался держаться подальше от тех, кто такое делает. Стефания не выглядела забитой девочкой. Совсем. Казалось, что она со своей стороны тоже как-то участвует в этой игре; это было странно.
*
До сих пор не знаю, что бы я делал с этим чёртовым последним днём перед каникулами, если бы был директором школы. С ежегодным моментом, когда Стефания и её брат решали нашу судьбу. Их опекуны сидели за длинным столом вместе с учителями, а эти двое произносили какую-то безумно скучную и вдохновенную речь о том, как им нравится учиться в нашей школе. После этого директор облегчённо выдыхал, а опекуны, видимо, переводили на счёт школы очередную баснословную сумму. Мы во время их речи тоже страшно переживали: если бы Стефания и её брат сказали бы что-нибудь вроде: «Учебная программа нам нравится, но наши одноклассники - ублюдки, которые должны гореть в аду» (что было чистой правдой), наша жизнь в тот же миг перевернулась бы с ног на голову, вероятно, навсегда.
*
Мне почему-то всегда казалось, что школе что-то угрожает. Когда я учился там, всё было понятно: наше будущее висело на тоненькой ниточке, которая была полностью во власти опекунов Стефании и её брата. Но когда Стефания стала директором школы, а я вернулся в неё преподавать общую химию, чувство угрозы только усилилось.
*
Прапрапра -и так далее-дед Стефании и её брата был сумасшедшим сектантом. Впрочем, насчёт истинного сумасшествия я сомневался: скорее всего - я так думал, - он был продвинутым психопатом с большими талантами в области бизнеса. Истории всех сект, у которых есть множество последователей, большие деньги и оружие, кончаются примерно одинаково, и конкретно эта история ужасала исключительно масштабом. Конечно, этот отвратительный дед не был по-настоящему безумен, если раздал отравленные напитки всем детям, кроме собственного внука. Интересно, на что он надеялся, зная, что их станция отрезана от всех каналов связи и снабжения и окружена армией? Какими бы ни были его надежды, они всё же оправдались: внук основателя секты оказался единственным спасённым из нескольких тысяч человек. Этому парню подумать бы про свои интересные гены и сделать вазэктомию, но он успешно продолжил род, и вот почти двести лет спустя мы имеем Стефанию и её брата, которые хорошо учатся и выглядят, в общем, как люди. Интересно, какая там была лазейка в законе, чтобы они смогли унаследовать кровавые деньги своего дерьмового предка?
Примерно так я думал в свои шестнадцать с половиной лет.
*
Нина уже дважды стучалась ко мне, чтобы спросить, перезвонила ли Стефания. Можно подумать, я сидел бы здесь, если бы это случилось. Спрашивала, о чём я думаю. Я живу с проклятием многозадачности, поэтому всё то время, что сижу над этими записками, думаю о том, как обустроил бы свой курс общей химии в различных условиях, начиная с необитаемого острова и заканчивая продвинутой лабораторией; ведь кто знает, куда нас теперь занесёт? А вовсе не о том, что мы сделали, как нам теперь жить и что будет с нами и с детьми в самое ближайшее время. И тоже ведь выгляжу как человек…
*
Когда брат Стефании окончил школу, и она осталась одна, все как с цепи сорвались. Нет, никто её даже пальцем не тронул: за такое палец могли бы и оторвать, причём не исключаю, что буквально. Но подростки изобретательны. На уроках истории несколько раз прозвучало, что Стефания не имеет права говорить о некоторых вещах. Например, о милосердии. Потому что из её уст это звучит чудовищно даже двести лет спустя. На биологии нередко заходили разговоры о бессмысленности воспитания на фоне естественного отбора: как ни старайся, свои гены максимально эффективно передаст и защитит какой-нибудь оторванный псих с мешком бабла. В целом все эти речи велись вокруг того, что существование нашей школы вроде как имеет целью искупление поступка этого чокнутого прадеда, но далеко не факт, что такое вообще можно искупить. Стефания реагировала на всё это очень сдержанно: она предлагала желающим ознакомиться с историей её семьи в архивах школы и увидеть некоторые несостыковки. Желающий нашёлся только один. Мы предвкушали особо любопытный урок истории с язвительным докладом о несостыковках, когда историк сказал нам, что доклада не будет: молодой человек посетил архив, был сокрушительно впечатлён и принял решение о переводе в другую школу. С ним оказалось невозможно связаться: он заблокировал в своих контактах всех бывших одноклассников и учителей. Вероятно, полагал нас сообщниками Стефании и её чудовищного предка. Никто после него не пошел в архив, чтобы лично убедиться в невыносимых подробностях. Потому что никто не хотел ничего менять на самом деле. Некоторых вещей лучше просто не знать, не так ли?
*
Это будет история о том, как я убил Стефанию; вот я к ней и подобрался.
Через несколько дней после нового года её заперли в купальне на озере - как обычно, в шутку, кого там только не запирали. Меня тоже пару раз. Дверь открывалась за несколько минут при небольшом усилии - если, конечно, запертый не был слабоумным; а таких у нас в школе не держали. Но прошла уже пара часов, а Стефания так и не выбралась. И тогда я пошёл посмотреть через верхнее окно, что там творится. Подтаскивая лестницу к окну, я был уверен, что она просто сидит и ревёт там.
Купальне было лет триста, во всяком случае, она так выглядела снаружи, а внутри ещё хуже. Прогнившие доски пола, выдерживавшие даже наши тайные собрания с алкоголем по ночам, в этот раз не выдержали веса лёгкой Стефании. Она стояла по грудь в ледяной воде, зажатая двумя перекосившимися балками так, что не могла даже поднять рук, чтобы попытаться вылезти. Я скатился с лестницы, обежал купальню вокруг и вошёл. На щеке у Стефании была длинная царапина, вокруг глаза расцветал кровоподтёк. Мне даже в голову не пришло, что это могло случиться, когда проваливались доски. В висках стучало только отчаянное: «Такого нам не простят».
- Ну, - сказала Стефания, - что будешь делать?
Я стоял и смотрел.
- Если ты не собираешься вытащить меня, - сказала Стефания, - толкни вон ту доску в углу. Мне вообще-то больно тут торчать. Я же должна ничего не чувствовать от такого холода, да? Но я почему-то всё чувствую. Это в любом случае кончится плохо. Если ты толкнёшь доску, я утону. Это лучше, чем от холода. Эй, ты вообще собираешься что-нибудь делать?
Я сделал шаг назад.
- Трус, - сказала Стефания.
Я развернулся и побежал.
Не в школу, нет. Я побежал в рощу за озером, пустую и тёмную. И сидел там на снегу чёрт знает сколько, захваченный безумной и бессильной фантазией о том, что всё это ещё может кончиться как-нибудь если не хорошо, то… нормально, ну, просто нормально, Господи, пожалуйста! Я нигде не был и ничего не видел, пусть всё разрешится как-нибудь само… Не знаю, сколько времени прошло, но я невыносимо замёрз, и только когда холод начал ощущаться как настоящая боль, вскочил и побежал обратно, чтобы вытащить Стефанию. Снег вокруг купальни был истоптан, и её там не было. От меня теперь ничего не зависело.
Я вернулся в школу, как идут на собственную казнь, а там не происходило ничего из ряда вон выходящего. Ужин, уроки, дополнительные занятия. Стефании не было, и никто о ней не говорил.
Она вернулась через неделю с чистым лицом, без малейших следов царапины на щеке и синяка под глазом. На её висках были две красных припухших точки, от которых было невозможно отвести взгляд: я видел такое только в видеоматериалах по биологии и в кино, но всё равно считал какой-то невозможной байкой. Да, технология воскрешения мёртвых в течение 48 часов после биологической смерти существует: это следы от электродов, стимулирующих мозг запустить процесс восстановления. Да, она доступна единицам. Да, Стефания умерла в тот день, и её вернули к жизни. И все старательно делали вид, как будто ничего особенного не произошло.
*
Я был бесконечно счастлив в тот день, раздавлен, повержен и счастлив, как будто мне самому только что отменили смертный приговор. Моё будущее потеряло всяческий смысл (надо полагать, школе оставалось существовать ровно до очередной речи Стефании в последний день перед каникулами?), зато настоящее обрело такие краски и звуки, какими не обладало прежде. Я бесцельно шлялся по территории школы, запоминая расположение тропинок и газонов, клумб и лавочек, оттенки фонарей и вечернего неба. Я стал ходить только на те уроки, которые были действительно интересны, едва ли не переселившись в химическую лабораторию. Оценки уже не имели никакого значения.
Так же счастлив я был всего месяц назад, когда учителя и ученики совместно вышли разбирать пристройки вокруг главного школьного здания. Наше будущее виделось зыбким и беспросветным ровно до тех пор, пока Стефания не сказала, что основа здания - это корабль, и всю сотню лет существования школы проводится техническое обслуживание всех его систем, в общем, он на ходу. О, каким строгим, спокойным и восхитительно лживым было её лицо, когда она говорила, что мы разбираем пристройки и инспектируем их содержимое, потому что армии нужны дрова и припасы!
*
Я хотел попросить у неё прощения, честно, хотел. Ещё не знал, что именно скажу. И зачем ей какие-то мои слова. Я сел рядом с ней за парту, посмотрел на неё и увидел блёклые, почти слившиеся по цвету с кожей точки на висках рядом с розоватыми свежими. Ещё две пары. Стефания была бессмертна? Ну, фактически-то нет. Но Стефания умирала трижды за свои неполные семнадцать лет. Если бы у нас были другие отношения, она, возможно, могла бы рассказать мне, что происходит, когда ты умираешь и тебя возвращают? Я бы очень этого хотел.
*
Свою речь перед каникулами она произнесла как обычно. Восхищена, благодарна, всё такое. Слушая её (я впервые был внимателен к тому, что она говорит), я подумал, что, возможно, это и есть искупление, и она - не столько потомок, сколько одна из жертв своего безумного деда, даже спустя два века. И ещё я подумал, что оно того не стоит. Нет никакого смысла и никакой пользы в том, чтобы девочку Стефанию мучили и убивали умненькие подростки, прикрывающие моралью свою жажду насилия.
*
Я не мог поверить, что нам ничего не будет за то, что мы сделали со Стефанией. И правильно. Вскоре после выпуска из школы оказалось, что мои документы не принимает ни один университет первого или второго круга. Я не был отличником, но имел великолепные рекомендации от учителя химии, позволявшие надеяться на многое. На центр, на столицу, на карьеру. А учиться пришлось в той ещё глуши, выбора у меня не было. Ну, логично же, что Стефания наверняка говорила своим опекунам то, что не входило в её ежегодные речи… С именами, фамилиями и, возможно, номерами социального страхования. Имела право, если было так. Я не мог её винить.
После окончания университета оказалось, что это - навсегда. Достойной работы я тоже не мог найти. Мне отказывали под самыми нелепыми предлогами. Я, совершив трусливую подлость ещё подростком, попал в чёрный список и уже ничего не мог изменить. Было ли это справедливо? Ну, наверное, было. Какая разница. Однажды мне написал бывший одноклассник, столкнувшийся с той же проблемой. Он предполагал, что школа - и Стефания - играли роль некоего фильтра, призванного не допустить людей определённого склада личности к приличному образованию и высоким должностям. Так сказать, глобальный социальный эксперимент. Возможно, Стефания вообще была нанятой актрисой, а история с её предком-сектантом - выдумкой. До такой степени паранойи я, конечно, не доходил, но что-то в этом было.
*
К тридцати пяти годам я был в отчаянии, и далеко не из-за неудавшейся карьеры. Мне нужен был смысл, а его не было. Я работал младшим лаборантом то в одной, то в другой фармакологической компании. Если бы эти компании совершали что-то по-настоящему прорывное, я смирился бы со своим несерьёзным местом и обычной участью. Но везде была дрянь и дешёвка, секретные технологии сохранения молодости за бешеные деньги для избранных: в этом я не мог найти смысла, как ни старался. Как-то раз после бессонной ночи, приправленной изрядным количеством плохого виски, я сел и разослал свои резюме на должность учителя химии. Автоматической рассылкой по всем образовательным учреждениям, разместившим вакансии. Первое приглашение на собеседование пришло полдня спустя, и увидев адрес, я не поверил своим глазам.
*
«Да ты параноик!» - вот что сказала Стефания, услышав историю моих злоключений и предположения об их причинах. Она теперь была директором нашей школы, и мы разговаривали как старые приятели. Я сам не знаю, почему полетел на собеседование. Ведь не ждал от него ничего, кроме унижения и отказа.
И до сих пор не знаю, параноик ли я на самом деле. Возможно, имела место действительно череда неприятных совпадений, не обусловленная ничем. А возможно, чёрный список и впрямь существовал. Судьбу может определять как случайность, так и намерение, да?
*
Уже почти сорок минут я сижу и ничего не пишу. Не выхожу из каюты и никому ничего не говорю. Так можно. Эти сорок минут, или час, или полтора уже ни на что не влияют. Я же говорил, что она всегда выполняет обещания.
Стефания не перезвонила. Она прислала сообщение с координатами. Команде и мне, потому что я был… кем-то вроде её мужа? Мы оформили гражданское партнёрство шесть лет назад. У нас был общий банковский счёт, и сейчас он стремительно пустел: один день удерживания связи стоил почти как год безбедной жизни для двоих человек. Возможно, Стефания отключила связь со своей стороны через сорок минут после отправки сообщения именно из этих соображений. Жаль. Я хотел бы услышать её голос. Сейчас мне нужно выйти и сказать, что мы уже не летим в никуда и что мы не умрём.
*
Время воспринимается так по-разному. Мне, например, казалось, что война началась мгновенно. А на самом деле мы вкатывались в войну два или три года, и всем было всё ясно, и никто ничего не делал. Для меня началом был тот день, когда Стефания сказала, что у наших детей теперь две дороги: в разнорабочие или в солдаты. Она смотрела на школьный двор из окна своего кабинета, потом обернулась ко мне, и я впервые увидел её растерянной, испуганной, возмущённой, со вскипающими слезами в глазах. «Они не для этого!» - сказала она будто бы не мне, а кому-то ещё, всемогущему, но страшно непонятливому.
*
Однажды я спросил её - мы к тому времени говорили уже обо всём без недомолвок - что изменилось бы, если бы я попробовал вытащить её тогда из купальни. Или если помог бы ей умереть и не мучиться.
- Я бы полюбила тебя, - сказала Стефания.
И я больше не спрашивал ничего. Мы уже четыре года жили вместе и собирались оформлять отношения. Такие дела.
*
Возможно, я никогда больше её не увижу. Возможно, я никогда не узнаю, удалось ли выбраться ей самой. Я даже не буду вспоминать о ней слишком часто, у меня будут другие дела. В новостях говорят, что под прикрытием элитной школы много лет скрывались сумасшедшие сектанты. Через несколько часов мы войдём в зону молчания, а потом услышим совсем другие новости. Сейчас будет двенадцать часов. Я пойду к детям и скажу: «Итак, восстановительно-окислительные реакции…»
*когда ты перезвонишь от flamme_tirre
Дорогой дневник, у нас тут особый случай. Никто не оценит иронию, а я всё выпендриваюсь. Интересно, что чувствуют тринадцатилетние девочки, когда пишут: «Дорогой дневник»? В общем, мне нужно чем-то занять голову и руки, поэтому я взял бумагу и карандаш, и вот… Она сказала: «Я перезвоню». Она всегда выполняет обещания.
Никогда в жизни не вёл дневник, так что получатся скорее разрозненные записки. В любом случае, я буду писать о Стефании, потому что ни о чём больше не могу сейчас думать. Милая Стефания, как только я перестану думать о тебе, мне придётся думать о запасах кислорода и воды, и всё это очень плохо кончится, поэтому, пожалуйста, побудь со мной ещё немного, а ещё лучше - перезвони, чёрт тебя подери!
Сначала я её ненавидел. Без особого повода, просто нам разрешали её ненавидеть, этого было достаточно.
Потом я любил её. Хотя нет, это уже совсем потом.
Перед этим я убил её. Прошло столько лет, а я всё ещё не могу представить степень вреда, который причинил ей этим. Сначала казалось, что вообще не произошло ничего страшного, разве что в её душе остался очередной небольшой и некрасивый след… но душа Стефании была потёмками даже тогда, когда мы засыпали в одной постели.
На самом деле я никого не убивал, я просто ничего не сделал тогда, потому что был… труслив? подловат? слишком зависим от чужого мнения?..
…Достаточно самоуверен, думаю. И, как все неглупые школьники, слишком ленив, чтобы сходить в архив. Старшеклассники вообще не ходят в архив, довольствуясь сжатыми пересказами документов и хроник. И это, может статься, больший грех, чем трусость или подлость: вспомнить только допотопный анекдот про celebrate!
*
Он был красавцем, она была обычной. Но всегда говорили: «Стефания и её брат», и никогда наоборот. Не близнецы, вообще непохожие - у них было почти два года разницы, - на переменах и вне школы они держались по-близнецовому неразлучно. С ними почти не разговаривали, за ними внимательно наблюдали, о них много сплетничали.
*
Они были чужаками, и наша школа была полностью в их руках. Я помню это бешеное чувство несправедливости. Их опекуны были в попечительском совете школы, и само её существование зависело от благосклонности и прихоти этих опекунов, и приходилось терпеть. Если бы не это, Стефании и её брату пришлось бы куда тяжелее. Или, я только что подумал, если бы не это, их чудовищная фамильная история быстро затерялась бы среди историй куда более захватывающих и актуальных.
*
У меня никогда не было другого дома, кроме школы. Интернат не считался, назвать его домом мог бы разве что слабоумный. Узнав, что зачислен в школу, я решил, что мне нужна легенда, чтобы сойти за своего посреди богатых бездельников. Возможности мои были невелики: ноль денег и два месяца летних каникул. Но этого хватило: я продумал и воплотил образ наивного эколога-активиста, вегетарианца и чудака, чтобы оправдать и свой скудный гардероб, и неумение пользоваться сложными столовыми приборами. На первое занятие явился в штанах и футболке из переработанного пластика, в резиновых шлёпанцах на босу ногу. В рюкзаке у меня была бутылка охрененного виски: я собирался найти друзей. Пару недель спустя я уже рассказывал про свою легенду, ничего не скрывая, потому что это было на самом деле смешно. Таких, как я, оказалось едва ли не четверть школы, и на «приютских» мы не обижались, потому что те, у кого были родители, нам завидовали. В конце концов, наши предки честно умерли, т.е. имели вполне легитимный повод покинуть нас, а не были заняты зарабатыванием денег 24 часа в сутки.
*
Пока я сижу здесь над этими записками, остальные собрались в столовой и обсуждают, что мы натворили и как нам дальше быть. Скоро (завтра? через неделю?) придётся решать вопросы с кислородом, очисткой воды и температурой в помещениях. Скорее всего, каюты отключат от энергетического контура, и всем придётся сидеть сутками сидеть в той же столовой или в каком-нибудь еще здоровенном помещении. Я с раннего детства смутно чувствовал, что самая большая роскошь на свете - это возможность побыть в одиночестве.
*
Я толкнул брата Стефании на лестнице, и он чуть не убил меня. После первого же «Он не нарочно!», донёсшегося из захваченной зрелищем толпы, брат Стефании разжал руку на моём горле, встал и потерял ко мне всякий интерес. Позже я узнал, что за драки исключают из школы, но если подраться именно с ним, скорее всего, на это закроют глаза. Он сам провоцирует.
*
Мы учились в одном классе со Стефанией. Она сидела за последней партой, и у неё не было собственного планшета, она всегда брала классный. Сначала я думал, что ей запрещают иметь собственный опекуны: так случалось в богатых семьях, зацикленных на правильном воспитании и всестороннем развитии. Потом понял, что она старается вообще не иметь вещей, которые можно было бы разбить или испортить. Это случалось часто, очень часто, и никогда никто не был виноват, всё происходило как бы само собой. Я сам не раз участвовал в игре, целью которой было украсть и спрятать или выбросить её сумку. И мне не было стыдно, хотя в интернате я старался держаться подальше от тех, кто такое делает. Стефания не выглядела забитой девочкой. Совсем. Казалось, что она со своей стороны тоже как-то участвует в этой игре; это было странно.
*
До сих пор не знаю, что бы я делал с этим чёртовым последним днём перед каникулами, если бы был директором школы. С ежегодным моментом, когда Стефания и её брат решали нашу судьбу. Их опекуны сидели за длинным столом вместе с учителями, а эти двое произносили какую-то безумно скучную и вдохновенную речь о том, как им нравится учиться в нашей школе. После этого директор облегчённо выдыхал, а опекуны, видимо, переводили на счёт школы очередную баснословную сумму. Мы во время их речи тоже страшно переживали: если бы Стефания и её брат сказали бы что-нибудь вроде: «Учебная программа нам нравится, но наши одноклассники - ублюдки, которые должны гореть в аду» (что было чистой правдой), наша жизнь в тот же миг перевернулась бы с ног на голову, вероятно, навсегда.
*
Мне почему-то всегда казалось, что школе что-то угрожает. Когда я учился там, всё было понятно: наше будущее висело на тоненькой ниточке, которая была полностью во власти опекунов Стефании и её брата. Но когда Стефания стала директором школы, а я вернулся в неё преподавать общую химию, чувство угрозы только усилилось.
*
Прапрапра -и так далее-дед Стефании и её брата был сумасшедшим сектантом. Впрочем, насчёт истинного сумасшествия я сомневался: скорее всего - я так думал, - он был продвинутым психопатом с большими талантами в области бизнеса. Истории всех сект, у которых есть множество последователей, большие деньги и оружие, кончаются примерно одинаково, и конкретно эта история ужасала исключительно масштабом. Конечно, этот отвратительный дед не был по-настоящему безумен, если раздал отравленные напитки всем детям, кроме собственного внука. Интересно, на что он надеялся, зная, что их станция отрезана от всех каналов связи и снабжения и окружена армией? Какими бы ни были его надежды, они всё же оправдались: внук основателя секты оказался единственным спасённым из нескольких тысяч человек. Этому парню подумать бы про свои интересные гены и сделать вазэктомию, но он успешно продолжил род, и вот почти двести лет спустя мы имеем Стефанию и её брата, которые хорошо учатся и выглядят, в общем, как люди. Интересно, какая там была лазейка в законе, чтобы они смогли унаследовать кровавые деньги своего дерьмового предка?
Примерно так я думал в свои шестнадцать с половиной лет.
*
Нина уже дважды стучалась ко мне, чтобы спросить, перезвонила ли Стефания. Можно подумать, я сидел бы здесь, если бы это случилось. Спрашивала, о чём я думаю. Я живу с проклятием многозадачности, поэтому всё то время, что сижу над этими записками, думаю о том, как обустроил бы свой курс общей химии в различных условиях, начиная с необитаемого острова и заканчивая продвинутой лабораторией; ведь кто знает, куда нас теперь занесёт? А вовсе не о том, что мы сделали, как нам теперь жить и что будет с нами и с детьми в самое ближайшее время. И тоже ведь выгляжу как человек…
*
Когда брат Стефании окончил школу, и она осталась одна, все как с цепи сорвались. Нет, никто её даже пальцем не тронул: за такое палец могли бы и оторвать, причём не исключаю, что буквально. Но подростки изобретательны. На уроках истории несколько раз прозвучало, что Стефания не имеет права говорить о некоторых вещах. Например, о милосердии. Потому что из её уст это звучит чудовищно даже двести лет спустя. На биологии нередко заходили разговоры о бессмысленности воспитания на фоне естественного отбора: как ни старайся, свои гены максимально эффективно передаст и защитит какой-нибудь оторванный псих с мешком бабла. В целом все эти речи велись вокруг того, что существование нашей школы вроде как имеет целью искупление поступка этого чокнутого прадеда, но далеко не факт, что такое вообще можно искупить. Стефания реагировала на всё это очень сдержанно: она предлагала желающим ознакомиться с историей её семьи в архивах школы и увидеть некоторые несостыковки. Желающий нашёлся только один. Мы предвкушали особо любопытный урок истории с язвительным докладом о несостыковках, когда историк сказал нам, что доклада не будет: молодой человек посетил архив, был сокрушительно впечатлён и принял решение о переводе в другую школу. С ним оказалось невозможно связаться: он заблокировал в своих контактах всех бывших одноклассников и учителей. Вероятно, полагал нас сообщниками Стефании и её чудовищного предка. Никто после него не пошел в архив, чтобы лично убедиться в невыносимых подробностях. Потому что никто не хотел ничего менять на самом деле. Некоторых вещей лучше просто не знать, не так ли?
*
Это будет история о том, как я убил Стефанию; вот я к ней и подобрался.
Через несколько дней после нового года её заперли в купальне на озере - как обычно, в шутку, кого там только не запирали. Меня тоже пару раз. Дверь открывалась за несколько минут при небольшом усилии - если, конечно, запертый не был слабоумным; а таких у нас в школе не держали. Но прошла уже пара часов, а Стефания так и не выбралась. И тогда я пошёл посмотреть через верхнее окно, что там творится. Подтаскивая лестницу к окну, я был уверен, что она просто сидит и ревёт там.
Купальне было лет триста, во всяком случае, она так выглядела снаружи, а внутри ещё хуже. Прогнившие доски пола, выдерживавшие даже наши тайные собрания с алкоголем по ночам, в этот раз не выдержали веса лёгкой Стефании. Она стояла по грудь в ледяной воде, зажатая двумя перекосившимися балками так, что не могла даже поднять рук, чтобы попытаться вылезти. Я скатился с лестницы, обежал купальню вокруг и вошёл. На щеке у Стефании была длинная царапина, вокруг глаза расцветал кровоподтёк. Мне даже в голову не пришло, что это могло случиться, когда проваливались доски. В висках стучало только отчаянное: «Такого нам не простят».
- Ну, - сказала Стефания, - что будешь делать?
Я стоял и смотрел.
- Если ты не собираешься вытащить меня, - сказала Стефания, - толкни вон ту доску в углу. Мне вообще-то больно тут торчать. Я же должна ничего не чувствовать от такого холода, да? Но я почему-то всё чувствую. Это в любом случае кончится плохо. Если ты толкнёшь доску, я утону. Это лучше, чем от холода. Эй, ты вообще собираешься что-нибудь делать?
Я сделал шаг назад.
- Трус, - сказала Стефания.
Я развернулся и побежал.
Не в школу, нет. Я побежал в рощу за озером, пустую и тёмную. И сидел там на снегу чёрт знает сколько, захваченный безумной и бессильной фантазией о том, что всё это ещё может кончиться как-нибудь если не хорошо, то… нормально, ну, просто нормально, Господи, пожалуйста! Я нигде не был и ничего не видел, пусть всё разрешится как-нибудь само… Не знаю, сколько времени прошло, но я невыносимо замёрз, и только когда холод начал ощущаться как настоящая боль, вскочил и побежал обратно, чтобы вытащить Стефанию. Снег вокруг купальни был истоптан, и её там не было. От меня теперь ничего не зависело.
Я вернулся в школу, как идут на собственную казнь, а там не происходило ничего из ряда вон выходящего. Ужин, уроки, дополнительные занятия. Стефании не было, и никто о ней не говорил.
Она вернулась через неделю с чистым лицом, без малейших следов царапины на щеке и синяка под глазом. На её висках были две красных припухших точки, от которых было невозможно отвести взгляд: я видел такое только в видеоматериалах по биологии и в кино, но всё равно считал какой-то невозможной байкой. Да, технология воскрешения мёртвых в течение 48 часов после биологической смерти существует: это следы от электродов, стимулирующих мозг запустить процесс восстановления. Да, она доступна единицам. Да, Стефания умерла в тот день, и её вернули к жизни. И все старательно делали вид, как будто ничего особенного не произошло.
*
Я был бесконечно счастлив в тот день, раздавлен, повержен и счастлив, как будто мне самому только что отменили смертный приговор. Моё будущее потеряло всяческий смысл (надо полагать, школе оставалось существовать ровно до очередной речи Стефании в последний день перед каникулами?), зато настоящее обрело такие краски и звуки, какими не обладало прежде. Я бесцельно шлялся по территории школы, запоминая расположение тропинок и газонов, клумб и лавочек, оттенки фонарей и вечернего неба. Я стал ходить только на те уроки, которые были действительно интересны, едва ли не переселившись в химическую лабораторию. Оценки уже не имели никакого значения.
Так же счастлив я был всего месяц назад, когда учителя и ученики совместно вышли разбирать пристройки вокруг главного школьного здания. Наше будущее виделось зыбким и беспросветным ровно до тех пор, пока Стефания не сказала, что основа здания - это корабль, и всю сотню лет существования школы проводится техническое обслуживание всех его систем, в общем, он на ходу. О, каким строгим, спокойным и восхитительно лживым было её лицо, когда она говорила, что мы разбираем пристройки и инспектируем их содержимое, потому что армии нужны дрова и припасы!
*
Я хотел попросить у неё прощения, честно, хотел. Ещё не знал, что именно скажу. И зачем ей какие-то мои слова. Я сел рядом с ней за парту, посмотрел на неё и увидел блёклые, почти слившиеся по цвету с кожей точки на висках рядом с розоватыми свежими. Ещё две пары. Стефания была бессмертна? Ну, фактически-то нет. Но Стефания умирала трижды за свои неполные семнадцать лет. Если бы у нас были другие отношения, она, возможно, могла бы рассказать мне, что происходит, когда ты умираешь и тебя возвращают? Я бы очень этого хотел.
*
Свою речь перед каникулами она произнесла как обычно. Восхищена, благодарна, всё такое. Слушая её (я впервые был внимателен к тому, что она говорит), я подумал, что, возможно, это и есть искупление, и она - не столько потомок, сколько одна из жертв своего безумного деда, даже спустя два века. И ещё я подумал, что оно того не стоит. Нет никакого смысла и никакой пользы в том, чтобы девочку Стефанию мучили и убивали умненькие подростки, прикрывающие моралью свою жажду насилия.
*
Я не мог поверить, что нам ничего не будет за то, что мы сделали со Стефанией. И правильно. Вскоре после выпуска из школы оказалось, что мои документы не принимает ни один университет первого или второго круга. Я не был отличником, но имел великолепные рекомендации от учителя химии, позволявшие надеяться на многое. На центр, на столицу, на карьеру. А учиться пришлось в той ещё глуши, выбора у меня не было. Ну, логично же, что Стефания наверняка говорила своим опекунам то, что не входило в её ежегодные речи… С именами, фамилиями и, возможно, номерами социального страхования. Имела право, если было так. Я не мог её винить.
После окончания университета оказалось, что это - навсегда. Достойной работы я тоже не мог найти. Мне отказывали под самыми нелепыми предлогами. Я, совершив трусливую подлость ещё подростком, попал в чёрный список и уже ничего не мог изменить. Было ли это справедливо? Ну, наверное, было. Какая разница. Однажды мне написал бывший одноклассник, столкнувшийся с той же проблемой. Он предполагал, что школа - и Стефания - играли роль некоего фильтра, призванного не допустить людей определённого склада личности к приличному образованию и высоким должностям. Так сказать, глобальный социальный эксперимент. Возможно, Стефания вообще была нанятой актрисой, а история с её предком-сектантом - выдумкой. До такой степени паранойи я, конечно, не доходил, но что-то в этом было.
*
К тридцати пяти годам я был в отчаянии, и далеко не из-за неудавшейся карьеры. Мне нужен был смысл, а его не было. Я работал младшим лаборантом то в одной, то в другой фармакологической компании. Если бы эти компании совершали что-то по-настоящему прорывное, я смирился бы со своим несерьёзным местом и обычной участью. Но везде была дрянь и дешёвка, секретные технологии сохранения молодости за бешеные деньги для избранных: в этом я не мог найти смысла, как ни старался. Как-то раз после бессонной ночи, приправленной изрядным количеством плохого виски, я сел и разослал свои резюме на должность учителя химии. Автоматической рассылкой по всем образовательным учреждениям, разместившим вакансии. Первое приглашение на собеседование пришло полдня спустя, и увидев адрес, я не поверил своим глазам.
*
«Да ты параноик!» - вот что сказала Стефания, услышав историю моих злоключений и предположения об их причинах. Она теперь была директором нашей школы, и мы разговаривали как старые приятели. Я сам не знаю, почему полетел на собеседование. Ведь не ждал от него ничего, кроме унижения и отказа.
И до сих пор не знаю, параноик ли я на самом деле. Возможно, имела место действительно череда неприятных совпадений, не обусловленная ничем. А возможно, чёрный список и впрямь существовал. Судьбу может определять как случайность, так и намерение, да?
*
Уже почти сорок минут я сижу и ничего не пишу. Не выхожу из каюты и никому ничего не говорю. Так можно. Эти сорок минут, или час, или полтора уже ни на что не влияют. Я же говорил, что она всегда выполняет обещания.
Стефания не перезвонила. Она прислала сообщение с координатами. Команде и мне, потому что я был… кем-то вроде её мужа? Мы оформили гражданское партнёрство шесть лет назад. У нас был общий банковский счёт, и сейчас он стремительно пустел: один день удерживания связи стоил почти как год безбедной жизни для двоих человек. Возможно, Стефания отключила связь со своей стороны через сорок минут после отправки сообщения именно из этих соображений. Жаль. Я хотел бы услышать её голос. Сейчас мне нужно выйти и сказать, что мы уже не летим в никуда и что мы не умрём.
*
Время воспринимается так по-разному. Мне, например, казалось, что война началась мгновенно. А на самом деле мы вкатывались в войну два или три года, и всем было всё ясно, и никто ничего не делал. Для меня началом был тот день, когда Стефания сказала, что у наших детей теперь две дороги: в разнорабочие или в солдаты. Она смотрела на школьный двор из окна своего кабинета, потом обернулась ко мне, и я впервые увидел её растерянной, испуганной, возмущённой, со вскипающими слезами в глазах. «Они не для этого!» - сказала она будто бы не мне, а кому-то ещё, всемогущему, но страшно непонятливому.
*
Однажды я спросил её - мы к тому времени говорили уже обо всём без недомолвок - что изменилось бы, если бы я попробовал вытащить её тогда из купальни. Или если помог бы ей умереть и не мучиться.
- Я бы полюбила тебя, - сказала Стефания.
И я больше не спрашивал ничего. Мы уже четыре года жили вместе и собирались оформлять отношения. Такие дела.
*
Возможно, я никогда больше её не увижу. Возможно, я никогда не узнаю, удалось ли выбраться ей самой. Я даже не буду вспоминать о ней слишком часто, у меня будут другие дела. В новостях говорят, что под прикрытием элитной школы много лет скрывались сумасшедшие сектанты. Через несколько часов мы войдём в зону молчания, а потом услышим совсем другие новости. Сейчас будет двенадцать часов. Я пойду к детям и скажу: «Итак, восстановительно-окислительные реакции…»
*когда ты перезвонишь от flamme_tirre