ВКП. Экономические смыслы либерализма. Разделение труда
В цикле текстов "Возвращаясь к политэкономии" мы определяем стоимость как формальные
обязательства, возникающие в результате заключения сделки. И рассматриваем экономику
как общественную систему формальных обязательств.
Для чего мы пошли против принципа, призывающего не привносить новых сущностей? -
исключительно в надежде на продуктивные рассуждения и интересные выводы.
В качестве иллюстрации возможному применению "стоимостного подхода" в экономическом
анализе предлагаю рассмотреть смыслы некоторых навязших в зубах экономических и
идеологических конструктов.
В этом тексте, чтобы раскрыть способ рассуждений, начнём с самой простой вещи.
Разделение труда, классический пример Смита с английскими булавками и 18 операциями,
которые распределяются между рабочими (Маркс позже расширил, углубил этот пример и
поднял его на небывалую диалектическую высоту: английские иголки и 20 операций, емнип).
Легко заметить, что обсуждается в этих (и подобных) примерах технологический, а совсем
даже не экономический смысл разделения труда.
Да, в результате технологических ухищрений (скорее всего) имеет место повышение
производительности труда. И вполне возможно, что от этого происходят некоторые
экономические следствия, например, увеличение материальных потоков, снижение
себестоимости.
Но производительность труда имеет косвенное, весьма косвенное отношение к "богатству
народа" в смитовском понимании.
Как мы помним из недавней истории, "миллионы тонн чугуна, выдаваемые на-гора" особого
"богатства" никому не приносили. И более того, начальству приходилось отвлекаться от
приятных сердцу забот о светлом будущем, немало напрягаться и принимать экстренные
меры к "неуклонному повышению материального благосостояния населения" - иначе совсем
уж как-то неприлично всё выглядело.
Еще показательнее в этом отношении данная нам в ощущениях современность: чем
интенсивнее выкачивается нефть из наших недр и эффективнее выплавляется цветнина,
тем безнадёжнее становится положение народа именно в смитовском смысле "богатства"
(то есть, в смысле возможностей к "снабжению себя необходимыми для жизни продуктами").
И всё же экономический смысл в разделении труда, очевидно, имеется.
Предлагаю рассмотреть ещё один столь же простой пример.
Положим, человек изготавливает валенки. При этом он сам держит овец, сам их стрижёт,
сам обрабатывает и красит шерсть, сам валяет валенки, сам их подшивает и сам же по
выходным везёт на базар и лично их продаёт.
Если все эти виды деятельности разделить между отдельными людьми (один держит овец,
другой нанимается их пасти, третий стрижёт, четвёртый обрабатывает шерсть, пятый валяет,
шестой подшивает, седьмой торгует), то вполне можно предположить, что свою конкретную
работу каждый исполняет более эффективно, чем кустарь. Специализация также позволяет многие
операции механизировать и многократно снизить затраты труда (забудем пока нек. неприятные
хозяйственные аспекты, возникающие при этом [1]).
Но механизация и проч. - это по-прежнему о технологической стороне разделения труда.
А в чём же тут экономический смысл? - а вот в чём: в случае кустаря стоимость (напомню,
в нашем дискурсе это обязательства, возникающие в сделке) появляется ровно на 5 минут,
пока покупатель на базаре выбирает валенки, примеряет их и торгуется. Кроме этого
краткого момента ни у кого нет никаких обязательств.
В случае же "разделения" многие люди связаны обязательствами (поставка шерсти, например)
в течении как минимум сезона. Связаны довольно жёстко: "спрыгнуть", покинуть
производственную цепочку без существенных потерь, как правило не получается.
Ну и заметим, что это (обычно) не абстрактные обязательства, а выполнение реальной
хозяйственной функции, удовлетворение конкретных потребностей контрагента.
Суммарно эта стоимость (эти обязательства в производственной цепочке) превосходит цену
валенок как конечного продукта многократно. Если же говорить о условном "управляющем
моменте" - сумме обязательств, помноженной на их длительность, - как мере воздействия
последствий заключения сделки на деятельность человека - то тут и сравнивать не приходится.
И эта стоимость, находящаяся в руках каждого участника производственной цепочки, - не
есть что-то эфемерное. Это вполне реальные ценности.
Например, поставщик шерсти может учесть вексель переработчика, получив звонкую монету.
А переработчик, в свою очередь, может, хеджируя свои риски, продать законтрактованную,
но ещё не поставленную шерсть.
Особо обращаю внимание на то, что в этих ценностях (обязательствах контрагентов друг перед
другом) нет ни грана "материальной стоимости" [2], приписываемой валенкам, как результату
труда. Это вообще могут быть договорённости "на словах", без каких-либо материальных следов.
Тем не менее, экономически эти ценности "реальнее" валенок, которые, как только будут надеты
на ноги потребителя, тут же теряют всякое экономическое значение (- ну, если только не
сыщется вдруг маркетоид, догадавшийся предоставлять валенки в лизинг).
Надеюсь, из этого простого примера ход наших рассуждений более или менее понятен.
Из этих рассуждений сами собой следуют пара выводов относительно "богатства народов".
Во-первых, разделение труда, помимо (возможного) увеличения производительности, приводит
к такой вещи, как "хозяйственная организованность", которая несомненно способствует
материальному богатству общества: люди (и в производственной цепочке, и в конечном
потреблении) обеспечивают конкретные потребности друг друга.
Эта организованность держится совсем даже не на "расчёте на выгоду", как принято считать.
"Расчёт на выгоду" существует до момента заключения сделки. А после того, как ты
подписался - начинаются чистые издержки, т.к. обязательства необходимо исполнять, даже
если твои первоначальные расчёты на выгодность сделки не оправдались.
К исполнению обязательств контрагентов принуждает вся социальная система - начиная от
личной совести, морали, обычаев - и заканчивая государственным аппаратом принуждения
[тут тема отдельного большого разговора].
Люди связаны друг с другом множеством нитей взаимных обязательств, образующих
хозяйственную ткань общества (а вокруг неё и значительную часть социальной).
Разделение труда несомненно эту ткань укрепляет.
Во-вторых, помимо материального, есть и немаловажный субъективный момент "богатства".
Поскольку обязательства взаимны, каждый участвующий в разделении труда имеет контрагентов,
чем-то обязанных ему. Держатель активов (= обязательств контрагента) получает над
контрагентом определённую власть. Это сильно способствует ЧСВ. Особенно, когда контрагент
не может выполнить свои обязательства в срок и вынужден уговаривать другую сторону
(со всеми респектами).
Отношение окружающих, твоих контрагентов (и контрагентов твоих контрагентов и т.д.) -
лучший индикатор "богатства" (психологически гораздо более достоверный, чем, например,
"длина яхты").
Однако, если мы вернёмся к классическому примеру с английскими булавками, с которого
начали разговор, то обнаружится, что ничего подобного там нет. Никто из рабочих,
эффективно изготавливающих булавки, не считает себя богатым - и не имеет ни малейшего
повода так считать.
Относительно богатства в смысле "снабжения себя всем необходимым" также очевидно, что в
случае потери работы, в кратчайшее время рабочий сдохнет с голоду вместе со своей семьёй.
Как мы видим, ситуации (и/или интерпретации ситуации) в нашем простейшем бытовом примере
и в примере классическом радикально отличаются. Возможно, Смит выбрал несколько
неудачный пример. Но этот пример проходит сквозной нитью через кл. политэкономию,
марксизм, экономикс. Видимо, либеральная традиция, говоря о разделении труда, настаивает
на чём-то своём.
Замечу, что разделение труда - вовсе не заслуга либерализма, политэкономической
публицистики и даже не заслуга нового времени как такового. Разделение труда в довольно
зрелой форме было уже в средневековье.
И призывать за ради прогресса выковыривать крестьян "из раковины натурального
хозяйства" [3] Смиту тоже не было нужды - это было сделано за 200 лет до него.
Потом, выковыривание из "натурального хозяйства" производится совсем даже не
пропагандой выгод разделения труда, а навязыванием денежной формы налогообложения и
огораживанием - производится, естественно, не уговорами, а путём применения необходимой
степени насилия.
В чём же смысл неизменно опирающихся на смитовский пример либеральных мантр об углублении
разделения труда (включая "международное разделение труда"), которые до сих нам талдычат
по поводу и без повода?
О чём на самом деле ведут речь? Ведь не о том же, как правильно расставлять работников по
рабочим местам - ибо какой смысл в новом времени назойливо агитировать за советскую власть
за технологическую специализацию?
В смитовском примере можно отметить одну характерную особенность. Между рабочими нет
экономических отношений, нет и не может быть экономических обязательств - им не от чего
взяться. Пролетарии (по крайней мере, "идеализированные", "сферические в вакууме") по
определению не могут иметь экономических обязательств между собой, поскольку всё, чем может
распорядиться пролетарий - это его рабочая сила, а она уже продана нанимателю (оплата
пролетария равна издержкам на воспроизводство его рабочей силы и свободно распорядиться
ей он также не имеет возможности).
Между пролетариями нет обмена. А ведь обмен по Смиту (и по канонам всей "экономической
науки") есть основа экономики и "богатства".
Между пролетариями нет того рода организованности, которая возникает от взаимных
обязательств (другого рода организованность несомненно имеется, напр., основанная на
производственной дисциплине; возможно, на дружеских отношениях, солидарности - или
наоборот, на доносительстве и штрейкбрехерстве).
Если мы снова обратимся к метафоре хозяйственной и социальной ткани, образуемой
множеством обязательств, которые люди имеют друг перед другом, то увидим лишь нити,
идущие вертикально вверх, от работника к работодателю. Горизонтальные экономические
связи оборваны.
Подводя первые итоги. Наш дискурс показывает, что публике стоит быть настороже,
когда ей втирают про разделение труда (а она соглашается - ибо логично).
Речь, скорее всего, не о том, что один выращивает просо, а другой - урюк, и все счастливы.
А о искоренении горизонтальных обязательств, горизонтального обмена, горизонтальных
связей между людьми.
Если во времена Смита, да ещё и сотню лет назад, подвоха можно было не заметить, или
попытаться не замечать, то сегодня плоское (на нижнем этаже) общество как
непосредственная цель декларируется уже открытым текстом. Плоское - это значит, что
будут уничтожены (и уже в значительной степени уничтожены) все и любые естественные
способы общественной самоорганизации, в том числе, конечно, экономические.
(и есть ещё один момент, который я надеюсь в будущем обсудить. Считается, что ситуация
с современным разделением труда сложилась "сама собой", "невидимой рукой рынка",
"игрой интересов" - поскольку "капитализьм". То есть, тема примерно такая: роль и место
капитализма в искоренении горизонтального обмена)
Примечания:
1. Во-первых, фабричные валенки не очень-то юзабельны. То же можно сказать о
большинстве продуктов "механизации" и массового производства - они часто
"не очень подходят" (или даже совсем не подходят, а пользуются ими от безнадёги).
Во-вторых, валенки "как явление" - это один из множества промыслов, составляющих
хозяйственный уклад, без которого цивилизационное освоение малопродуктивных
территорий невозможно. Разделение труда тут не увеличивает материальные потоки,
а напротив, прекращает их. См. судьбу некогда перенаселённого Нечерноземья,
превращенного прогрессистами в пустыню именно через уничтожение естественного
уклада и именно под флагом "разделения труда".
2. Для тех, кто испытывает сложности с восприятием ценности нематериального:
обязательства можно назвать организационными, управленческими ценностями;
материализуются эти ценности в конкретную "осязаемую" форму через деятельность
взявшего на себя обязательства.
3. Кстати, "натуральность" крестьянского хозяйства - это наглая ложь. Крестьяне вполне
участвовали в обмене, насколько это им было выгодно.
Вот марксисты, когда форсировали огораживание, сформулировали претензию к крестьянам:
"малая товарность". Это было бы более или менее адекватно - если не принимать в расчёт,
что товарообменом они заниматься не могли (им нечего было предложить крестьянам), да и
не собирались.
обязательства, возникающие в результате заключения сделки. И рассматриваем экономику
как общественную систему формальных обязательств.
Для чего мы пошли против принципа, призывающего не привносить новых сущностей? -
исключительно в надежде на продуктивные рассуждения и интересные выводы.
В качестве иллюстрации возможному применению "стоимостного подхода" в экономическом
анализе предлагаю рассмотреть смыслы некоторых навязших в зубах экономических и
идеологических конструктов.
В этом тексте, чтобы раскрыть способ рассуждений, начнём с самой простой вещи.
Разделение труда, классический пример Смита с английскими булавками и 18 операциями,
которые распределяются между рабочими (Маркс позже расширил, углубил этот пример и
поднял его на небывалую диалектическую высоту: английские иголки и 20 операций, емнип).
Легко заметить, что обсуждается в этих (и подобных) примерах технологический, а совсем
даже не экономический смысл разделения труда.
Да, в результате технологических ухищрений (скорее всего) имеет место повышение
производительности труда. И вполне возможно, что от этого происходят некоторые
экономические следствия, например, увеличение материальных потоков, снижение
себестоимости.
Но производительность труда имеет косвенное, весьма косвенное отношение к "богатству
народа" в смитовском понимании.
Как мы помним из недавней истории, "миллионы тонн чугуна, выдаваемые на-гора" особого
"богатства" никому не приносили. И более того, начальству приходилось отвлекаться от
приятных сердцу забот о светлом будущем, немало напрягаться и принимать экстренные
меры к "неуклонному повышению материального благосостояния населения" - иначе совсем
уж как-то неприлично всё выглядело.
Еще показательнее в этом отношении данная нам в ощущениях современность: чем
интенсивнее выкачивается нефть из наших недр и эффективнее выплавляется цветнина,
тем безнадёжнее становится положение народа именно в смитовском смысле "богатства"
(то есть, в смысле возможностей к "снабжению себя необходимыми для жизни продуктами").
И всё же экономический смысл в разделении труда, очевидно, имеется.
Предлагаю рассмотреть ещё один столь же простой пример.
Положим, человек изготавливает валенки. При этом он сам держит овец, сам их стрижёт,
сам обрабатывает и красит шерсть, сам валяет валенки, сам их подшивает и сам же по
выходным везёт на базар и лично их продаёт.
Если все эти виды деятельности разделить между отдельными людьми (один держит овец,
другой нанимается их пасти, третий стрижёт, четвёртый обрабатывает шерсть, пятый валяет,
шестой подшивает, седьмой торгует), то вполне можно предположить, что свою конкретную
работу каждый исполняет более эффективно, чем кустарь. Специализация также позволяет многие
операции механизировать и многократно снизить затраты труда (забудем пока нек. неприятные
хозяйственные аспекты, возникающие при этом [1]).
Но механизация и проч. - это по-прежнему о технологической стороне разделения труда.
А в чём же тут экономический смысл? - а вот в чём: в случае кустаря стоимость (напомню,
в нашем дискурсе это обязательства, возникающие в сделке) появляется ровно на 5 минут,
пока покупатель на базаре выбирает валенки, примеряет их и торгуется. Кроме этого
краткого момента ни у кого нет никаких обязательств.
В случае же "разделения" многие люди связаны обязательствами (поставка шерсти, например)
в течении как минимум сезона. Связаны довольно жёстко: "спрыгнуть", покинуть
производственную цепочку без существенных потерь, как правило не получается.
Ну и заметим, что это (обычно) не абстрактные обязательства, а выполнение реальной
хозяйственной функции, удовлетворение конкретных потребностей контрагента.
Суммарно эта стоимость (эти обязательства в производственной цепочке) превосходит цену
валенок как конечного продукта многократно. Если же говорить о условном "управляющем
моменте" - сумме обязательств, помноженной на их длительность, - как мере воздействия
последствий заключения сделки на деятельность человека - то тут и сравнивать не приходится.
И эта стоимость, находящаяся в руках каждого участника производственной цепочки, - не
есть что-то эфемерное. Это вполне реальные ценности.
Например, поставщик шерсти может учесть вексель переработчика, получив звонкую монету.
А переработчик, в свою очередь, может, хеджируя свои риски, продать законтрактованную,
но ещё не поставленную шерсть.
Особо обращаю внимание на то, что в этих ценностях (обязательствах контрагентов друг перед
другом) нет ни грана "материальной стоимости" [2], приписываемой валенкам, как результату
труда. Это вообще могут быть договорённости "на словах", без каких-либо материальных следов.
Тем не менее, экономически эти ценности "реальнее" валенок, которые, как только будут надеты
на ноги потребителя, тут же теряют всякое экономическое значение (- ну, если только не
сыщется вдруг маркетоид, догадавшийся предоставлять валенки в лизинг).
Надеюсь, из этого простого примера ход наших рассуждений более или менее понятен.
Из этих рассуждений сами собой следуют пара выводов относительно "богатства народов".
Во-первых, разделение труда, помимо (возможного) увеличения производительности, приводит
к такой вещи, как "хозяйственная организованность", которая несомненно способствует
материальному богатству общества: люди (и в производственной цепочке, и в конечном
потреблении) обеспечивают конкретные потребности друг друга.
Эта организованность держится совсем даже не на "расчёте на выгоду", как принято считать.
"Расчёт на выгоду" существует до момента заключения сделки. А после того, как ты
подписался - начинаются чистые издержки, т.к. обязательства необходимо исполнять, даже
если твои первоначальные расчёты на выгодность сделки не оправдались.
К исполнению обязательств контрагентов принуждает вся социальная система - начиная от
личной совести, морали, обычаев - и заканчивая государственным аппаратом принуждения
[тут тема отдельного большого разговора].
Люди связаны друг с другом множеством нитей взаимных обязательств, образующих
хозяйственную ткань общества (а вокруг неё и значительную часть социальной).
Разделение труда несомненно эту ткань укрепляет.
Во-вторых, помимо материального, есть и немаловажный субъективный момент "богатства".
Поскольку обязательства взаимны, каждый участвующий в разделении труда имеет контрагентов,
чем-то обязанных ему. Держатель активов (= обязательств контрагента) получает над
контрагентом определённую власть. Это сильно способствует ЧСВ. Особенно, когда контрагент
не может выполнить свои обязательства в срок и вынужден уговаривать другую сторону
(со всеми респектами).
Отношение окружающих, твоих контрагентов (и контрагентов твоих контрагентов и т.д.) -
лучший индикатор "богатства" (психологически гораздо более достоверный, чем, например,
"длина яхты").
Однако, если мы вернёмся к классическому примеру с английскими булавками, с которого
начали разговор, то обнаружится, что ничего подобного там нет. Никто из рабочих,
эффективно изготавливающих булавки, не считает себя богатым - и не имеет ни малейшего
повода так считать.
Относительно богатства в смысле "снабжения себя всем необходимым" также очевидно, что в
случае потери работы, в кратчайшее время рабочий сдохнет с голоду вместе со своей семьёй.
Как мы видим, ситуации (и/или интерпретации ситуации) в нашем простейшем бытовом примере
и в примере классическом радикально отличаются. Возможно, Смит выбрал несколько
неудачный пример. Но этот пример проходит сквозной нитью через кл. политэкономию,
марксизм, экономикс. Видимо, либеральная традиция, говоря о разделении труда, настаивает
на чём-то своём.
Замечу, что разделение труда - вовсе не заслуга либерализма, политэкономической
публицистики и даже не заслуга нового времени как такового. Разделение труда в довольно
зрелой форме было уже в средневековье.
И призывать за ради прогресса выковыривать крестьян "из раковины натурального
хозяйства" [3] Смиту тоже не было нужды - это было сделано за 200 лет до него.
Потом, выковыривание из "натурального хозяйства" производится совсем даже не
пропагандой выгод разделения труда, а навязыванием денежной формы налогообложения и
огораживанием - производится, естественно, не уговорами, а путём применения необходимой
степени насилия.
В чём же смысл неизменно опирающихся на смитовский пример либеральных мантр об углублении
разделения труда (включая "международное разделение труда"), которые до сих нам талдычат
по поводу и без повода?
О чём на самом деле ведут речь? Ведь не о том же, как правильно расставлять работников по
рабочим местам - ибо какой смысл в новом времени назойливо агитировать за советскую власть
за технологическую специализацию?
В смитовском примере можно отметить одну характерную особенность. Между рабочими нет
экономических отношений, нет и не может быть экономических обязательств - им не от чего
взяться. Пролетарии (по крайней мере, "идеализированные", "сферические в вакууме") по
определению не могут иметь экономических обязательств между собой, поскольку всё, чем может
распорядиться пролетарий - это его рабочая сила, а она уже продана нанимателю (оплата
пролетария равна издержкам на воспроизводство его рабочей силы и свободно распорядиться
ей он также не имеет возможности).
Между пролетариями нет обмена. А ведь обмен по Смиту (и по канонам всей "экономической
науки") есть основа экономики и "богатства".
Между пролетариями нет того рода организованности, которая возникает от взаимных
обязательств (другого рода организованность несомненно имеется, напр., основанная на
производственной дисциплине; возможно, на дружеских отношениях, солидарности - или
наоборот, на доносительстве и штрейкбрехерстве).
Если мы снова обратимся к метафоре хозяйственной и социальной ткани, образуемой
множеством обязательств, которые люди имеют друг перед другом, то увидим лишь нити,
идущие вертикально вверх, от работника к работодателю. Горизонтальные экономические
связи оборваны.
Подводя первые итоги. Наш дискурс показывает, что публике стоит быть настороже,
когда ей втирают про разделение труда (а она соглашается - ибо логично).
Речь, скорее всего, не о том, что один выращивает просо, а другой - урюк, и все счастливы.
А о искоренении горизонтальных обязательств, горизонтального обмена, горизонтальных
связей между людьми.
Если во времена Смита, да ещё и сотню лет назад, подвоха можно было не заметить, или
попытаться не замечать, то сегодня плоское (на нижнем этаже) общество как
непосредственная цель декларируется уже открытым текстом. Плоское - это значит, что
будут уничтожены (и уже в значительной степени уничтожены) все и любые естественные
способы общественной самоорганизации, в том числе, конечно, экономические.
(и есть ещё один момент, который я надеюсь в будущем обсудить. Считается, что ситуация
с современным разделением труда сложилась "сама собой", "невидимой рукой рынка",
"игрой интересов" - поскольку "капитализьм". То есть, тема примерно такая: роль и место
капитализма в искоренении горизонтального обмена)
Примечания:
1. Во-первых, фабричные валенки не очень-то юзабельны. То же можно сказать о
большинстве продуктов "механизации" и массового производства - они часто
"не очень подходят" (или даже совсем не подходят, а пользуются ими от безнадёги).
Во-вторых, валенки "как явление" - это один из множества промыслов, составляющих
хозяйственный уклад, без которого цивилизационное освоение малопродуктивных
территорий невозможно. Разделение труда тут не увеличивает материальные потоки,
а напротив, прекращает их. См. судьбу некогда перенаселённого Нечерноземья,
превращенного прогрессистами в пустыню именно через уничтожение естественного
уклада и именно под флагом "разделения труда".
2. Для тех, кто испытывает сложности с восприятием ценности нематериального:
обязательства можно назвать организационными, управленческими ценностями;
материализуются эти ценности в конкретную "осязаемую" форму через деятельность
взявшего на себя обязательства.
3. Кстати, "натуральность" крестьянского хозяйства - это наглая ложь. Крестьяне вполне
участвовали в обмене, насколько это им было выгодно.
Вот марксисты, когда форсировали огораживание, сформулировали претензию к крестьянам:
"малая товарность". Это было бы более или менее адекватно - если не принимать в расчёт,
что товарообменом они заниматься не могли (им нечего было предложить крестьянам), да и
не собирались.