Шел отряд по берегу...
И опять я пишу к тебе, драгоценная, хрустальная моя Василиса.
Почему вдруг пишу о папе - хрен его разберет. Последний раз мы виделись на мамином дне рождения, то есть, совсем недавно - 12-го августа. Он, как всегда, сидел во главе стола и тамадил. Папа плохо слышит и поэтому, когда сам не говорит - ему делается очень скучно. Тут мы с ним похожи, хотя я слышу хорошо.
Вся папина тамадовость сейчас сводится к тому, чтобы произносить тосты за присутствующих и отсутствующих. И он очень нервничает, когда мы сбегаем на балкон покурить или в анькину комнату - посплетничать. В папином мире становится неспокойно, тревожно.
В моем мире тоже бывает тревожно. Особенно, когда на носу 9-ое мая, 22-е июня или это… когда у нас там День милиции? Вопщем, в преддверии этих дат я чувствую себя очень неуютно. Потому что папу наверняка будут показывать по телеку. Мама звонит и спрашивает - ой, к нам придут с телевидения, чем их угощать??
Я отвечаю - чая им налей и что-нибудь к чаю, хотя больше всего мне хочется сказать - мама, гони их в шею, мама! Закрой перед носом дверь и не впускай никогда, ни при каких обстоятельствах.
Я знаю, каким я увижу в телеке своего папу. Он будет сидеть на диване в кителе, со всеми своими орденами-медалями, говорить какие-то казенные слова и мне сразу захочется схватить его в охапку, утащить и спрятать ото всех, как маленького. В такие моменты он кажется мне страшно уязвимым, беззащитным, хотя бы потому, что папы моего там нет. Те, кто случайно увидит этот сюжет - рассмотрят только старика, что-то там программное говорящего и, скорее всего, переключат канал.
Они не узнают, что он любит петь «Мы - дети галактики..» и про Щорса, что идет по берегу, голова обвязана, кровь на рукаве… Что, когда поест - у него обязательно остается в уголке рта кусочек картошки или яичницы. Что мама до сих пор привычно ловит его в дверях, чтобы поправить одежду, у него вечно то хвост рубашечный торчит, то воротник вовнутрь загнется. А когда он злится, его глаза из голубых становятся серыми и это опасный знак.
Но этого ничего в телевизоре нет. Там, внутри кителя мог бы быть, кто угодно. Или вообще могло бы никого не быть. Только дощечка с надпись - ветеран. Будто папу отменили вообще, перечеркнули..
Но я молчу и ничего не говорю, только про чай. Потому что - тут самое страшное, Вась - для них, для мамы и папы, это очень важная штука! Они готовятся, покупают сладкое, мама своей сломанной и неправильно сросшейся рукой разливает по чашкам чай для курсантов школы милиции. Они придут, сядут. Оператор будет искать нужный ракурс, девушка-журналист прошепчет моей маме - ой, мне нельзя сладкого, я на диете.. ну разве что маленький кусочек - а папа на полном серьезе начнет рассказывать про войну, про партизанский свой отряд, про кавалерию, про старую школу сыска, которую до сих пор иногда называют его именем.
А у курсантов будут пустые лица. И вполне допускаю, что кто-нибудь из них будет перекатывать в голове такое модное нынче в Дагестане округлое слово "оккупант", заедая его куском яблочного пирога.
Я этого никогда папе не скажу, даже не заикнусь. Просто думаю, а вот бы он сейчас опрокинул эти чашки и сказал прямо в камеру - нахуй все! Но, боюсь, никогда не скажет. А еще больше боюсь, что вдруг проведут широкую компанию против государственного лицемерия, всех этих георгиевских ленточек по случаю 9-го мая, отменят курсантов и люди из телека перестанут приходить.
И тогда мой папа, который, как и многие его ровесники, ничего другого, кроме этих жалких подачек не видел и знает, для которого почему-то так важны эти говеные поздравления и часы "от путина", почувствует себя заброшенным и забытым. И сразу сдаст.
Мне рассказывали про одного такого старика. Он был грозой семьи, всех строил, строил, а в какой-то момент приболел, ноги стали отказывать и семья сразу засуетилась. Окружила заботой, отняла сигареты и хороший выдержанный коньяк, усадила его в кресло в том углу, где не дует и даже летом закутывала в пледик, чтобы «папа не простудился». Говорят, на это было невыносимо смотреть.
Правда, у этой истории забавное продолжение. «Папе» купили ходунки, он сумел оторваться от своего кресла, и теперь гоняет семейство по комнатам, сочно матерясь.
Я бы хотела это видеть. Я бы хотела с ними обоими выпить коньяка и спеть про Щорса. Про рукав и кровавый след, что тянется по сырой траве. Тянется и тянется. А голова обвязана.
Кстати, в этой песне для меня нет ничего героического. Это усталая песня. Никаких боев, атак, побед. Просто все идут себе, идут, уже замучались идти, а надо. Там обязательно конец августа или начало сентября и трава уже выгорела, потому что солнце жарит, как ненормальное. И яркий, нарядный «кровавый след» под этим солнцем сразу же становится бурым, обыденным, как ржавчина. Я так ясно это видела, что все время пела "по сухой траве". А папа на меня злился и настаивал - да нет же, по «сырой», балда! Там май, свежо и только что прошел дождик!
Понимаешь, Вась, - май и дождик! Черт, у меня всегда в носу щиплет, когда слышу про Щорса. Даже если совсем фальшиво поют.
Это папа с мамой. Совсем молодые еще.
Почему вдруг пишу о папе - хрен его разберет. Последний раз мы виделись на мамином дне рождения, то есть, совсем недавно - 12-го августа. Он, как всегда, сидел во главе стола и тамадил. Папа плохо слышит и поэтому, когда сам не говорит - ему делается очень скучно. Тут мы с ним похожи, хотя я слышу хорошо.
Вся папина тамадовость сейчас сводится к тому, чтобы произносить тосты за присутствующих и отсутствующих. И он очень нервничает, когда мы сбегаем на балкон покурить или в анькину комнату - посплетничать. В папином мире становится неспокойно, тревожно.
В моем мире тоже бывает тревожно. Особенно, когда на носу 9-ое мая, 22-е июня или это… когда у нас там День милиции? Вопщем, в преддверии этих дат я чувствую себя очень неуютно. Потому что папу наверняка будут показывать по телеку. Мама звонит и спрашивает - ой, к нам придут с телевидения, чем их угощать??
Я отвечаю - чая им налей и что-нибудь к чаю, хотя больше всего мне хочется сказать - мама, гони их в шею, мама! Закрой перед носом дверь и не впускай никогда, ни при каких обстоятельствах.
Я знаю, каким я увижу в телеке своего папу. Он будет сидеть на диване в кителе, со всеми своими орденами-медалями, говорить какие-то казенные слова и мне сразу захочется схватить его в охапку, утащить и спрятать ото всех, как маленького. В такие моменты он кажется мне страшно уязвимым, беззащитным, хотя бы потому, что папы моего там нет. Те, кто случайно увидит этот сюжет - рассмотрят только старика, что-то там программное говорящего и, скорее всего, переключат канал.
Они не узнают, что он любит петь «Мы - дети галактики..» и про Щорса, что идет по берегу, голова обвязана, кровь на рукаве… Что, когда поест - у него обязательно остается в уголке рта кусочек картошки или яичницы. Что мама до сих пор привычно ловит его в дверях, чтобы поправить одежду, у него вечно то хвост рубашечный торчит, то воротник вовнутрь загнется. А когда он злится, его глаза из голубых становятся серыми и это опасный знак.
Но этого ничего в телевизоре нет. Там, внутри кителя мог бы быть, кто угодно. Или вообще могло бы никого не быть. Только дощечка с надпись - ветеран. Будто папу отменили вообще, перечеркнули..
Но я молчу и ничего не говорю, только про чай. Потому что - тут самое страшное, Вась - для них, для мамы и папы, это очень важная штука! Они готовятся, покупают сладкое, мама своей сломанной и неправильно сросшейся рукой разливает по чашкам чай для курсантов школы милиции. Они придут, сядут. Оператор будет искать нужный ракурс, девушка-журналист прошепчет моей маме - ой, мне нельзя сладкого, я на диете.. ну разве что маленький кусочек - а папа на полном серьезе начнет рассказывать про войну, про партизанский свой отряд, про кавалерию, про старую школу сыска, которую до сих пор иногда называют его именем.
А у курсантов будут пустые лица. И вполне допускаю, что кто-нибудь из них будет перекатывать в голове такое модное нынче в Дагестане округлое слово "оккупант", заедая его куском яблочного пирога.
Я этого никогда папе не скажу, даже не заикнусь. Просто думаю, а вот бы он сейчас опрокинул эти чашки и сказал прямо в камеру - нахуй все! Но, боюсь, никогда не скажет. А еще больше боюсь, что вдруг проведут широкую компанию против государственного лицемерия, всех этих георгиевских ленточек по случаю 9-го мая, отменят курсантов и люди из телека перестанут приходить.
И тогда мой папа, который, как и многие его ровесники, ничего другого, кроме этих жалких подачек не видел и знает, для которого почему-то так важны эти говеные поздравления и часы "от путина", почувствует себя заброшенным и забытым. И сразу сдаст.
Мне рассказывали про одного такого старика. Он был грозой семьи, всех строил, строил, а в какой-то момент приболел, ноги стали отказывать и семья сразу засуетилась. Окружила заботой, отняла сигареты и хороший выдержанный коньяк, усадила его в кресло в том углу, где не дует и даже летом закутывала в пледик, чтобы «папа не простудился». Говорят, на это было невыносимо смотреть.
Правда, у этой истории забавное продолжение. «Папе» купили ходунки, он сумел оторваться от своего кресла, и теперь гоняет семейство по комнатам, сочно матерясь.
Я бы хотела это видеть. Я бы хотела с ними обоими выпить коньяка и спеть про Щорса. Про рукав и кровавый след, что тянется по сырой траве. Тянется и тянется. А голова обвязана.
Кстати, в этой песне для меня нет ничего героического. Это усталая песня. Никаких боев, атак, побед. Просто все идут себе, идут, уже замучались идти, а надо. Там обязательно конец августа или начало сентября и трава уже выгорела, потому что солнце жарит, как ненормальное. И яркий, нарядный «кровавый след» под этим солнцем сразу же становится бурым, обыденным, как ржавчина. Я так ясно это видела, что все время пела "по сухой траве". А папа на меня злился и настаивал - да нет же, по «сырой», балда! Там май, свежо и только что прошел дождик!
Понимаешь, Вась, - май и дождик! Черт, у меня всегда в носу щиплет, когда слышу про Щорса. Даже если совсем фальшиво поют.
Это папа с мамой. Совсем молодые еще.