Шиш от невинных
Последнее, что я о ней слышала - что схватила ребенка в охапку и уехала. А до этого побрила голову и сыну 8-летнему тоже побрила, и ходили они так вдвоем по улицам, глядя в лицо враждебному миру с бесстрашием людей, которым нечего терять. В общем, лысая тетка за 40 для Махачкалы зрелище не слишком привычное, а тут еще и надпись. На выбритых головах матери и сына было написано «Шиш от невинных!»..
И вот тут самое время завести привычное, мол, а я ведь помню.. Но я действительно хорошо помню и ее, и младшего ее брата, мы же соседи. Мама их была замкнутая, очень какая-то неприветливая, а дети - чудесные. Очень красивые дети были. Она тоненькая, высокая, смуглая и черноволосая, похожая на юную индианочку. И рядом брат с прозрачным тонким лицом, хрупкий, русый и голубоглазый, ну, блин - задумчивый маленький принц, как бы это тупо и банально ни звучало. Имя у него было странное.. Муэтдин, кажется. Мальчишки дворовые сокращали, дразнили мудином, ну и производными. А он сводил тонкие брови, молчал. Она как старшая за него дралась. И все мечтала поступить куда-нибудь «на актрису».
Актриса, блин… Я-то сначала думала, что придуривается, актерствует, когда спустя много лет вдруг затащила меня в гости и стала рассказывать, что дали ей добрые люди книгу особую и оттуда золотые слепящие буквы полезли, перетекли на ковер. Потом на потолок. И остались навсегда, даже, когда книгу она закрыла. И все из этих букв стало понятно. Весь ужас и вся красота жизни и как ее правильно сложить.
Я тогда не дослушала, сбежала, потому что в комнате сильно пахло протухшей кошачьей едой, да и вообще я стараюсь от чужого острого безумия держаться подальше. Отговорилась чем-то, выскочила из дома и на все ее звонки отвечала, что некогда и болею, уж слишком она напирала, будто прямо из телефонной трубки вслед за голосом выползала, уплотнялась, занимала все пространство.
И последний раз видела ее, когда она вернулась из Москвы, с этой ужасной отвратительной малаховской «Пусть говорят», где за какие-то, не помню сейчас, какие именно деньги, рассказывала стране, как ее насиловали. Денег ей, кстати, дали меньше, чем обещали. Да еще и вырезали что-то, что казалось ей важным. Обличение высокопоставленных насильников, кажется. И она жаловалась, сквозь шашлык, и сын ее маленький ходил вокруг столика, стягивая скатерть.
А брат-то в психушке, - говорит, - серьезный диагноз, но я-то медик, могу свое состояние адекватно оценить, я здорова, поэтому и решилась родить. Знаешь, ведь суррогатную мать искала, деньги копила, а потом все само собой, само собой! Ну, я ж тебе говорила, в книге той все про это есть..
А на шее и груди маленькие ранки, будто сигареты тушили. Я не стала спрашивать. Не хотела услышать.
Существуют вещи, к которым страшно прикасаться. И мысли насчет того, за что наказание такое этой семье, и попытки привязать их судьбу к комиссарскому боевому прошлому их предка - я тоже отбросила. Но вот, черт бы его.. не могу заставить себя не думать, как они там ходят вдвоем, мать и сын по неприветливым чужим городам . Лысые. С надписями.
Господи, кому ты там показывала, кому адресовала этот свой нелепый шиш, бедная ты, дура разнесчастная!
И вот тут самое время завести привычное, мол, а я ведь помню.. Но я действительно хорошо помню и ее, и младшего ее брата, мы же соседи. Мама их была замкнутая, очень какая-то неприветливая, а дети - чудесные. Очень красивые дети были. Она тоненькая, высокая, смуглая и черноволосая, похожая на юную индианочку. И рядом брат с прозрачным тонким лицом, хрупкий, русый и голубоглазый, ну, блин - задумчивый маленький принц, как бы это тупо и банально ни звучало. Имя у него было странное.. Муэтдин, кажется. Мальчишки дворовые сокращали, дразнили мудином, ну и производными. А он сводил тонкие брови, молчал. Она как старшая за него дралась. И все мечтала поступить куда-нибудь «на актрису».
Актриса, блин… Я-то сначала думала, что придуривается, актерствует, когда спустя много лет вдруг затащила меня в гости и стала рассказывать, что дали ей добрые люди книгу особую и оттуда золотые слепящие буквы полезли, перетекли на ковер. Потом на потолок. И остались навсегда, даже, когда книгу она закрыла. И все из этих букв стало понятно. Весь ужас и вся красота жизни и как ее правильно сложить.
Я тогда не дослушала, сбежала, потому что в комнате сильно пахло протухшей кошачьей едой, да и вообще я стараюсь от чужого острого безумия держаться подальше. Отговорилась чем-то, выскочила из дома и на все ее звонки отвечала, что некогда и болею, уж слишком она напирала, будто прямо из телефонной трубки вслед за голосом выползала, уплотнялась, занимала все пространство.
И последний раз видела ее, когда она вернулась из Москвы, с этой ужасной отвратительной малаховской «Пусть говорят», где за какие-то, не помню сейчас, какие именно деньги, рассказывала стране, как ее насиловали. Денег ей, кстати, дали меньше, чем обещали. Да еще и вырезали что-то, что казалось ей важным. Обличение высокопоставленных насильников, кажется. И она жаловалась, сквозь шашлык, и сын ее маленький ходил вокруг столика, стягивая скатерть.
А брат-то в психушке, - говорит, - серьезный диагноз, но я-то медик, могу свое состояние адекватно оценить, я здорова, поэтому и решилась родить. Знаешь, ведь суррогатную мать искала, деньги копила, а потом все само собой, само собой! Ну, я ж тебе говорила, в книге той все про это есть..
А на шее и груди маленькие ранки, будто сигареты тушили. Я не стала спрашивать. Не хотела услышать.
Существуют вещи, к которым страшно прикасаться. И мысли насчет того, за что наказание такое этой семье, и попытки привязать их судьбу к комиссарскому боевому прошлому их предка - я тоже отбросила. Но вот, черт бы его.. не могу заставить себя не думать, как они там ходят вдвоем, мать и сын по неприветливым чужим городам . Лысые. С надписями.
Господи, кому ты там показывала, кому адресовала этот свой нелепый шиш, бедная ты, дура разнесчастная!