Башня. Новый Ковчег-6. Глава 38. Борис
Борис шёл быстро - настолько, насколько позволяла раненая нога. Там, в помещении щитовой, за всеми разговорами и тревогами он почти о ней не думал, но сейчас, то ли от того, что он взял слишком быстрый темп, то ли ещё от чего, но боль вернулась, дала о себе знать резкими пульсирующими толчками. Борис непроизвольно остановился, нагнулся, обхватил ладонью колено. Брюки, как и вся одежда на нём, были мокрыми (что в общем-то неудивительно после «холодного душа» на Северной), но не только. Борис почувствовал, что рука стала липкой, поднёс пальцы к лицу, негромко выругался. Снова посмотрел вниз. Вся левая штанина брюк ниже колена пропиталась кровью. Сквозь прореху на ткани виднелся довольно глубокий порез, в штормовых сумерках, разбавленных светом фонарей, края раны казались почти чёрными. Перевязать бы чем, совершенно некстати подумал он и сам усмехнулся этой дурацкой мысли. Распрямился и снова зашагал к дальней левой опоре, стараясь держаться ближе к постройкам, что тянулись вдоль широкого транспортного коридора.
Странное всё-таки существо человек. Ведь знает, что жить ему осталось всего ничего, а продолжает беспокоиться о каких-то пустяках. О ране на ноге. О мокрой рубашке, противно липнущей к телу. И о таких же мокрых ботинках, в которых при каждом шаге хлюпала вода.
Борис не испытывал никаких иллюзий по поводу того, что его ждёт. Два охранника при Серёже - однозначно патовая ситуация, причём назад пути нет. Мосты сожжены. Точка.
«Ну почему же сразу сожжены? - демон, практически раздавленный и побеждённый, снова поднял голову. - Это не твоя война. Самое время уступить поле сражения Павлу».
Сейчас демон говорил голосом его прежнего начальника, Льва Евгеньевича Смирнитского. Те же ласково-железные нотки. Тот же покровительственный тон. Борис даже слышал скрип антикварного кресла под грузным, но ещё крепким телом. Видел тускло поблёскивающий золотом массивный перстень на согнутом артритом безымянном пальце.
- Иногда, Борис, разумнее сделать шаг назад, отступить. Тот, кто идёт напролом, быстро сгорает, а бывают такие моменты, когда не зазорно и потлеть. Столкни противников лбами и подожди. Смелые получают принцессу и полцарства, а терпеливые и осторожные - весь мир.
Да, у Бориса был хороший учитель. Лев Евгеньевич взял его за руку и, словно дитя, ввёл в круг тех, кто не проигрывает, тех, кто вгрызается в жизнь всеми зубами - в мир волков, а не агнцев, идущих на заклание.
- Ну, и нравится тебе такая жизнь, Боря?
- Нравится!
Борис сказал это вслух, прогоняя окружившие его со всех сторон видения.
Нравится. Именно такая жизнь - нравится. Пусть от неё и остался лишь небольшой кусочек.
Сразу стало как-то легче. И смерть, маячившая впереди, уже перестала казаться глупой и бестолковой. Борис улыбнулся и прибавил шаг.
Он вспомнил, как всего каких-то пару месяцев назад или чуть больше, он тоже шёл умирать. Коридор военного сектора не был похож на этот коридор Южной станции: здесь царил ветер, осыпающий Бориса солёными брызгами, а там - только спёртый воздух замкнутого пространства, гоняемый туда-сюда старой вентиляцией. И серые бетонные стены с двух сторон, безликие дублёры приставленного к Борису конвоя.
Тогда Борис шёл на казнь равнодушно - терять ему было нечего. Он понял это именно в том коридоре, глядя в безучастную спину идущего впереди офицера. Борису было не о чем жалеть, он ничего не оставил после себя, кроме кабинета, набитого антикварной мебелью, и такой же роскошной, как и кабинет, квартиры на Надоблачном уровне. А всё это, как ни тужься, с собой на тот свет не заберёшь. Зато остального, что оказалось действительно важным, Борис либо так и не приобрёл, либо лишился. Например, друга потерял, единственного, как вдруг выяснилось, друга.
Звучно печатали шаг за его спиной солдаты, а он, приноравливая свои мысли к их чеканной поступи, с каким-то удивлением думал о том, что нет ни одного человека, который бы его любил, для которого он был бы дорог. Кроме мамы, конечно, но мама - это мама, она не считается. А больше никто. Никто. Вот и получалось, что всё, к чему он стремился - деньги, власть, привилегии, красивые женщины и вещи - в одночасье обернулось лепреконовым золотом: сияло ярко, а на деле оказалось потёртыми фальшивыми медяками. Поэтому и не жалко было ему тогда умирать. Не держало его ничего. А сейчас - держало.
Борис добрался до нужной опоры, чуть помедлил, привычно усмехнулся и шагнул внутрь. Спускаться с больной ногой было неудобно (подниматься оказалось легче), и Борис, в упрямом желании прогнать боль, принялся, как в детстве, считать ступени - один, два…, пять. Где-то на десятой или одиннадцатой сбился, снова вернулся к своим смертям (звучит абсурдно, но его судьбе не откажешь в чувстве юмора), и к той, которая не состоялась, и к этой, новой, что ждала его за поворотом. И к краткому отрезку жизни между ними, авансом выданному ему, в который провидение умудрилось впихнуть всё, на что иному человеку не хватает и сотни лет: воскресшую дружбу, общее дело, настоящих людей рядом и любовь, ту самую любовь, которой, как Борис всегда считал, не бывает.
Всё это развернули перед ним, показали, даже дали потрогать, а потом, ловким жестом фокусника смахнули в глубокий тёмный сундук, из недр которого дохнуло нафталином и сыростью - запахом старости и смерти, а взамен предъявили билет в один конец, в преисподнюю. А он-то, наивный, думал, что сумел с этого поезда соскочить. Словно это когда-то кому-то удавалось.
…Последние ступени он преодолел почти бегом. Понимал, что сейчас окажется за дверью, на открытом пространстве, где действовать придётся быстро и без проволочек, не отвлекаясь на посторонние мысли. Потому, наверно, и спешил оставить за поворотом последнего лестничного пролета своё прошлое, в котором в тугой узел сплелось многое: тёмное и светлое, фальшивое и настоящее, расчётливое и безрассудное. Да, всё оставлял Борис позади: дружбу, предательство, звонкий хохот монет, сладкий запах власти, неудавшееся счастье, чужих женщин и случайных детей. И ещё маленькую, стремительную женщину с насмешливым прищуром серых искрящихся глаз - её он тоже оставлял…
***
Илья Титов напряжённо вглядывался в океан, стоял позади Верховного и, вытягивая и без того длинную шею, пытался рассмотреть сквозь наступающую темноту, что же там происходит. Нет, сам океан Илью интересовал мало, хотя, если уж говорить начистоту, снаружи Башни Илье Титову за свои двадцать лет бывать ещё не приходилось, а тут такая оказия выпала - сопровождать Верховного и не куда-то, а на Южную станцию. Отсутствием любопытства Илья никогда не страдал и первые пятнадцать-двадцать минут, как только их небольшой отряд вступил на платформу, парень вертел головой направо и налево, жадно впитывая новые впечатления. Но сейчас было кое-то поважнее океана, штормовых волн и бьющего в лицо ветра. Илья чуть подался вперёд и неловко позвал:
- Господин Верховный правитель…
Ставицкий его не услышал или сделал вид, что не услышал. Верховный застыл у самой кромки, судорожно вцепившись маленькими сухими ручками в железный поручень ограды. Ограждение это тянулось почти по всему периметру и обрывалось, не доходя двух-трёх метров до лестницы. Здесь край платформы был ничем не защищён, почему - Илья не знал, но предпочитал держаться подальше от этого места. Океан гудел где-то внизу, поднимая время от времени волны, и эти волны с рёвом обрушивались на бетонные плиты, падали плашмя, пытаясь дотянуться хоть до чего-нибудь, не дотягивались и, шипя в бессильной злобе, отползали назад. Илья не мог признаться себе, но всё это его слегка нервировало.
Верховный, судя по всему, испытывал нечто похожее. Потому, наверно, и замер, как прикованный, рядом с оградой, вглядываясь вдаль. Илья знал, куда он смотрит - на огромный, качающийся на волнах буй непонятной и громоздкой конструкции.
Этот буй (или плавучий модуль, так, кажется, называл его тот трясущийся от страха инженеришка - Илья вспомнил вытянутое перекошенное лицо и зло ухмыльнулся) был соединён с платформой двумя мостками, и сейчас на одном из мостков, почти посередине, ухватившись рукой за перила и согнувшись в три погибели, стоял Золотарёв.
Золотарёв кашлял. Илье не нужно было слышать, чтобы понять это - они были напарниками, и за то время, что они служили с Золотарёвым вместе, Илья насмотрелся на всё это вдоволь.
Кашель у того приключался вдруг, ни с того, ни с сего, как считал Илья. Сначала Золотарёв начинал подкашливать, тёр нос и покрасневшие глаза, дышал со свистом, а потом его скрючивало - он кашлял словно лаял, хватал посиневшими губами воздух, и в груди что-то мокро хрипело.
- Астматик я, братишка, - однажды признался Золотарёв. - Но это ничего, это нормально… главное прокашляться, а там уж…
Илья Золотарёва не любил, презирал со всей силой здоровой и эгоистичной молодости, правда, насчёт приступов кашля своего напарника Илья особо не распространялся - у начальства, уж наверно, свои доводы были, раз они взяли этого доходягу в армию.
И вот теперь этот самый доходяга застрял между станцией и буем, на котором крутилась или уже не крутилась какая-то непонятная Илье турбина.
А океан словно сошёл с ума.
Он бросал и бросал свои волны на мостки, соединяющие станцию с плавучей конструкцией, которая качалась на волнах подобно гигантскому поплавку. Мостки ходили ходуном, при каждой новой штормовой атаке они вздымались, страшно горбились и, казалось, ещё один удар, и их переломит как сухое дерево.
Золотарёва отправил к турбине Верховный (сам-то Сергей Анатольевич струсил, не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы это понять), и на самом опасном участке - на открытых, ничем не защищённых, шатких мостках - Золотарёва, как назло, одолел кашель и пришедший вслед за кашлем страх. Илья видел, что Золотарёв отпустил трос, который был протянут прямо над перилами, а этого делать категорически не следовало. Мостки могут и не выдержать, вон их как корёжит, сложатся на раз, два, три, и унесёт вместе с этими обломками в океан, а вот стальной трос - надёжная страховка, он как поводок держит плавучий модуль с турбиной.
Всё это Илья определил быстро, и про трос, и про то, что Золотарёв - не жилец, не выдержат мостки, как пить дать, не выдержат, и в душе зашевелилась совершенно некстати проснувшаяся жалость.
- Господин Верховный правитель…
На этот раз Ставицкий его услышал, обернулся, удивлённо посмотрел.
- Господин Верховный правитель, у Золотарёва астма, он там… не дойти ему.
Верховный его не понимал. Илья видел пустой, отсутствующий взгляд. Глаза, увеличенные толстыми линзами, смотрели не на Илью, а куда-то сквозь.
- Помочь бы ему надо.
Эти слова Илья произнёс неуверенно. Потоптался на месте, пытаясь уловить хоть какое-то движение в остекленевшем взгляде Верховного. Справа, со стороны океана что-то ухнуло, послышался треск, и Илья испуганно обернулся. Очередная волна накрыла Золотарёва. Плиты мостика, на котором он стоял, согнулись, частично ушли под воду, ограждение перекосилось и в одном месте отошло от плиты. Каюк Золотарёву, успел подумать Илья. Но волна схлынула, унося с собой пену и мелкий мусор, а Золотарёв всё ещё был на месте, уцепился за поломанные перила, которые с диким шумом хлопали на ветру оторванной стороной.
- Я…
- Стоять! - Верховный ожил. Лицо, которое ещё секунду назад было окаменевшим и ко всему безучастным, пришло в движение. Он как будто всё это время был на паузе, а теперь нажали кнопку, и он засуетился, завертел головой, задёргал тонкими бескровными губами. - Стоять! Не двигаться!
Илье даже показалось, что маленькая белая ручка Сергей Анатольевича легла на карман пиджака, но, может, он только поправил разлетающиеся в разные стороны полы дождевика. А океан уже катил новую волну.
- Э, да вы как хотите, а я пойду. Товарища не бросают вот так, - и Илья, перекинув за спину автомат, поспешил к лестнице.
Странно, он никогда не считал Золотарёва товарищем, даже имени его не помнил - между собой все они звали его только по фамилии, - а вот надо же, пошёл. Пошёл, наплевав на приказ вышестоящего, не слушая визгливые крики, не обращая внимания на поднимающиеся волны, готовые прихлопнуть Золотарёва, а теперь и его, как муху.
Перекладины приставной лестницы были мокрыми и холодными. Руки стыли, болели пальцы, ремень от автомата, который Илья перекинул впопыхах, врезался в шею, но Илья почти не обращал на это внимания. Он боялся не того, что соскользнёт, и не того, что мостки, уже покалеченные штормом, не выдержат его массы - он боялся, что не успеет. И уже продвигаясь вперёд по мосткам, держась обеими руками за страховочный трос и не сводя глаз с обессиленного Золотарёва, заорал во всё горло, перекрывая шум океана и не удивляясь внезапно возникшему в памяти Золотарёвскому имени:
- Андрюха! Держись, Андрюха! Я уже иду! Я иду, Андрюха!..
***
Ну вот и всё, остался последний шажок. Борис остановился перед выходом, неуверенно тронул ладонью дверную ручку. Сейчас он откроет дверь, выйдет наружу и… Борис поудобней перехватил пистолет, чуть надавил пальцем на спусковой крючок, почувствовал упругое сопротивление. Понял - он сможет и решительно толкнул дверь.
Борис узнал Ставицкого сразу, хотя спроси его, когда он видел Серёжу в последний раз, и Борис бы не ответил. Он просто этого не помнил. Наверно, со школы, хотя скорее всего это было не так. Наверняка сталкивались где-нибудь в коридорах Башни, возможно, на каких-то заседаниях, в ресторане, в парке - да мало ли мест для встреч в их тесном мире, - но вряд ли Борис обращал внимание на робкого и незаметного Серёжу Ставицкого. Не по чину. И вот поди ж ты, взлетел Серёжа, поднялся высоко, даже Павла переиграл. Почти.
Серёжа стоял один. Удивление галопом пронеслось в голове Бориса, но тут же пропало. Медлить было нельзя. Борис вскинул руку, навёл пистолет на Ставицкого (тот был повёрнут к нему боком и не мог его видеть), прицелился, но тут же опустил руку. Слишком большое расстояние. Он промахнётся.
На миг мелькнула досада. Хотел же спуститься по той лестнице, что в правой опоре, сейчас бы очутился прямо позади Серёжи - лучшей мишени трудно придумать. А теперь придётся подбираться ближе.
Держа пистолет наготове, Борис двинулся вперёд, моля про себя, чтобы Ставицкий не обернулся. Его шагов за шумом ветра и рёвом океана Серёжа услышать не мог, и если удастся сократить между ними расстояние, то всё должно получиться.
Взгляд Бориса был прикован к маленькой фигурке, укутанной в прозрачный дождевик, ветер трепал длинные полы плаща, раздувал слетевший с головы Ставицкого капюшон, ерошил поредевшие Серёжины волосы. Борис опять вспомнил про охранников. Эти двое могли быть где угодно: на плавучей платформе, внутри опоры, за дверью, ведущей на лестницу. Борис только сейчас заметил, что одна створка двери открыта настежь, что если охрана там? Он невольно прибавил шаг, почти перешёл на бег.
Быстрей, торопил он себя, не замечая ни шальных волн, ударяющих о край платформы, ни холодных колючих брызг, которыми было усеяно его лицо. Он забыл о своей больной ноге, хотя каждый раз, когда он наступал на неё, тело пронзала острая боль. Но это была уже привычная боль, вросшая в него, ставшая его частью - она придавала злости и, как бы это странно не звучало, сил.
Борис шёл.
Он не смотрел по сторонам - только маленькая нелепая фигурка в дождевике стояла перед глазами. Она вела его, притягивала, была ориентиром и - Борис наконец решился, вскинул пистолет, чуть прищурился - его целью.
Выстрелить он не успел. Ему нужно было бы остановиться, но он поспешил. Всё хотел подойти ближе, чтоб уж точно не промахнуться, и этот последний торопливый шаг стал лишним. Раненая нога поскользнулась на мокрых плитах, Борис не удержался, рухнул на бетон, проехался голой раной, выступающей из прорехи брюк, по шершавой, как наждачная бумага, поверхности. Резкая боль скрутила, накинула чёрно-красную пелену на глаза, он охнул и выронил из рук пистолет. И почти сразу - Борис не успел ничего сообразить - набежала волна и, с лёгкостью подхватив пистолет, унесла его за собой.
И в этот момент Ставицкий обернулся…
***
Упавший человек не сразу привлёк его внимание. Он даже не понял сначала, что это человек - прожекторы на головой, разрезая наползающую темноту, играли светом и тенью, как цирковые жонглёры, выхватывали из дальних уголков затейливые очертания, создавали что-то фантастическое и даже фантасмагорическое, отчего у Сергея кружилась голова и двоилось в глазах.
Он не мог сказать наверняка, где кончается настоящее и начинается вымышленное, потому что и сам уже этого не знал. В ушах звенело, перед глазами возникали, покачиваясь и расползаясь, призраки. Бабушка Кира, отец, дед - не Арсений, а другой… Кирилл, тот, которого Серёжа никогда не видел, молодая жена Кирилла, похожая на срезанную белую лилию… они ведь все мертвы. Или нет?
Или нет?
За спиной, на шатающихся во все стороны мостках, что тянулись к плавучему модулю, возились два охранника. Сергей уже давно потерял к ним интерес. Одного он отправил туда сам, а другой потащился вслед за первым. Зачем он так сделал, Сергей не понимал, хотя эта мысль всё ещё металась где-то на задворках сознания, прорываясь время от времени настойчивым больным вопросом. Но Сергей гнал её прочь, как и многие другие, рваные, не имеющие ни начала, ни конца, являющиеся вдруг и тут же бесследно исчезающие.
Он забыл, почему он здесь.
Он не знал, куда идти.
А вокруг кружились и кружились призраки.
- …Серёжа, ничего уже не исправить…
- …этот мир болен…
- …заражённый скот пускают под нож…
- …Серёжа, мальчик мой, это не страшно…
- …мир умрёт вместе с тобой, они все умрут…
- …ты с нами, Серёжа… ты - один из нас…
Они все кружились вокруг него. Мягко касались бледными, прозрачными ладонями - лба, щёк, губ. Сергей чувствовал их ледяное дыхание. И ему было страшно. Рука сама собой нащупала в кармане пистолет, пальцы заскользили по рукоятке, слепо прочитали резную монограмму: буквы К и А, сплетённые единым узором,… К и А… К и А…
Нет!
Он резко тряхнул головой.
Он один. Он остался совсем один. Его обманули. Они его обманули.
И опять из тумана возникло лицо Киры Алексеевны - Снежной Королевы - ласково-презрительно скривились в усмешке красивые губы. Вихрем пронеслась вальсирующая пара, он в чёрном фраке, она в белом подвенечном платье - Кирилл и Лилия. Маленький мальчик с сонными голубыми глазами важно прошествовал мимо, пухлое детское лицо, румяные щёчки. Мальчик улыбнулся, превращаясь в Серёжиного отца - рот изогнулся в вялой капризной гримасе… Лица, руки, тени, что-то шепчущие губы, газовый шарфик, атласная бальная туфелька на маленькой женской ножке, гордый разворот головы…, и на всем - гигантская фигура прадеда, медленно поднимающаяся из моря…
Но они мертвы! Мертвы!
А ему нужен кто-то живой. Из плоти и крови. Чтобы встал рядом. Чтобы…
Позади что-то стукнуло. Сергей вздрогнул и обернулся.
Рядом с опорой стоял Ивар. Ивар Бельский. Ветер трепал его светлые волосы, надувал парусом рубашку. Ярким пламенем горели синие глаза на безупречно красивом лице.
Ивар…
Его услышали. Они его услышали. Они прислали Ивара.
Сергей махнул рукой - призраки, повинуясь, взмыли вверх бесплотной стаей - и распахнул объятья.
- Ивар! Ты пришёл ко мне! Ивар!..
***
Ставицкий шёл прямо на него. Шёл, путаясь в длинных полах дождевика, поблёскивая стеклами очков. Глаза, неестественно большие, искажённые толстыми линзами, казались совсем тёмными. Сашка видел только расширенные зрачки, чёрные, пустые… не глаза, а блестящие пуговицы, две гладкие, отполированные пуговицы, которые какой-то шутник пришил грубой ниткой к бледному, мёртвому лицу.
- Ивар… ты пришёл…
Сашка не планировал вот так вываливаться на платформу, можно сказать, под ноги Ставицкому, но, если говорить начистоту, он вообще ничего не планировал. Ни о чём не думал - впервые за всю свою короткую жизнь не думал. Выскочил из щитовой и рванул что есть мочи, охваченный единственным желанием: догнать Литвинова.
Ему показалось, что он увидел что-то похожее на тень у дальней правой опоры. Борис Андреевич? Наверняка он. Кто ещё здесь может быть.
Сердце ухало, как безумное, хрипели лёгкие, заполненные до отказа морским воздухом, но останавливаться было нельзя. Он обещал. Он должен…
По лестнице Сашка скатился кубарем и, не успев притормозить, буквально вылетел за дверь. Возможно, он неловко толкнул рукой одну из створок, и она с резким хлопком распахнулась, привлекая ненужное внимание. Маленький человечек, в котором Сашка без труда опознал Сергея Анатольевича, резко развернулся всем телом. На невыразительном лице застыло выражение детской обиды и беспомощности. Впрочем, выражение это быстро исчезло, Ставицкий словно сбросил маску, просиял и, широко раскинув руки, устремился навстречу.
Сашка опешил.
Какое-то мгновенье он ничего не соображал, только смотрел на приближающегося человека, исступлённо выкрикивающего:
- Ивар! Ивар!
И лишь когда в Сашку вцепились холодные мокрые руки, потащили настойчиво за собой, вытягивая из тени на свет, на площадку, в сторону все ещё беснующегося океана, он очнулся, вспомнил, зачем он здесь, завертел головой, ища взглядом Литвинова. Нашёл и непроизвольно вздрогнул.
Борис Андреевич был в метрах шести от них со Ставицким. Он по всей видимости поскользнулся и упал и теперь медленно и немного неуклюже поднимался. В ярком свете станционных фонарей можно было отчётливо видеть его перекошенное от боли лицо, серое, с тёмным запавшим ртом. Мокрые волосы прилипли ко лбу. На ставших вдруг острыми скулах зло ходили желваки.
Литвинов поднялся и двинулся вперёд. Пистолета в его руках не было.
Сашка не успел ни о чём толком подумать. Борис Андреевич что-то закричал и замахал руками, показывая на опору. Сашка его не слышал, но понял: Литвинов приказывает ему уходить, и тут же следом пришла другая догадка. Он сообразил, что хочет сделать Борис Андреевич.
Край - ничем не огороженный край платформы. Прямо за спиной Ставицкого. Буквально в паре шагов. Какая там высота? Сколько метров? В голове закрутились слова Павла Григорьевича, всё, что Сашка успел услышать, пока находился в щитовой, обрывки информации, опускающийся уровень, что-то ещё…, наверно, до воды метров пять, не меньше. И если... Вот именно, если.
Сашка понял.
- Уходи! Саша, уходи, мать твою!
Ветер донёс слова Литвинова, злые, приправленные отчаянным, адресованным в пустоту матом.
- Саша, уходи, я сказал!
Борис Андреевич шёл на Ставицкого безоружным. Чуть наклонившись вперёд и сгорбив широкие плечи, он был сейчас похож на крупного матёрого зверя, раненого зверя (Сашка видел чёрную от крови ткань брюк, слышал запах крови, примешивающийся к морскому воздуху), зверя, готового вступить в последнюю смертельную схватку. Он подходил всё ближе и ближе, с каждым шагом увеличивая темп, ускоряясь, превращая своё крепкое сильное тело в разрушительный снаряд. Столкнуть. Утопить. И чтоб наверняка - вместе.
- Саша, уходи-и-и-и!
Ставицкий вдруг встрепенулся, отпустил Сашкину руку. Казалось, он только сейчас заметил Литвинова. Лицо недоумённо вытянулось. Сергей Анатольевич странно задёргался, распахнул дождевик, засунул обе руки в карманы брюк. Всё это Сашка успел заметить краем глаза - на Ставицкого он не смотрел, его взгляд был прикован к Борису Андреевичу. Сашка медленно попятился в сторону.
- Саша!
Последний крик Бориса Андреевича лишь на долю секунды опередил выстрел.
Он упал как подкошенный, не как в кино - медленно, заваливаясь на бок, держась за сердце - нет, просто упал, широко раскинув большие, сильные руки.
…Сашка знал, что надо делать. Вернее, не делать, а доделать. То, что не получилось у отца. Он так и сказал себе - у отца, и эти слова, обладающие магией, наполнили его силой и решимостью.
Развернувшись, он медленно пошёл на Ставицкого. Пошёл, глядя в неестественно большие глаза, на перекошенный дёрганным смехом рот. Ставицкий смеялся и, смеясь, повторял:
- Ивар, Ивар…
И это абсурдное «Ивар», и маленький блестящий пистолет, которым он продолжал размахивать, и человек, неподвижно лежащий на мокрых плитах, всё это подняло бурю гнева в Сашкиной душе.
Он закричал и ринулся на Ставицкого, выставив вперёд руки…
***
Океан затихал.
Сашка слышал, как он ворочается за спиной, вздыхает по-стариковски, но прежний яростный напор его исчез. Волны ещё ударяли глухо о бетон платформы, но в этих ударах уже не было злости, не было сокрушительного желания убивать.
Океан принял жертву, забрал своё и теперь успокоился.
Океан засыпал.
А Сашка стоял на коленях перед телом человека, который так и не успел стать ему родным, и плакал…
*************************************
навигация по главам
Башня. Новый Ковчег-1
Башня. Новый Ковчег-2
Башня. Новый Ковчег-3
Башня. Новый Ковчег-4
Башня. Новый Ковчег-5