Башня. Новый Ковчег-6. Глава 10. Павел
- Иван Николаевич, задержись, пожалуйста, минут на десять.
Шорохов-старший едва заметно кивнул, снова стянул с головы каску, которую по инерции надел, как только Павел сказал: «На этом всё, можете быть свободны», и сделал шаг назад, отступая к стене и давая пройти остальным.
Павел смотрел, как расходится народ.
Селиванов выскочил первым. На планёрке они опять сцепились, Селиванов, словно почуяв, сегодня - можно, вывалил на Павла тонну желчи, приправив неутешительными цифрами по уровню воды, и процедил: «По ниточке ходим, Пал Григорич». Ну а когда они ходили не по ниточке? Павел только пожал плечами. Устименко хотел задержаться с каким-то вопросом, но понял, что сейчас не время, хмыкнул что-то себе в усы и, проходя мимо Шорохова, дружески похлопал того по плечу. Маруся, выбежав последней, бросила на Павла вопросительный взгляд - удивлёнными ниточками взлетели вверх прямые тёмные брови. Павел на её молчаливый вопрос не ответил, сколотил непроницаемое выражение лица. Маруся поняла, фыркнула, и дверь за ней весело хлопнула, отозвавшись звонким стуком каблучков по бетонному полу.
- Присаживайся, Иван, поговорить надо.
Оставшись наедине, Павел отбросил мешавшее ему отчество и уставился на Шорохова.
Тот подошёл к столу, придвинул к себе стул, сел. Длинные пальцы с намертво въевшейся машинной смазкой негромко забарабанили по каске, которую Шорохов пристроил себе на колени.
Разговор нужно было как-то начинать. Павел перебрал в уме, казалось, все фразы, но с чего бы он не начал, всё было плохо, поэтому сказал сразу в лоб, отбросив в сторону все расшаркивания и реверансы.
- Ты, Иван, меня за парня своего прости. Погорячился я.
Шорохов-старший усмехнулся. Поднял голову, и их глаза встретились. Смотреть в лицо Ивану было нелегко, ведь, как ни крути, Павел был виноват, и этот срыв, что произошёл вчера на виду у всех, его не только не красил, но выставлял перед людьми полным идиотом. Потому что правы и Борис, и Анна, и Маруся, и Руфимов (которому всё рассказал Миша Бондаренко)…, все они правы. Мальчишка - герой, а он… Павел опять замолчал, мучительно подбирая слова. Иван понял его замешательство, легонько пожал плечами.
- Ничего с ним не случилось. Не сахарный, от пары крепких выражений не растает. Тем более, что дури в нём хватает. У матери из-за него, паршивца, полголовы уже поседело.
Иван говорил нарочито грубо, но за этими резкими словами сквозила гордость за сына. И Павел его прекрасно понимал. Наверно, он бы тоже гордился, будь он на месте Шорохова-старшего.
- Ну а вообще, Кирилл - молодец. Толковый он у тебя.
Говоря это, Павел не кривил душой. Там в паровой, пока он перебирал соединение у насоса, ставил новый сальник взамен сгоревшего, Кирилл действовал чётко, выполнял все его указания, где-то даже опережал, понимая, что сейчас Павлу потребуется. И уже тогда, несмотря на состояние нервного напряжения, которое всё ещё держало, не отпускало, в голосе пронеслась мысль - из парня со временем будет толк.
- Ну так-то он не дурак, это верно, - Иван кивнул. - Но без приключений скучно ему живётся. Все ж люди как люди, и дети у них как дети, а нам с Любой чистое наказание досталось. И ладно бы мозгов у него не было, хоть какое-то объяснение. Но он, поганец, и в школе вроде неплохо учился, несмотря на прогулы и драки - башка-то у него соображает, - и мы уж думали, его после седьмого класса дальше учиться оставят, но нет. Этот идиот и тут умудрился всё себе подпортить. Завучиху или, как там теперь её называют по-новому, кураторшу, ту, которая общешкольная, они с приятелем, с Вовкой Андрейченко, в туалете заперли. В мужском.
Павел не выдержал, расхохотался. Иван тоже улыбнулся, морщинка на лбу разгладилась, и Павел вдруг заметил, как похожи отец с сыном - те же тёплые, карие глаза, те же резко очерченные скулы. Только у Кирилла лицо нервное, мальчишечье, а у Ивана уже огрубевшее, заматеревшее под тяжестью лет и забот.
- Эта кураторша, конечно, между нами, гнилая баба, но Кириллу тоже хотя бы изредка мозгами надо пользоваться. Директор интерната, тот мужик хороший, он пытался тогда всё на тормозах спустить, но Котова эта уперлась и ни в какую…
- Котова? Змея? - от удивления Павел назвал Зою Ивановну, его собственную классную, а потом бессменного куратора школьного интерната, детской кличкой. Прозвище это однажды «подарила» Зое Ивановне маленькая Аня Бергман, и оно прижилось, стало привычным уже не для одного поколения школьников.
- Ну да, Змея. Так они все её звали, - смущенно отозвался Шорохов-старший.
- Мы её тоже так звали. Я сам у неё учился, - пояснил Павел. - И Ника тоже… Что-что, а кровь эта дама умеет пить хорошо.
Он представил себе Зою Ивановну, запертую в мужском туалете и верещащую на ультразвуке, малолетнего дурня Кирилла, у которого - правильно Иван сказал, - действия отдельно, мозги отдельно, и вдруг почему-то пожалел, что им с Борькой в своё время не пришла в голову такая восхитительная шалость. Хотя Анна их бы, наверно, отговорила - тогда, в школьные годы, их с Борькой мозгами была Анна.
- А потом Кирилл и вовсе покатился по наклонной, - Иван задумчиво погладил ладонью лежащую на коленях каску. - Приятели какие-то сомнительные, наркотики… он же почему в теплицах-то очутился, решил на холодке бабла срубить, бизнесмен подпольный. Афанасьев, Николай Михалыч, придурка этого отловил, хорошо, что он, а не охрана. Тогда бы теплицами не обошлось. Хотя и в теплицах, чего уж говорить, Кирилл не особо перетруждался. В общем, Павел Григорьевич, если б не девочка ваша, не знаю, что бы из этого оболтуса вышло.
Девочка… Вот, что было незримой, тонкой ниточкой, которая связывала Павла Григорьевича Савельева, главу Совета, пусть сейчас и бывшего, с мастером ремонтной бригады, Иваном Николаевичем Шороховым. Маленькая, рыжая девочка, которая была для Павла дороже всех на свете, которую он инстинктивно пытался оградить от всех неприятностей, и о которой он запрещал себе думать вплоть до вчерашнего вечера, когда вслед за новостью о вышедшем на связь Долинине он услышал то, что хотел услышать больше всего на свете:
- С Никой всё в порядке! Паша, с ней всё в порядке! Она у полковника!
Сейчас тревога за дочь, по крайней мере, та острая, ножом режущая по сердцу, отступила. Павлу стало спокойней, несмотря на то, что с Никой он пока так и не поговорил. Вчера полночи они с Долининым обсуждали предстоящий контрпереворот. Эти две недели Володя зря времени не терял, и теперь у него всё было готово: и люди, и оружие, и самое главное - девочка, его Пашина девочка, была спрятана в надёжном месте. Медлить было нельзя, тем более, что у Серёжи, кузена, навесившего на себя титул «Верховный», кажется, конкретно ехала крыша. Борис, участвующий в переговорах, едва сдерживался от язвительных реплик, слушая рассказ полковника. То, о чём им поведал старый доктор Ковальков, принесший им на станцию весточку от Мельникова несколько дней назад (слава Богу, в Мельникове Боря всё же не ошибся), оказалось бледной копией наполеоновских планов господина Ставицкого, пометками на полях дневника - настоящие же замыслы впечатлили бы даже видавшего виды психиатра.
И тем не менее именно сейчас начинать было нельзя - горячая обкатка подходила к завершению, оставалось загрузить в реактор имитаторы ТВС и приступать уже непосредственно к подготовке энергоблока к физическому пуску. Испытания последней недели показали вполне удовлетворительные результаты, но дело было даже не в этом - откладывать запуск реактора в условиях ускоряющегося снижения уровня океана было подобно смерти.
- Володя, - Павел почувствовал, как на другом конце провода напрягся Долинин - у полковника была отменная военная чуйка, позволяющая ему уловить правильную мысль даже в недосказанных словах. - Володя, у меня реактор, тормозить работы я не могу. И есть узкий момент. Южная станция. Если они отрубят нам электричество, то…
Павел замолчал и с силой потёр ладонью лоб. Будь он на месте Ставицкого, он бы шантажировал его не дочерью. Зачем нужна Ника, когда в твоих руках есть рычаг гораздо более действенный - достаточно пригрозить отключить станцию от общей энергосистемы, чтобы Павел сдался как миленький. Потому что тогда… тогда точно конец.
На счастье Павла, Серёжа то ли этого не знал - в принципе технарем его кузен никогда не был, - то ли люди Павла, что остались наверху, в энергетическом секторе или в системах жизнеобеспечения, весьма успешно водили Серёжу за нос. Шевченко, что сейчас был на месте самого Павла у системников, тот запросто мог. Но была ещё одна опасность.
- Нужно попытаться взять Южную под контроль, - Павел по привычке сжал в руках трубку. Говорили они по громкой связи, но вот это желание ухватиться за холодный, гладкий пластик трубки было сильней. - Получится?
- Свои люди среди персонала Южной у нас есть, - осторожно начал Долинин. - Проблема, как это сделать незаметно…
- Проблема там Васильев, начальник станции, - перебил его Павел. - Васильеву доверять нельзя.
Произнеся эти слова, Павел нашёл в себе силы посмотреть на Бориса. То, что сам Павел понял не так давно, Боре было ясно с самого начала, ещё с того дня, когда они сцепились друг с другом здесь же на КПП. Вот именно этого умения Литвинова мыслить стратегически и видеть на несколько шагов вперёд и не хватало Павлу. Он принимал решения сгоряча, часто действовал нахрапом, тактика танка, так кажется насмешливо называл это Боря. И в том, что касалось Васильева, надо было прислушаться к словам Бориса, надо было.
Литвинов его понял, мягко положил руку на плечо, сказал вполголоса:
- Ладно, Паш, расслабься. Тогда оба лоханулись с Васильевым. Теперь уж чего.
- Хорошо, Павел Григорьевич, - Долинин, прокрутив в уме ситуацию, сделал для себя какие-то выводы. - Постараемся эту проблему решить. Думаю, мы уложимся в пару дней. И тогда…
- Тогда можете начинать, Володя.
Павел вынырнул из своих мыслей (вчерашний разговор с Долининым снова обнажил тревожащие его вопросы) и посмотрел на Ивана Шорохова.
- Да, девочка моя, - произнёс машинально. - Девочка…
- С ней ведь всё в порядке? - осторожно поинтересовался Иван.
- Да, в порядке. Она…, - и Павла неожиданно прорвало.
Почему-то всё то, что скопилось в нем, тяжёлое, невысказанное, убранное на дно души и придавленное для верности ворохом ежедневных проблем, то, что он не мог до конца рассказать ни Боре, ни Анне, ни Марусе, он вдруг вываливал человеку, в общем-то малознакомому, хотя в чём-то и неуловимо близкому, который молча сидел перед ним на стуле, обхватив огрубевшими от тяжёлого физического труда руками пластмассовую белую каску. Его друзья, пусть верные и преданные, всё же не прошли путь отцовства, что выпал на долю Павла, начиная с того момента, как он перешагнул порог осиротевшей квартиры, где у него оставался только один якорь, удерживающий его в жизни - маленькая трёхлетняя девочка с рыжими кудряшками, золотым нимбом взметнувшимися над заплаканным детским личиком.
И вот это всё Павел и говорил сейчас. Говорил и при этом не головой, а сердцем чувствовал, что мужчина, сидящий напротив, поймёт все его сумбурные излияния. Поймёт, потому что они похожи, несмотря на разницу в положении, образовании и ещё бог знает в чём. Поймёт, потому что только что рассказывал ему о своем сыне, стараясь скрыть за грубостью слов любовь и нежность. Поймёт, потому что сам отец.
- …я ведь и понимаю вроде, что Ника уже не ребёнок, семнадцать лет. Взрослая, школу закончила. А для меня она всё равно маленькая девочка, и как-то странно, вроде и маленькая, а уже мальчишки рядом. А Кирилл… да я вижу, что неплохой он парень, и Ника… а вот поди ж ты… - Павел окончательно запутался в словах и замолчал.
- Да это-то понятно, - отозвался Иван. - Я сам, по молодости, когда за Любашей своей ухаживал, огородами к ней ходил, чтобы на папашу её не нарваться. Очень уж я ему не по нраву был. Потом поладили, конечно, но сначала…
- Что, неужто тоже таким же неугомонным был, как Кирилл? - Павел почувствовал одновременно и благодарность за то, что его поняли и поняли правило, и веселье, безудержно поднимающееся внутри.
- Дураком малолетним был, а как без этого, - улыбнулся Иван. - Но до художеств Кирилла мне, конечно, далеко.
***
Несмотря на то, что надо было бежать к реактору (сейчас там полным ходом шли работы, готовили перегрузочную машину), Павел не спешил. Он знал, в реакторной справятся и без него: человеку, который на данный момент руководил всем процессом, он доверял на сто процентов, если не на все двести.
На ум пришли слова Руфимова: «Увидишь, Паша, она ещё нас с тобой обойдёт, а я, дай Бог, ещё десять годочков поскриплю и ей все дела передам. Быть Марии Григорьевне начальником станции, и не Южной, а этой станции», и Павел, сам того не замечая, расплылся в улыбке. Вспомнил, каким же кретином он тогда был, губы кривил презрительно, а Марат-то оказался прав. Прав. И его сестрёнка ещё всем покажет, всех за пояс заткнёт.
Павел отчего-то представил кислую физиономию Селиванова, вытянутую, залитую сжигающей его изнутри желчью, и вконец развеселился.
Конечно, по большому счёту радоваться пока было рано, да особо и нечему: успевать они по-прежнему не успевали (тут был прав Селиванов, своей осторожностью и прагматичностью гасивший всеобщую эйфорию, в которую иногда все впадали, воодушевившись очередными годными показателями), Володя Долинин вместе со Славой Дороховым, хоть и проделали огромную работу, но до полной победы было ещё далеко, и это все понимали, а Ника… Павел всё же предпочёл, чтобы дочь была рядом, потому что сейчас даже этот мальчишка не с ней, а по какой-то случайной прихоти судьбы здесь, с ним…
Мысли перекинулись на Кирилла Шорохова, на то, что вчера произошло в паровой, и Павел опять поморщился, почувствовал неловкость. Вспоминать о случившемся было стыдно и неприятно, но не вспоминать не получалось. «Что, Павел Григорьевич? - сказал он себе в который раз. - Совестно в глаза людям смотреть? А придётся. Не будешь в следующий раз себя вести как кретин малолетний. Впредь наука». Его дурацкий, опрометчивый поступок снова встал перед ним во всей красе. Молодец он, ничего не скажешь. Руководитель называется. Рванул, сам не зная куда, и, если бы не этот мальчишка, которого судьба, видимо, в насмешку определила ему в ангелы-хранители, так бы там, в паровой, и задохнулся, потому что, не зная, где утечка, отыскать он её мог только чудом.
Вчера, пытаясь заглушить трубившую в его голове совесть, Павел торчал на рабочем месте до последнего, самозабвенно срываясь на всех, кому хватало неосмотрительности попадаться ему на глаза, и оттягивая тот момент, когда придётся всё же подняться и отправиться к себе. И к Анне. Не дурак - понимал, что духу не хватит посмотреть ей в глаза.
Борис успел высказать ему всё ещё там, у паровой, не стесняясь столпившихся людей.
- Ну ты, Паша, молодец. Герой, - и в этих скупых словах Павел прочитал то, что и должен был прочитать: «Дурак ты, Паша, идиот последний. Себя тебе не жалко, на друзей плевать, про дочь и про то, как она там без тебя будет жить, ты тоже не думаешь. Ну хоть бабу свою пожалей. Хоть немного о ней подумай, когда в следующий раз героически самоубиваться побежишь». В зелёных Борькиных глазах колыхалась горькая насмешка…
В общежитие Павел не пошёл. Ноги сами понесли его в медсанчасть, но не к Анне - Анна по его прикидкам уже часа два, как должна была передать свою смену этому Зуеву, из недавно прибывших, - а к Марату. Но Анна всё ещё была на работе. Они столкнулись у дверей, и он, как нашкодивший мальчишка, пробормотал под нос что-то нечленораздельное, про то, что ему бы к Руфимову. Она только пожала плечами, пропуская его внутрь.
Марата уже просветили о его «геройстве», и Павлу пришлось выслушать от Руфимова град насмешек.
- Ну ты-то хоть не начинай, - попытался отбиться Павел, но Руфимов был непреклонен.
- Над тобой не смеяться, тебя, если по-хорошему, бить надо, Паша. За самодеятельность и ребячество.
- Ну дурак, - покорно признал Павел.
- Дурак - это ты себя ещё ласково называешь. И вообще, ты ко мне зачем пришёл? За похвальной грамотой? Так я тебе её не выпишу. А вот чего я тебе выпишу, Паша, как только оклемаюсь, так это пенделя хорошего. В долгу не останусь. И давай уже, иди отсюда, не доводи меня до греха. А кое-кому я б на твоём месте в ножки бухнулся.
За насмешливой злостью Марата тоже слышалось облегчение. Облегчение, что всё обошлось в паровой. Облегчение, что работы продолжаются. Облегчение, что он, Павел, стоит перед ним живой…
Анна о чём-то разговаривала в соседней комнате с Зуевым, тем самым здоровенным хирургом, который был старшим у вновь прибывших медиков, кажется, он и делал операцию Руфимову. Завидев Павла, Зуев замолчал, но Анна, бросив через плечо быстрый взгляд, никак на его появление не отреагировала - продолжила разговор, как ни в чём не бывало. Павел отошёл в сторону, ждал, когда Анна закончит, но она не спешила. Так было с детства: когда они с Борькой косячили, вели себя, как последние дураки, переступали отмеренную Анной границу, она замыкалась и делала вид, что их не существует - можно было хоть лоб себе расшибить о ледяной кокон, в который она себя окутывала. Хитрый Борька всегда выжидал, отползал на безопасное расстояние и оттуда наблюдал за ситуацией. А он пёр напролом, пытаясь пробить этот лёд, и хоть бы раз она первой выкинула белый флаг, сдаваясь. В итоге мир восстанавливался исключительно благодаря Бориной дипломатии, который одному ему ведомыми путями нащупывал брешь в Анниной крепости, пролезал, умасливал, уговаривал - всё это Литвинов умел, - и Аннин лёд таял, расплывался весенней лужицей, в которой отражались их детские улыбки.
Сейчас Павел решил воспользоваться Бориной тактикой, стоял, перетаптываясь с ноги на ногу, но всё-таки не выдержал. Зуев, подгоняемый угрюмым взглядом Павла, довольно быстро свернул разговор и выкатился за дверь, но Анна тут же нашла себе занятие - собралась опять к Руфимову, сунула руки в карманы халата, надменно вскинула подбородок, - но Павел преградил ей путь.
- Ань, пойдём домой, а?
И она неожиданно согласилась. Кивнула, не вынимая рук из карманов халата, и ответила просто, словно выдохнула:
- Хорошо. Пойдём.
По коридору общежития они шли молча. Он чуть отставал от неё, буквально на полшага. Смотрел, тайком, как мальчишка, боясь, что она заметит, на её ровный, тонкий профиль, на тёмный завиток, выбившийся из причёски и падающий на нежную белую шею. Её волосы, которые она коротко стригла лет с шестнадцати, сейчас отросли, и она закалывала их, собирая на затылке, но эти упрямые завитки, непослушные жёсткие прядки всё равно вылезали, топорщились в разные стороны, как в детстве.
- А знаешь, Паша, - сказала она, не останавливаясь и не поворачивая к нему головы. - Знаешь, мне кажется, я уже привыкла к тому, что ты такой.
- Какой такой? - тупо спросил он.
Но она не ответила. Опять замолчала, ушла в себя.
Ключ в замочной скважине тихо звякнул, проворачиваясь. Дверь, не дожидаясь, когда её толкнут, медленно отворилась.
Он понимал, что сейчас нельзя просто подойти, обнять, поцеловать, нельзя притянуть к себе, найти губами её рот, горячий и жадный, нельзя обхватить руками, нежно и сильно сдавив плечи - ничего это сейчас не сработает. И даже наоборот, станет только хуже.
- Какой такой? - повторил он свой вопрос.
Она наконец посмотрела на него и улыбнулась.
- Помнишь наши детские споры, Паша? Все те теоретические дилеммы, которые ставил перед нами Иосиф Давыдович. Все эти абстрактные разговоры, что первично: общественное или частное.
- Ну я тогда был таким дураком, - осторожно заметил он.
- А брось, - она подняла руки, вынимая из волос заколку, и прядки чёрных волос с облегчением упали ей на плечи. - Ты и сейчас такой же дурак. Если уж оперировать этим понятием.
Белый халат, который она сняла с себя, повис на спинке стула.
- Я тогда тебя не понимала и сильно злилась. Потому что у меня в голове никак не укладывалось. Мне казалось: вот же мой товарищ, Паша Савельев, который за своих друзей и близких пойдёт в огонь и воду, и это было просто и ясно, как дважды два. А потом ты говорил Иосифу Давыдовичу, что человечество, непонятное, абстрактное человечество, в котором и Борькин отчим, и Змея, и эта дура Мосина, что это вот человечество почему-то для тебя первично. Первичнее, чем я, чем Борька… Мне казалось это неправильным.
- Ань, просто…
- Не перебивай меня, пожалуйста, - попросила она. - А то я так и не соберусь сказать тебе всего. Переломным моментом стало, знаешь что? Когда Иосиф Давыдович стал рассказывать о второй мировой войне. О самом её начале. Помнишь, он говорил, как бежали люди из нацисткой Германии? Евреи и просто несогласные. Сколько им приходилось всего преодолевать, чтобы спастись. Иногда у них получалось. Иногда не получалось. И ещё мы тогда все здорово поцапались, помнишь?
- Смутно, - признался Павел.
Он и правда почти не помнил всех этих детских споров - в памяти осталось что-то туманное, зыбкое, какие-то обрывки, взрывающиеся яркими вспышками и тут же гаснущие, общий фон, приглушающий яркость тех далёких дней.
- Мы с Борькой до хрипоты с тобой спорили, пытались доказать, что первостепенная задача человека спасти своих близких. Вырвать их из лап ужаса и смерти. А ты упёрся и ни в какую: бежать нельзя, надо сражаться. И никакие аргументы на тебя не действовали. А ещё, Иосиф Давыдович тогда тебя поддержал. На моей памяти это был первый и, пожалуй, единственный раз, когда он принял чью-то сторону. Он тогда сказал, он сказал…, - она наморщила лоб, пытаясь, видимо, вспомнить дословно всё, произнесённое старым учителем, а потом неожиданно отчеканила так, что не оставалось ни тени сомнений, что это именно те самые слова. - Убегая, нельзя остановить зло.
Павел всё ещё никак не мог взять в толк, о чём это она. Как события, случившиеся на Земле двести с лишним лет назад, связаны с тем, что он сегодня повёл себя, как последний придурок, наплевав, забыв про тех, кто ему дорог. И она опять увидела, что до него не доходит, покачала головой, не скрывая усмешки.
- Спаслись тогда сотни, ну может тысячи. А погибли миллионы. Вот, что пытался объяснить нам с Борей Иосиф Давыдович. Те, кто бежал, покупали себя места на свой последний корабль, но платили они не деньгами. Платили они чужими жизнями. Мы с Борей этого не понимали, а ты уже тогда понимал. Или не понимал, но в тебе это… встроено что ли. Но я ведь даже не про это хотела тебе сказать.
Анна присела на кровать, посмотрела на него, и он, повинуясь её взгляду, сел рядом. Их плечи не соприкасались, но было ощущение, что они, даже так, сидя отодвинувшись друг от друга, являют собой единое целое.
- Я всё равно на тебя злилась, и слова Иосифа Давыдовича не спасали. Они были вроде и правильные, но получалось, что, появись сейчас Гитлер, и ты вместо того, чтобы спасать меня и себя, потом что ну зачем мне жизнь без тебя, пойдёшь на баррикады или куда там ходят такие отчаянные головы как ты. По-моему, я даже не разговаривала с тобой несколько дней. А потом Иосиф Давыдович принёс мне книгу. «Ночь в Лиссабоне» Ремарка. Был такой немецкий автор. Ты читал?
Он молча помотал головой.
- В общем, там… а ладно, я не буду всё пересказывать. Скажу только, книга как раз про это: двое людей, мужчина и женщина, пытаются попасть на последний корабль, который увезёт их в спасительную Америку. От надвигающегося на Европу нацизма. Помочь им в этом может только чудо, и чудо является в лице человека, у которого есть те самые два билета, но взамен он просит выслушать историю его жизни. И вся книга - это в общем-то эта история и есть. И в конце человек отдаёт билеты, и те мужчина и женщина уплывают в Америку.
- Счастливый конец, - улыбнулся он.
- Нет, - Анна покачала головой. - Не конец. Конец другой. Та женщина, Рут.., представляешь, я не помню, как звали всех остальных героев, а Рут помню, хотя о ней там всего ничего, так вот, Рут, оказавшись в Америке, не смогла жить с тем человеком, который её спас вроде бы, увёз от смерти. Не смогла. Она с ним развелась. И…, Паш, я честно не знаю, какие смыслы вкладывал автор в тот роман, может быть какие-то свои, но я увидела то, что увидела. Рут не смогла жить с человеком, который бежал. И… я бы тоже не смогла быть с тобой и не смогу быть с тобой, если однажды ты побежишь. Как бы сильно я тебя не любила.
Она повернула к нему лицо и прошептала, одними губами прошептала, повторяя:
- Как бы сильно я тебя не любила…
***
- Ну, Пал Григорьич? Ты заснул что ли здесь?
В приоткрытую дверь кабинета просунулась голова Селиванова. Тонкие сухие губы искривились в полуиздевательской улыбке, отчего жёлтое, худое лицо стало ещё неприятней. Белая каска плотно сидела на жёстких, чуть оттопыренных ушах.
- Все в сборе, а главного действующего лица нет.
- Где в сборе? В реакторном? Времени сколько? - Павел, опомнившись, уставился на часы.
- Одиннадцать. Все уже явились. Бондаренко на костылях и тот пришкандыбал. Даже Руфимов - не болеется ему по-человечески - припёрся. Бледный как смерть, а туда же.
Всё это Селиванов не говорил, а выплевывал, и тем не менее под шелухой наносной ядовитой желчи, под слоем издёвки и сарказма неловко и неуклюже проступала детская радость и гордость. У них почти получилось. Получилось.
Конечно, это ещё не был настоящий физический пуск, с настоящими топливными сборками - пока они загрузят только их имитаторы, - но это была та самая важная и заключительная операция, после которой реактор наконец оживёт по-настоящему. И вся эта огромная махина, которая притягивает и завораживает своей мощью и силой, проснётся, придёт в движение, расправит плечи. И всё это сделали они. Замурованные под землей. Записанные в мятежники. Они сделали.
Павел оглядывал присутствующих. Вот бегала, раздавая последние указания, Маруся - её белый халат стремительной чайкой мелькал среди массивных мужских спин. Опираясь на костыли, застыл с добродушно-детской улыбкой на круглом лице Миша Бондаренко. Устименко довольно оглаживал свои жёлтые кошачьи усы. С той стороны, где столпились рабочие Шорохова, раздавались крепкие шутки и громкий гогот. Даже Руфимов (не соврал Селиванов) был здесь. Ему подставили стул, но Марат нетерпеливо оттолкнул его, встал опершись руками о перила, стараясь не наступать на раненую ногу. Его карие, почти чёрные глаза светились мальчишеским задором.
Медленно поползла перегрузочная машина…
- Паша! Паша, останови! Савельев!
Павел резко обернулся. К нему на всех парах нёсся Борис. Его красивое лицо было искажено тревогой. Павел замер, потом сделал знак остановить машину. Повернулся к Борису, слыша за спиной, как Маруся отдает команды.
- Что?
Борис, раскрасневшийся, резко затормозил рядом. Выдохнул, обрушивая на Павла новости:
- Долинин начал контрпереворот. Наверху Ставицкому стало известно, где он скрывается. У Володи не было другого выхода. Только начать.
Гул человеческих голосов стих. Остался лишь равномерный шум уже запущенного оборудования.
- Южная? - спросил Павел, уже зная ответ.
- Пока не под нашим контролем.
В голове быстрыми шестерёнками завертелись мысли, набегая и опережая друг друга.
Если он сейчас запустит реактор, начнёт гидравлические испытания, подаст воду, а их отрубят от Южной - потому что Ставицкий с его прогрессирующим безумием может, он, чёрт возьми, это может, - они здесь просто взлетят на воздух. Вместе с реактором. Просто. Взлетят. На. Воздух.
А если он его не запустит…
- Не успеем, - тихо прошептал стоящий рядом Селиванов. - Если сейчас реактор не запустим, Пал Григорич, потом не успеем. Уровень воды. Южная скоро встанет.
Павел ни на кого не смотрел, уставился себе под ноги, словно пытаясь разглядеть ответ в мелких выбоинках бетона. Позади притихли люди. Несколько десятков пар глаз неотрывно смотрели на него. Павел оторвал взгляд от пола, нашёл глазами Марусю. Родное лицо. Серые прямые глаза. Светлые волосы, выбившиеся из-под каски.
Маруся, строгая, напряжённая, отступила, и на передний план вышел отец - встал как живой перед ним.
Тебе решать, Паша. Думай.
Павел медленно обвёл всех взглядом, поднял руку и резко махнул, опуская, с силой разрезая воздух.
- Продолжаем работы! Запускай машину!
*************************************
навигация по главам
Башня. Новый Ковчег-1
Башня. Новый Ковчег-2
Башня. Новый Ковчег-3
Башня. Новый Ковчег-4
Башня. Новый Ковчег-5