"Осенняя ночка черна..."
В нынешнем году осеннее-зимние ночи особенно длинны и утром вставать тяжелее, чем , скажем, прошлой осенью, по всем известной причине - играм нашего президента со временем. Надрывается будильник, а ты и понять не можешь - что случилось, и где ты находишься, и куда тебе нужно… В одно такое мрачное утро в моем полусонном мозгу вдруг отчетливо возникла фраза: «Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка черна…».
Настолько отчетливо, что я удивилась и проснулась одновременно. По форме - это строчка из песни, но с мотивом она не ассоциировалась - откуда это всплыло? И я стала искать происхождение фразы, всплывшей в моем полусонном мозгу, как подводная лодка в степях Украины Да, это оказалось песней. Но я ее знала под другим псевдонимом:). Когда-то давно, в моем счастливом тоталитарном детстве, были живы еще очень старые большевики, или кому-то казалось, что они живы, и для них по радио (а радио тогда было - наше всё) передавали их, не менее старые, революционные песни - конца 19, начала 20 века. Они были мелодичны, пригодны для хорового исполнения и мрачно-торжественны - словом, совершенно таковы, какова гениальная пародия на них Юлия Кима в «Собачьем сердце» - «Суровые годы проходят…». Одна из этих песен запомнилась мне припевом - перекличкой часовых на башнях тюрьмы - сначала голос идет вверх: «Слу-шай!», потом вниз: «Слу-шай…». Обычно так ее и называли, по этому припевы - «Слушай». Оказалось, что вспомненная мною строка - первая в этой песне, обычно она исполнялась, видимо, без первого куплета - про «дело измены и совесть тирана» как-то не хотелось вспоминать, на что-то, видимо, намекало это сопоставление, ну, и похерили его за ненадобностью. (напомню, что «хер» - это вовсе не ругательство, а буква русского алфавита, и «похерить» обозначает- перечеркнуть крест-накрест). Но самое любопытное - это автор вышеупомянутой песни (кому она любопытна - помещу текст в конце заметки). Имя его - Иван Иванович Гольц-Миллер, и по происхождению он никто иной, как двоюродный брат Льва Толстого. Но они даже не были знакомы, поскольку отец Ивана Ивановича был внебрачным сыном деда Льва нашего Николаевича и воспитывался сначала в Москве в семье повивальной бабки Гольц-Миллер и ее мужа, отставного поручика прусской службы, а после их смерти - как "облагодетельствованный сирота" - в имении богатого помещика Бехтеева во Владимирской губернии. Почти 50 лет отслужил он в военной и статской службе, участвовал в польской кампании , но так и не смог достигнуть какого-никакого солидного положения и занимал должность секретаря Минского губернского акцизного управления, в чине коллежского асессора. Сын же его, Иван Иванович, о котором идет речь, с отличием окончил минскую гимназию , учился на юридическом факультете Московского университета, пописывал стишки, но потом попал в кружок революционеров, организаторы которого носили водевильные фамилии Аргиропуло и Зайчневский и так воодушевился идеями, что никогда больше не смог вернуться ни к образованию, ни к службе. Целых три месяца просидел в тюрьме, был под надзором - в Одессе, Минске, Орле, но нигде не мог ни задержаться, ни устроиться, пока чахотка не свела его в могилу в 29 лет в августе 1871 года. Такой вот лесковский Варнава Препотенский в жизни… Стихи писал соответственно своему образу жизни и взглядам - ну вот, допустим, стихотворение «Отцам»:
«Вы - отжившие прошлого тени,
Мы - душою в грядущем живем;
Вас страшит рой предсмертных видений,
Новой жизни рассвета мы ждем.
………………………………….
Мы ли, вы ли в бою победите,
Мы - враги, и в погибели час
Вы от нас состраданья не ждите,
Мы не примем пощады от вас!..»
Через 44 года все это осуществилось в жизни… состраданья ждать не пришлось.
Прошло полторы сотни лет, но идеи предъявить "отцам" счета при каждом удобном случае и содрать с них три шкуры по-прежнему витают в воздухе...
А вот, собственно, и песня, написанная, видимо, по опыту трехмесячного сидения в камере и очень популярная среди студенчества конца тихого девятнадцатого века :
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна...
Черней этой ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай.
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
- Слу-шай!..
Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладбище,
И ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружище, -
- Слу-шай!..
Вот узник вверху за решеткой железной
Стоит, прислонившись к окну,
И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,
Весь словно впился в тишину.
Ни звука!.. Порой лишь собака зальется
Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
- Слу-шай!..
"Не дни и не месяцы - долгие годы
В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, -
Нет, дольше не в силах я ждать!..
Здесь штык или пуля - там воля святая.
Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!.."
- Слу-шай!..
Чу!.. шелест... Вот кто-то упал... приподнялся..
И два раза щелкнул курок...
"Кто идет?.." Тень мелькнула - и выстрел раздался,
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди...
"Прощай, жизнь, свобода, прощай!" -
Прорвалося стоном из раненой груди...
- Слу-шай!..
И снова всё тихо... На небе несмело
Луна показалась на миг.
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
И скрыла заплаканный лик.
Внизу ж часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
- Слу-шай!..
Настолько отчетливо, что я удивилась и проснулась одновременно. По форме - это строчка из песни, но с мотивом она не ассоциировалась - откуда это всплыло? И я стала искать происхождение фразы, всплывшей в моем полусонном мозгу, как подводная лодка в степях Украины Да, это оказалось песней. Но я ее знала под другим псевдонимом:). Когда-то давно, в моем счастливом тоталитарном детстве, были живы еще очень старые большевики, или кому-то казалось, что они живы, и для них по радио (а радио тогда было - наше всё) передавали их, не менее старые, революционные песни - конца 19, начала 20 века. Они были мелодичны, пригодны для хорового исполнения и мрачно-торжественны - словом, совершенно таковы, какова гениальная пародия на них Юлия Кима в «Собачьем сердце» - «Суровые годы проходят…». Одна из этих песен запомнилась мне припевом - перекличкой часовых на башнях тюрьмы - сначала голос идет вверх: «Слу-шай!», потом вниз: «Слу-шай…». Обычно так ее и называли, по этому припевы - «Слушай». Оказалось, что вспомненная мною строка - первая в этой песне, обычно она исполнялась, видимо, без первого куплета - про «дело измены и совесть тирана» как-то не хотелось вспоминать, на что-то, видимо, намекало это сопоставление, ну, и похерили его за ненадобностью. (напомню, что «хер» - это вовсе не ругательство, а буква русского алфавита, и «похерить» обозначает- перечеркнуть крест-накрест). Но самое любопытное - это автор вышеупомянутой песни (кому она любопытна - помещу текст в конце заметки). Имя его - Иван Иванович Гольц-Миллер, и по происхождению он никто иной, как двоюродный брат Льва Толстого. Но они даже не были знакомы, поскольку отец Ивана Ивановича был внебрачным сыном деда Льва нашего Николаевича и воспитывался сначала в Москве в семье повивальной бабки Гольц-Миллер и ее мужа, отставного поручика прусской службы, а после их смерти - как "облагодетельствованный сирота" - в имении богатого помещика Бехтеева во Владимирской губернии. Почти 50 лет отслужил он в военной и статской службе, участвовал в польской кампании , но так и не смог достигнуть какого-никакого солидного положения и занимал должность секретаря Минского губернского акцизного управления, в чине коллежского асессора. Сын же его, Иван Иванович, о котором идет речь, с отличием окончил минскую гимназию , учился на юридическом факультете Московского университета, пописывал стишки, но потом попал в кружок революционеров, организаторы которого носили водевильные фамилии Аргиропуло и Зайчневский и так воодушевился идеями, что никогда больше не смог вернуться ни к образованию, ни к службе. Целых три месяца просидел в тюрьме, был под надзором - в Одессе, Минске, Орле, но нигде не мог ни задержаться, ни устроиться, пока чахотка не свела его в могилу в 29 лет в августе 1871 года. Такой вот лесковский Варнава Препотенский в жизни… Стихи писал соответственно своему образу жизни и взглядам - ну вот, допустим, стихотворение «Отцам»:
«Вы - отжившие прошлого тени,
Мы - душою в грядущем живем;
Вас страшит рой предсмертных видений,
Новой жизни рассвета мы ждем.
………………………………….
Мы ли, вы ли в бою победите,
Мы - враги, и в погибели час
Вы от нас состраданья не ждите,
Мы не примем пощады от вас!..»
Через 44 года все это осуществилось в жизни… состраданья ждать не пришлось.
Прошло полторы сотни лет, но идеи предъявить "отцам" счета при каждом удобном случае и содрать с них три шкуры по-прежнему витают в воздухе...
А вот, собственно, и песня, написанная, видимо, по опыту трехмесячного сидения в камере и очень популярная среди студенчества конца тихого девятнадцатого века :
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна...
Черней этой ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай.
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
- Слу-шай!..
Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладбище,
И ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружище, -
- Слу-шай!..
Вот узник вверху за решеткой железной
Стоит, прислонившись к окну,
И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,
Весь словно впился в тишину.
Ни звука!.. Порой лишь собака зальется
Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
- Слу-шай!..
"Не дни и не месяцы - долгие годы
В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, -
Нет, дольше не в силах я ждать!..
Здесь штык или пуля - там воля святая.
Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!.."
- Слу-шай!..
Чу!.. шелест... Вот кто-то упал... приподнялся..
И два раза щелкнул курок...
"Кто идет?.." Тень мелькнула - и выстрел раздался,
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди...
"Прощай, жизнь, свобода, прощай!" -
Прорвалося стоном из раненой груди...
- Слу-шай!..
И снова всё тихо... На небе несмело
Луна показалась на миг.
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
И скрыла заплаканный лик.
Внизу ж часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
- Слу-шай!..