Непобедное, непарадное
Нет, никаких полосатых ленточек я никуда не повязывала, не повязываю и не буду повязывать. Парад не смотрела и смотреть не стану. СМС не рассылала и не отвечала на присланные. Не постила у себя на стенке в Фейсбуке ничего патриотического и не собираюсь. Вот на акцию Бессмертный полк пошла бы. Раньше бы пошла. Пока его не обезличили, пока государство не вперлось своим чугунным плечом туда, где мягкое, обескоженное, кровящее и родное. И еще я колонки в газету не писала. Ни в прошлом году, ни в позапрошлом, ни пять лет назад такого не делала. А вот сейчас почему-то захотелось.
Это всегда был папин день. Папин праздник. То есть, сначала был папин и дедусин, потом стал только папин, а теперь вот уже третье 9-ое мая без папы. Мы остались одни, в нашей семье больше нет прямых причастных и я ни с кем больше по-настоящему отмечать этот день не стану.
Папу именно на 9-е мая, после третьего-пятого тоста можно было разговорить, так-то он о войне не любил, практически ничего не рассказывал. Я потом уже вычитала, что такое со многими. Не говорят. Ну, вот и он - обходил тему.
Если говорил, так про корову. Как утром 22-го выгонял ее пастись и с неба вдруг посыпались бомбы, и они жались друг к другу - мальчик и корова, ошарашенные, еще не понимающие, что случилось. Совсем немножко о своем партизанстве в этих их Брянских лесах. Ну, совсем мало! Больше о немецком складе, который они, пацаны взломали, а там был шоколад и как они его лопали, все вымазались.. О шоколаде говорил охотно, а о том, как составы под откос пускали, железку минировали - только вскользь. И о родителях своих - тоже сухо. Неохотно. Не часто.
Там, где полагается быть образу семьи, рода - у меня не все благополучно. С маминой стороны еще не так уж плохо, там и дед есть и бабушка, я их помню, бабушка сердилась, что я опять натащила в дом песка, дед дудел на трубе в своем кабинете. Я хожу и мою их надгробия. Раз за разом удивляясь, какие они непохожие сами на себя на этих надгробных фотографиях. А с папиной.. белое пятно, мертвая зона. Настолько мертвая, что я раз за разом путаю имя бабушки, папиной мамы, будто что-то мешает мне к ней приблизиться, осознать как родню, как человека, чья кровь течет и во мне.
Мария, - пишу я, и говорю, - Мария..
Но ее ведь Шурой звали. Александрой. А Мария сама по себе появилась, как защита, для рифмовки - дед Иван, бабка Мария.
Жили-были, жили-были дед и бабка, жили-были Иван-да-Марья. Это из сказа, из сказки, из песни, это имя цветка.
Пока они Иван-да-Марья с ними ничего страшного, окончательного не случится.
Иван не будет убит в Восточной Пруссии.
Марью не расстреляют как партизанку, не сбросят в страшную яму вместе с другими.
И их старшему 14-тилетнему сыну, моему папе не придется среди ночи к этой яме пробираться, искать тело матери среди других тел, везти его на телеге, чтобы похоронить по-человечески.
Но настоящее имя, имя Александра все меняет. Все становится правдой и опять слева будто сквозняк, будто пролом в защитном кровном хороводе и оттуда тянет, тянет страшным холодом и левая твоя рука, которая должна держаться за старших, пока правая держит и ведет младших, панически ищет в пустоте, шарит и не находит родственной крепкой ладони.
У меня даже нет их фотографии. Точнее, я всегда думала, что есть, даже маме объясняла - ну я же помню! Как сейчас вижу, небольшая такая карточка, выцветшая. Она сидит, он стоит рядом, оба строгие, даже хмурые, неприветливые. Будто после ссоры или сердятся, ну, вспомни, скажи - где, в каком альбоме?!
А мама говорит - Не было такой никогда. Никогда.
Брянск. ,1933 год. Учительница на фото - моя бабушка. Вторая бабушка, мамина мама, так вышло. А один из пацанов мой папа. Я думаю, что вон тот, прямо за учительницей, лобастый и упрямый, в майке и почему-то не уточняю ни у кого, правильно ли определила, не ошиблась ли.
