А теперь рискну выложить "сказку" собственного сочинения.
Диплом готовлю. Как вы думаете, стоит ли мне включить в диплом этот рассказ, или ну его нафиг?
КУРГАН
Могиловка была разделена рекой на два крыла. Только крылья были оторваны. Они лежали одно против другого. А там, где должно было быть туловище и голова птицы, протекала, поблескивая на солнце, теплая и мутная речка Водопьяниха.
Один край назывался Нижним, и был он не совсем поселок, а что-то вроде небольшого городишка. Другой гордо звался Верхним. Он располагался на высоком и обрывистом берегу реки. Стены обрыва были песчаными, сплошь в птичьих норах. Песок с бумажным шелестом непрерывно стекал в реку. Над Водопьянихой и обрывом стоял звонкий кавардак - стрижи и ласточки дрались между собой за еще не погибшие гнезда.
В Верхнем не было ничего, что низовские соседи называли "культурой". Но зато верховские гордились своим древним происхождением. Они говорили - сколько себя помнят, столько предки здесь и жили, - и показывали случайному человеку, если такой забредал в их дома, на стены с потемневшими фотографиями, на которых ничего нельзя было разобрать. При этом каждый хозяин важно заявлял, что именно его предки основали деревню.
В Верхнем была только одна улица, загаженная коровьими лепешками. Во все стороны от нее отходили переулки и переулочки, не имеющие названия. Нездешний человек мог легко заплутать среди них, и в итоге решался брести по огородам напрямик к обрыву, рискуя попасть в зубы свирепому сторожевому псу или провалиться в помойную яму, стыдливо прикрытую лопухами. Обернувшись, чтобы погрозить кулаком за свои страхи, он видел за крышами домов поле; выше, на самой линии горизонта, кресты и памятники кладбища, колющие небо, - вдруг непонятная тоска сдавливала ему сердце, и умаянный гость, плюнув под ноги, спешил вниз к спасительному парому.
Однажды, уже после революции, в поссовете решили дать названия всем деревенским переулкам. Под табличками придумали нарисовать стрелки - направление к главной улице.
На исполнение прислали верховцам комиссию из Нижнего. В комиссии было трое: две женщины в одинаково строгих костюмах, только один костюм был черным, другой серым; и мужчина в свитере и в синем трико с вытянутыми коленками.
Весь день троица бродила по Верхнему и что-то там себе соображала. Наконец к заборам были прибиты таблички с новыми названиями и номерами. Нарисованы стрелки. Спустя несколько дней таблички с домов исчезли. Скоро верховские о них и думать забыли. Правда, комиссию вспоминали еще долго. Деревенские с гордостью говорили, что все они там, в Нижнем, на помойке кукишем сделаны. Особенно эти - в костюмах. О мужике вздыхали и хитро и сочувственно.
За кладбищем тянулась роща. За рощей, сколько хватало взгляда, стлались распаханные поля. А дальше - степь без конца и края. Немного в стороне от рощи в одиночестве шумело листьями Немецкое дерево.
Дерево это было непростое. Однажды в Могиловку забрел немец. На вопрос, когда это было, могиловцы пожимали плечами и говорили, что давно... а может быть, не давно. Как он здесь оказался, никто не мог понять. Рано утром, когда хозяйки выводили коров со дворов, его вдруг увидели на одной из улиц Нижнего. Он стоял, широко расставив ноги, и озирался по сторонам с таким видом, будто хотел сказать - что это такое, в самом деле?!.. Бабы с перепугу подняли визг.
Скоро пришельца окружили низовские мужики. На все расспросы он что-то дрыкал языком, тыкал себя в грудь рукой, говорил: "ненец… я-я… я-я-я…", скалил желтые от никотина зубы и вздыхал.
На вид ему было лет шестьдесят. Это был худой и длинный немец. Голова у него была гладкая, лысая и вся в бородавках. На горбатом красном носу, как нежная бабочка-капустница, сидело пенсне с запотевшими стеклами. Одет немец был в клетчатый пиджак; широкие в полоску брюки были заправлены в серые от пыли кирзовые сапоги. За плечами у него висел здоровый рюкзак, обернутый в рыжую пленку. В правой руке немец держал длинную трость. В левой - потухшую трубку с длинным мундштуком.
Его отвели «куда следует». Но там тоже пожимали плечами и не понимали, как он здесь оказался. Никаких директив на его счет не поступало. Решили послать немца в губернию, но передумали.
Немца накормили, поднесли водки, он ее вкусно выпил, крякнул и опять что-то быстро затарабанил языком. Все поняли, что он хочет прогуляться по поселку. Начали отговаривать, пугать скорой грозой - "вуй-вуй…". Немец обрадовался, закричал: "я-я…вуй-вуй" и стал сквозь толпу, глазеющую на него, пробираться к выходу. Всей гурьбой высыпали на улицу.
С гордо поднятой головой немец прошел по Нижнему, широкими шагами зашагал в сторону реки. Бабы с ребятишками на руках стали кричать, чтобы он немного придержал беготню, иначе они за ним не поспевают. Но немец ничего не слышал и продолжал нестись как оглашенный. Сначала паромщик отказывался перевозить всю толпу сразу, долго ругался, убеждал, что может только частями. Но ему сунули стакан водки, рот заткнули шматком сала. Паромщик перекрестился свободной рукой и взялся за весло.
То и дело по реке, как мурашки по коже, пробегали поднятые ветром мелкие волны. Низко над водой носились ласточки. В прибрежных деревьях надрывались вороны. На пароме заходились в плаче грудные младенцы. Рыбы сигали из воды на берег, чтобы там умереть. Небо затянуло серой пленкой. Где-то далеко грохотал гром.
Наконец паром подошел к берегу, прополз на брюхе по песку и замер.
Немец первым сошел на землю, мигом одолел обрыв. Наверху обернулся, поднял руки, во всю глотку заорал: «я-я… вуй-вуй!..» и сардонически рассмеялся. Низовцы, растерянно переглядываясь, толпились у парома. Немец не стал их дожидаться, быстро повернулся и зачесал по дороге. Скоро он пропал из виду, растворившись среди домов, словно стертый ластиком. Кое-кто из низовцев, кляня свое любопытство, поплелся за ним, да и заблудился на узких перепутанных улочках.
Любопытные вернулись домой только через сутки - уставшие, грязные и оборванные. Расписывая «где следует» о своих плутаниях по Верхнему, многие рыдали в голос.
Что случилось с немцем, рассказали уже деревенские. Он появился в Верхнем одновременно с первым сильным порывом ветра. Вихрем закружилась пыль на дороге. Незакрепленные ставни и калитки оглушительно захлопали. Небо разом потемнело, словно не день был вовсе, а сумерки цвета кофе с молоком. На Плешивую сопку, как жаба, стала медленно наползать черная туча с желтым брюхом. Она поминутно освещалась изнутри. В брюхе у жабы ворчало, как у страдающего запорами человека. Немец, заметив тучу, остановился, опять поднял руки, заорал свое: «я-я…вуй-вуй!..» и побежал. Нигде не задерживаясь и ни разу не попав в тупик, он выскочил в поле и не сбавляя скорости понесся к кладбищу.
Последние минуты его жизни видела только бабка Иванчикова. Она сидела у окна, любовалась на молнии и рукой, сухой, словно птичья лапка, гладила по спине кота Любомудра. Бабка рассказывала, что странный человек только раз попридержал свой бег. Он остановился перед Курганом, поднял руку, указывая на небо. И хоть каждую минуту грохотал гром, бабка расслышала, как он крикнул: «я-я…я-я-я…». Она поняла это восклицание так: человек этот призывал небо в свидетели и клялся в том, что это его предки основали древнюю могилу. Потом он опять побежал. Но не к Плешивой сопке, иначе Иванчикова скоро потеряла бы его из вида, а параллельно крайним домам. Вдруг кривой электрический палец прошил небо, треснул человека по макушке и уронил на землю. Кот Любомудр соскочил на пол, заорал дурным голосом, шерсть у него на спине встала дымом. Бабка Иванчикова медленно поднялась, руками оперлась о подоконник, лицом тюкнулась в стекло запричитала.
Когда гроза утихла, к немцу подошли люди. Он лежал на спине, широко раскинув руки в стороны. В его открытых глазах, как слезы, стояла дождевая вода. Немец был только в одном сапоге. Другой сапог с дыркой в каблуке валялся рядом. Разутая иностранная нога в клетчатом носке еще долго дымилась: и когда несли его «куда следует», и когда грузили на подводу под охраной двух вооруженных людей. Потом несколько дней по поселку стлался густой туман. Могиловцы ходили друг к другу в гости на ощупь. Все шепотом кляли немца и говорили, что это он так надымил, окаянный.
На следующий год, весной, на месте, где погиб немец, проклюнулась из земли поросль невиданного дерева. Его пытались вырвать, но только зря набивали мозоли на ладонях. Могиловцы долго судили-рядили, и в конце концов решили, что когда немца прихлопнуло молнией, у него из кармана выпало семечко. В благодатной степи оно дало глубокие корни и теперь никакими силами его не вырвать. За два года загадочный росток вымахал выше самых высоких деревьев Плешивой сопки. Ствол у дерева был гладкий и шершавый и напоминал крысиный хвост. На самом кончике «хвоста» зеленели широкие листья. Каждого вновь прибывшего путешественника могиловцы подводили к дереву и спрашивали, как называется это невиданное растение. Путешественники говорили разное, но никто не был уверен в своих словах.
Как-то в поселок забрел знатный бродяга Дементий Алексеевич. Его, как и многих других, подвели к дереву. Бродяга усмехнулся, достал из кармана открытку и показал деревенским. Все увидели, что изображение на открытке и Немецкое дерево имеют одну и ту же "физиономию". Дементий перевернул карточку и прочитал на оборотной стороне название. Это оказалась пальма. А еще он рассказал, что, если повезет, могиловцы узнают вкус банана. Но здесь же предупредил, что вид у этого фрукта несъедобный - он будет как член у мужика. Или у коня. Мужики сплюнули и поскорее отошли от дерева, решив между собой спилить и сжечь его к чертовой бабушки. В ту же ночь с топорами и пилами они вернулись к пальме и встретили такой бабий отпор, что потом долго залечивали нанесенные сковородниками и ухватами раны. Впрочем, лечиться им очень помогали сами бабы.
Роща находилась на сопке и тоже носила название Плешивой. Вокруг голой макушки, заросшей жесткой сухой травой, лепились три-четыре десятка тополей и берез. Роща просматривалась от края и до края. Но отсюда открывались дальние просторы. Часто влюбленные парочки забредали сюда, чтобы поглазеть по сторонам и потискаться среди деревьев.
Но такие забавы были для тех, кому уже исполнилось четырнадцать-пятнадцать. Малышня приходила сюда для дел: красть яйца из гнезд куропаток, играть в войнушку или в прятки, подсматривать за влюбленными. Потом разводили костер у кладбищенской ограды и на горячих камнях жарили яичницу, закусывая припасенным хлебом, черемшой или, что вкуснее, мангыром - диким луком.
Кладбищу, по мнению верховских, была тысяча лет. Они так и говорили, если кто спрашивал о возрасте кладбища: хренова туча… тыща... Потом пожимали плечами и начинали вспоминать, чья могила самая старая. Но скоро запутывались и принимались ругаться (каждый хотел, чтобы его предок был похоронен на кладбище первым). Но и та, первая могила, чья бы они ни была, ютилась по соседству с еще более древним Курганом, которому могло быть и все сто тысяч лет. Диковинным животным возвышался он над могильными крестами и памятниками и был похож на Серого Кита в окружении лодок китобойной флотилии.
При царе (каком - никто не знал), когда Нижнего городишки и духу не было, Курган раскопали ученые. Но ничего не нашли. Удивленные бородачи разводили руками от такой странной загадки. С горя напившись в усмерть, они говорили деревенским, что такого быть не может, курган этот - не новодел… он был насыпан по всем правилам древнего искусства, секрет которого давно утерян… и по всем признакам в этой могиле должны лежать удивительные сокровища, потому что именно так кочевые племена хоронили своих царей.
Расстроенные бородачи уехали, не закопав яму обратно.
Но на этом раскопки Кургана не закончились. Каждое утро чудесным образом яма становилась глубже на несколько метров. Все делали вид, что не понимают, как такое чудо может совершаться, пока несколько семей с рабочими инструментами одновременно не сошлись у подножия Кургана. Подравшись, они опять разошлись по домам. Отныне противники решили следить за соседями. Через месяц все были вымотаны от бессонницы и самых страшных подозрений. Наконец было решено собрать на сходку всю деревню. Собрание проводили у Кургана. После горячих споров и множества обидных слов предполагаемые сокровища разделили. Работа вновь закипела.
Яма стала быстро углубляться и расширяться. Скоро показались по краям истлевшие доски гробов. Один раз на дно ямы свалилась человечья кость. Ее вбили в стену, чтобы не мешалась под живыми ногами. Работа велась в две смены. Дневная смена приступала к раскопкам в десять утра. Ночная - в десять вечера. Два десятка могил пришлось перенести. Стены Кургана, чтобы земля не рухнула и не завалила работающих внизу мужиков и дюжих баб, закрепили досками. Откопанную землю насыпали в мешки. Бригада наверху поднимала мешки на веревках. Здесь их подхватывали старики, старухи, подростки и бабы, что послабее. Волоком тащили подальше от края Кургана, высыпали содержимое мешков на землю. Возвращали пустую тару обратно.
Но работы по добыче сокровищ пришлось прекратить. В одну из ночей со дна ямы стала подниматься вода. Ворча и хлюпая, она быстро набирала ход. Через минуту-другую уже четверть ямы было затоплено. Люди барахтались в густой вонючей жиже. Кто-то стал посылать последнее «прости» белому свету. Рассказывали, как одна баба начала с перепугу каяться во грехе плавающему рядом мужу. Она сказала, что ребенок, которого он считает своим, не его ребенок, а соседа Петра. Пусть муж простит ее перед смертью. Еще рассказывали, что сосед Петр, плавающий здесь же, на миг замер, затем по пояс высунулся из воды, протянул руку обманутому мужу, своему лучшему другу, и тоже попросил прощения. Он сказал, что только неслыханная любовь толкнула его на путь предательства. Одни говорили, что муж простил любовников и, благословив на совместное сожительство, утонул с улыбкой на губах. Другие говорили - да, муж простил любовников, только его успели вытащить, а они утонули. Третьи усмехались и возражали: никто не спорит, - конечно, муж простил бабу в такую минуту, только это его с другом вытащили, а жена утонула. А некоторые говорили, что и вовсе никто не тонул в яме.
Но один пострадавший действительно был. Дед Василий оставался в яме последним, и его долго не могли вытащить. Пока поднималась вода, люди в панике метались по дну Кургана, разбрасывая вокруг фонтаны брызг. Теперь стены ямы были скользкими, как сопли, по ним невозможно было ни подняться, ни спуститься к старику. Вода к тому времени уже стала спадать, поэтому никакой опасности не было. Деду Василию кричали, чтобы он перетерпел, пока стены не просохнут. Тогда его за милую душу вытащат. Старик в яме только пыхтел и вполголоса матерился. Старуха Василия, желая развлечь мужа, стала петь ему песню, какую они певали в молодости. Многие бабы, подхватив грустную мелодию и вспомнив прошедшие деньки, прослезились. Был тихий предрассветный час. Свет костра, разложенного рядом с Курганом, озарял могильные кресты и людей вокруг ямы теплым светом. На востоке занималась заря. По всей деревне орали петухи и недоенные с вечера коровы. У взрослых слипались глаза. Малые дети, прикорнувшие на руках родителей, уже спали.
Вдруг из ямы завопили: "пусти, сука!" Затем высоким фонтаном взлетели брызги. Вслед за брызгами вылетел из Кургана дед Василий и шлепнулся на край ямы, точно лягушонка.
Народ в испуге сиганул с кладбища. Впереди всех наяривали дед Василий и его старуха.
Вечером к ним пришли деревенские. Старик лежал на печи, смотрел на гостей, и глаза его горели нездешним огнем. Его жена забилась в угол избы и ни на кого не смотрела. К старику пристали с расспросами. После долгих уговоров дед рассказал, как кто-то в яме схватил его за ногу и стал тянуть вниз. Заметив, что ему не верят, Василий слез с печки, задрал на правой ноге штанину и показал отметины. На бледной прыщавой коже они были хорошо видны - это были следы громадной лапы с шестью пальцами (если хорошо приглядеться).
Гости в смятении затолпились к выходу. Спотыкаясь на каждом шагу, добрели до Кургана и голыми руками закопали яму обратно.
C тех раскопок прошло немало времени. Деревенские с удовольствием рассказывали новым людям о Кургане, пока не стали замечать, что в бесследное исчезновение сокровищ никто не верит. Сначала деревенские обижались на ехидные расспросы. Потом стали ругаться и гнать от себя любопытных палками. Но люди все шли и шли, и расспросы не прекращались. Примерно через год после истории с дедом Василием деревенские узнали, что их поселок по всей степи называют Могиловкой, а их самих - могиловцами; и как змея среди травы, по степи уже давно ползет слух о некоей карте, на которой подробно нарисовано место перезахоронения богатств.
Понаехавшие в деревню искатели сокровищ были уверены, что карта хранится у местного населения. Они стали поить деревенских дорогой водкой, подкупать деньгами. Могиловцы быстро поняли свою выгоду. В ответ на любые расспросы они научились загадочно улыбаться, всем своим видом показывая, что не очень понимают, за что им такая манка с неба, но о чем-то приблизительно догадываются.
Теперь, когда в какой-нибудь деревенской семье рождался ребенок, первое, чему его учили родители, - хитро улыбаться. И не напрасно - искатели, действительно, нередко приступали с вопросами к детям, зная, что некоторые легенды принято рассказывать уже при грудном кормлении (чтобы крепче запомнились). В том, что история Кургана была именно та легенда, которую надо впитывать с молоком матери, никто из пришлых не сомневался. Эта уверенность передавалась у них также от поколения к поколению.
Многие из искателей сокровищ, поняв, что деревенские свято хранимую тайну чужакам не откроют, селились за рекой. Сначала у них было только одно желание - прикинуться своими перед местным населением и не мытьем, так катаньем выпытать тайну. Но проходило одно столетие за другим, а тайна сокровищ, как в трясину, опускалась все глубже и глубже.
Прошло сто лет (или двести). У первых искателей сокровищ выросли дети. У этих детей подросли свои дети и внуки. Со временем поселение на низком берегу превратилось в шумный многонациональный городок. Здесь жили русские, таджики, узбеки, калмыки, татары, украинцы, белорусы, киргизы, евреи, удмурты… Забрел как-то в Могиловку даже китаец. Но это был уже старый китаец. Он прожил пару месяцев и умер.
Когда население Нижнего увеличилось до тысячи дворов, они стали называть себя горожанами.
«Горожане» долго не могли подобрать прозвище для верховских. Хотелось подобрать такое имя, чтобы в нем, как в зеркале, отразилось пренебрежение цивилизованных людей к дикарям.
Подходящее прозвище нашлось неожиданно.
Кто-то из «горожан» приволочился за верховской красавицей в деревню. В одном из переулков девушка вдруг резко повернулась, дала ухажеру в зубы и исчезла, будто сорвавшись под землю. Горожанин долго не мог найти дорогу домой. Наконец где-то рядом послышался шум. Незадачливый ухажер пошел на звук, да и вышел на деревенскую площадь.
На площади собралась в тот вечер вся деревня. У каждого была в руках балалайка. В центре площади в соломенном кресле восседал грузный дед с теплым шарфом на шее. Дед прижимал к толстому пузу крохотную балалайку и дребезжащим голосом кричал частушки, проворно наяривая пальцами по струнам. После куплета, пока дед переводил дыхание, все спешили тоже взять несколько аккордов. А когда дед опять начинал кричать, все почтительно замолкали и с улыбкой ждали новой паузы. Струны дребезжали так, словно нескольким котам сразу наступили на хвост. Недалеко во дворе ржала кобыла.
Заметив «городского», расходившиеся местные утащили его в какой-то переулок, опять дали в зубы и пинками проводили до парома. Уже на своем берегу, оказавшись на безопасном расстоянии, горожанин повернулся в сторону деревни и прокричал:
- Я еще встречусь с вами! Пузочесы!
Так и пошло.
Только верховские на прозвище «пузочесы» никогда не откликались. Когда деревенского в шутку или со злости так называли, он говорил, что сами они суки и обиженно замолкал. Но как бы единодушно верховские не обижались и не дрались за свое прозвище, оно прилепилось к ним навечно.
И опять прошло время, лет сто или двести. В официальных документах населенный пункт после очередной переписи населения был записан как Могиловка. Но ни «горожане», ни «пузочесы» это название не признали. Если кто-то из могиловцев оказывался в чужом краю, на вопрос: «откуда явился столь драгоценный гость?» он ни за что не говорил - из Могиловки. А начинал врать о горожанах и балалайках, о немецком дереве и ученых. Кто-то его выслушивал, кто-то посылал по матушке. Но и в том и в другом случае могиловец оставался доволен - ведь место своего жительства он утаил.
С легендой о сокровищах в памяти могиловцев сохранилась еще одна история.
Это случилось во времена первых искателей. Кто-то из них, не иначе как желая выведать тайну, соблазнил внучку старика Игната и увез с собой. Родителей у нее не было, дед один воспитывал девочку. Через год она вернулась с младенцем. Игнат непутевую не принял и выгнал с ребенком вон. Она ушла к цыганам, что стояли недалеко на Плешивихе табором.
Как-то она с младенцем на руках подошла к дому и вставала на колени. Но Игнат к внучке не вышел.
В другой раз она пришла одна. Соседи видели, как она подошла к калитке. Стояла и смотрела на окна. Потом стала что-то быстро говорить. Слов нельзя было разобрать. Кто-то из соседей уже навострился подойти поближе и постараться расслышать слова. Как вдруг девушка пнула калитку ногой. Та не поддалась на удар, только со стоном покривилась, как лицо человека, куснувшего лимон. Девушка сделала несколько шагов от калитки, обернулась и вновь что-то крикнула. Только одно слово было хорошо слышно соседям. Внучка крикнула своему старому упрямому деду, что он - козел. Потом она ушла. Спустя несколько дней табор снялся с Плешивихи. Больше ее никогда в поселке не видели.
Но через месяц-другой, как тараканы вокруг помойного ведра, поползли по Верховке слухи.
Говорили, что ее видели верхом на лошади. Она с гиканьем неслась по степи в сторону ушедшего день назад каравана. Потом караван вроде бы ограбили, а всех его сторожей перебили. На место разбоя был снаряжен отряд полиции. Но и их тоже вроде бы перебили.
Говорили, что Игнатова внучка погубила одного богатого бека. Он полюбил ее, когда она на всем скаку промчалась мимо. Но за сто шагов вдруг вздыбила коня, обернулась к беку и махнула рукой, чтобы догонял. Бек погнал за ней своих самых лучших всадников, только все они вернулись пешими - эта сумасшедшая забрала у них коней, а беку просила передать, чтобы он полз к ней на карачках, если хочет ею овладеть. Бек не согласился. Тогда в одну из ночей она прокралась к нему в шатер, приставила к горлу саблю и потребовала стадо белых козлов. Бек сказал, что у него такого стада нет, но есть с десяток баранов, и она может взять их себе. На это девушка лишь рассмеялась. Бек все понял (он был очень умный, иначе не стал бы таким богатым), всплакнул и сказал, что у него есть еще много слуг, она может также взять их себе. Но девушка опять рассмеялась, сказала, что ей нужны только белые козлы и отрубила беку голову.
Время шло, и история обрастала новыми подробностями, точно остриженная овца новой шерстью. Болтали, что после очередного кровавого злодеяния Игнатова внучка стала раздваиваться: ее могли одновременно видеть то на одном краю степи, то на другом. Только иногда она была как будто постарше, а иногда совсем еще юная - совсем такая, как до ухода. И эта, вторая, была помилосерднее первой.
Сначала деревенские решили, что это душа разбойницы устала от злодеяний и хочет найти в добрых поступках успокоение. Потом кто-то пустил по Могиловке совсем уж неправдоподобный слух, что молодица - не иначе как правнучка Игната, та, что лежала тогда на руках непрощенной матери. Другие в ответ вертели пальцем у виска и спрашивали, как это младенец мог всего за несколько лет оборотиться взрослой девушкой. К тому же, они это точно знают, цыгане еще во младенчестве продали девочку в рабство. Одним словом, от правнучки Игната сразу поспешили избавиться - так понравилась история о раздвоении сумасшедшей и о покаянии ее души.
Услышав от людей о продаже правнучки, Игнат запил. Два месяца бродил он по Верхнему, от него за километр несло сивухой. При его приближении псы начинали завывать по дворам и рваться с цепи, петухи в курятниках орали как оглашенные и отказывались топтать кур, гусаки забывали о своем воинственном характере и, истошно гогоча, неслись от Игната вприпрыжку… Кутерьма сделалась невообразимая…
Потом Игнат вдруг исчез. На дверях его дома повис амбарный замок, ставни были заколочены досками крест накрест. Когда он успел заколотить окна, никто не слышал. Верховские пожимали плечами и говорили: не иначе он пошел просить прощения у внучки. Только где ее теперь найдешь…
Стали ждать Игнатова возвращения. Но прошел месяц, другой и третий, а Игната все не было. О нем стали забывать и, наверное, скоро забыли бы, если бы ребятня однажды не отняла в степи у бродячих собак некий круглый предмет. Рассмотрев его, малыши прыснули в поселок, как чихнули. Рассказали о находке взрослым. Всей гурьбой, и старый и малый, пришли к предмету. Он валялся там, где ребятня в страхе его бросила. В отдалении сидела стая бродячих собак и жадно смотрела на людей. С высоты нещадно жарило солнце. Как море в легкий бриз колыхалась от ветра степь.
Предмет оказался высушенным на солнце человеческим черепом. Он скалил на бывших собратьев коричневые зубы и глядел пустыми глазницами так, будто люди ему в новинку.
Череп сдали в полицию. Никто из могиловцев не сомневался, что это - бывшая голова Игната. Значит, внучка деда не простила…
Хоть жалко его, старого, но так ему и надо, нечего было свою гордость выпендривать, - решили все.
В этот же день одни отправились рыть могилу для черепа. Другие пошли срывать амбарный замок с заколоченного дома. Решили так: пока полиция разберется с головой, дом надо прибрать и приготовить к похоронам. Открыли дверь и чуть не наступили на Игната. Он лежал у порога лицом вниз - весь в дерьме. Правая рука его была протянута к двери, словно он хотел ее открыть, левую Игнат подвернул под себя и прижимал к сердцу.
Позже фельдшер Иван Макарыч дал авторитетное медицинское заключение: «смерть наступила от сердечного приступа в результате сердечного разрыва». Для дураков Иван Макарыч объяснил заключение другими словами - хотел Игнашка выйти из запою, да силенок не хватило, надоть раньше похмеляться. На вопрос, почему же он на помощь не позвал, фельдшер сказал, что ему жить надоело. Потом добавил: «да он полз к дверям, вот по дороге и обосрался, видели дорожку-то… но - силенок не хватило».
Верховские на Игната обиделись, и даже старухи хоронили его, сжав губы в куриную гузку и без причитаний. Все решили так - если человек отгораживается от людей амбарным замком, он и есть настоящий козел.
Прошло сто лет (или двести), а потом еще сто или двести, и еще сто или... В начале какого-то века в окрестностях Могиловки геологи нашли богатые залежи каменного угля, построили шахты и стали в них работать. Вслед за шахтами соорудили школу, клуб, детсад, тюрьму, здания управы, суда, родильный дом, больницу, общественные бани и один ресторан - грузинский. В центре поселка разбили парк, выкопали пруд и пустили в нем жить водоплавающих. Потом построили стадион и стали там бегать, прыгать и бороться. Дороги покрыли асфальтом и стали по ним ходить.
Со временем верховские перемешались со своими зареченскими соседями, как овощи в ирландском рагу. Теперь у них общие семьи, дети, заботы и жизненные интересы. Но иногда вдруг в каком-нибудь ребенке заговорит кровь предков. Тогда малыш заворочается во сне, пробормочет: "где карта с сокровищами?", пожмет плечами и хитро улыбнется.
КУРГАН
Могиловка была разделена рекой на два крыла. Только крылья были оторваны. Они лежали одно против другого. А там, где должно было быть туловище и голова птицы, протекала, поблескивая на солнце, теплая и мутная речка Водопьяниха.
Один край назывался Нижним, и был он не совсем поселок, а что-то вроде небольшого городишка. Другой гордо звался Верхним. Он располагался на высоком и обрывистом берегу реки. Стены обрыва были песчаными, сплошь в птичьих норах. Песок с бумажным шелестом непрерывно стекал в реку. Над Водопьянихой и обрывом стоял звонкий кавардак - стрижи и ласточки дрались между собой за еще не погибшие гнезда.
В Верхнем не было ничего, что низовские соседи называли "культурой". Но зато верховские гордились своим древним происхождением. Они говорили - сколько себя помнят, столько предки здесь и жили, - и показывали случайному человеку, если такой забредал в их дома, на стены с потемневшими фотографиями, на которых ничего нельзя было разобрать. При этом каждый хозяин важно заявлял, что именно его предки основали деревню.
В Верхнем была только одна улица, загаженная коровьими лепешками. Во все стороны от нее отходили переулки и переулочки, не имеющие названия. Нездешний человек мог легко заплутать среди них, и в итоге решался брести по огородам напрямик к обрыву, рискуя попасть в зубы свирепому сторожевому псу или провалиться в помойную яму, стыдливо прикрытую лопухами. Обернувшись, чтобы погрозить кулаком за свои страхи, он видел за крышами домов поле; выше, на самой линии горизонта, кресты и памятники кладбища, колющие небо, - вдруг непонятная тоска сдавливала ему сердце, и умаянный гость, плюнув под ноги, спешил вниз к спасительному парому.
Однажды, уже после революции, в поссовете решили дать названия всем деревенским переулкам. Под табличками придумали нарисовать стрелки - направление к главной улице.
На исполнение прислали верховцам комиссию из Нижнего. В комиссии было трое: две женщины в одинаково строгих костюмах, только один костюм был черным, другой серым; и мужчина в свитере и в синем трико с вытянутыми коленками.
Весь день троица бродила по Верхнему и что-то там себе соображала. Наконец к заборам были прибиты таблички с новыми названиями и номерами. Нарисованы стрелки. Спустя несколько дней таблички с домов исчезли. Скоро верховские о них и думать забыли. Правда, комиссию вспоминали еще долго. Деревенские с гордостью говорили, что все они там, в Нижнем, на помойке кукишем сделаны. Особенно эти - в костюмах. О мужике вздыхали и хитро и сочувственно.
За кладбищем тянулась роща. За рощей, сколько хватало взгляда, стлались распаханные поля. А дальше - степь без конца и края. Немного в стороне от рощи в одиночестве шумело листьями Немецкое дерево.
Дерево это было непростое. Однажды в Могиловку забрел немец. На вопрос, когда это было, могиловцы пожимали плечами и говорили, что давно... а может быть, не давно. Как он здесь оказался, никто не мог понять. Рано утром, когда хозяйки выводили коров со дворов, его вдруг увидели на одной из улиц Нижнего. Он стоял, широко расставив ноги, и озирался по сторонам с таким видом, будто хотел сказать - что это такое, в самом деле?!.. Бабы с перепугу подняли визг.
Скоро пришельца окружили низовские мужики. На все расспросы он что-то дрыкал языком, тыкал себя в грудь рукой, говорил: "ненец… я-я… я-я-я…", скалил желтые от никотина зубы и вздыхал.
На вид ему было лет шестьдесят. Это был худой и длинный немец. Голова у него была гладкая, лысая и вся в бородавках. На горбатом красном носу, как нежная бабочка-капустница, сидело пенсне с запотевшими стеклами. Одет немец был в клетчатый пиджак; широкие в полоску брюки были заправлены в серые от пыли кирзовые сапоги. За плечами у него висел здоровый рюкзак, обернутый в рыжую пленку. В правой руке немец держал длинную трость. В левой - потухшую трубку с длинным мундштуком.
Его отвели «куда следует». Но там тоже пожимали плечами и не понимали, как он здесь оказался. Никаких директив на его счет не поступало. Решили послать немца в губернию, но передумали.
Немца накормили, поднесли водки, он ее вкусно выпил, крякнул и опять что-то быстро затарабанил языком. Все поняли, что он хочет прогуляться по поселку. Начали отговаривать, пугать скорой грозой - "вуй-вуй…". Немец обрадовался, закричал: "я-я…вуй-вуй" и стал сквозь толпу, глазеющую на него, пробираться к выходу. Всей гурьбой высыпали на улицу.
С гордо поднятой головой немец прошел по Нижнему, широкими шагами зашагал в сторону реки. Бабы с ребятишками на руках стали кричать, чтобы он немного придержал беготню, иначе они за ним не поспевают. Но немец ничего не слышал и продолжал нестись как оглашенный. Сначала паромщик отказывался перевозить всю толпу сразу, долго ругался, убеждал, что может только частями. Но ему сунули стакан водки, рот заткнули шматком сала. Паромщик перекрестился свободной рукой и взялся за весло.
То и дело по реке, как мурашки по коже, пробегали поднятые ветром мелкие волны. Низко над водой носились ласточки. В прибрежных деревьях надрывались вороны. На пароме заходились в плаче грудные младенцы. Рыбы сигали из воды на берег, чтобы там умереть. Небо затянуло серой пленкой. Где-то далеко грохотал гром.
Наконец паром подошел к берегу, прополз на брюхе по песку и замер.
Немец первым сошел на землю, мигом одолел обрыв. Наверху обернулся, поднял руки, во всю глотку заорал: «я-я… вуй-вуй!..» и сардонически рассмеялся. Низовцы, растерянно переглядываясь, толпились у парома. Немец не стал их дожидаться, быстро повернулся и зачесал по дороге. Скоро он пропал из виду, растворившись среди домов, словно стертый ластиком. Кое-кто из низовцев, кляня свое любопытство, поплелся за ним, да и заблудился на узких перепутанных улочках.
Любопытные вернулись домой только через сутки - уставшие, грязные и оборванные. Расписывая «где следует» о своих плутаниях по Верхнему, многие рыдали в голос.
Что случилось с немцем, рассказали уже деревенские. Он появился в Верхнем одновременно с первым сильным порывом ветра. Вихрем закружилась пыль на дороге. Незакрепленные ставни и калитки оглушительно захлопали. Небо разом потемнело, словно не день был вовсе, а сумерки цвета кофе с молоком. На Плешивую сопку, как жаба, стала медленно наползать черная туча с желтым брюхом. Она поминутно освещалась изнутри. В брюхе у жабы ворчало, как у страдающего запорами человека. Немец, заметив тучу, остановился, опять поднял руки, заорал свое: «я-я…вуй-вуй!..» и побежал. Нигде не задерживаясь и ни разу не попав в тупик, он выскочил в поле и не сбавляя скорости понесся к кладбищу.
Последние минуты его жизни видела только бабка Иванчикова. Она сидела у окна, любовалась на молнии и рукой, сухой, словно птичья лапка, гладила по спине кота Любомудра. Бабка рассказывала, что странный человек только раз попридержал свой бег. Он остановился перед Курганом, поднял руку, указывая на небо. И хоть каждую минуту грохотал гром, бабка расслышала, как он крикнул: «я-я…я-я-я…». Она поняла это восклицание так: человек этот призывал небо в свидетели и клялся в том, что это его предки основали древнюю могилу. Потом он опять побежал. Но не к Плешивой сопке, иначе Иванчикова скоро потеряла бы его из вида, а параллельно крайним домам. Вдруг кривой электрический палец прошил небо, треснул человека по макушке и уронил на землю. Кот Любомудр соскочил на пол, заорал дурным голосом, шерсть у него на спине встала дымом. Бабка Иванчикова медленно поднялась, руками оперлась о подоконник, лицом тюкнулась в стекло запричитала.
Когда гроза утихла, к немцу подошли люди. Он лежал на спине, широко раскинув руки в стороны. В его открытых глазах, как слезы, стояла дождевая вода. Немец был только в одном сапоге. Другой сапог с дыркой в каблуке валялся рядом. Разутая иностранная нога в клетчатом носке еще долго дымилась: и когда несли его «куда следует», и когда грузили на подводу под охраной двух вооруженных людей. Потом несколько дней по поселку стлался густой туман. Могиловцы ходили друг к другу в гости на ощупь. Все шепотом кляли немца и говорили, что это он так надымил, окаянный.
На следующий год, весной, на месте, где погиб немец, проклюнулась из земли поросль невиданного дерева. Его пытались вырвать, но только зря набивали мозоли на ладонях. Могиловцы долго судили-рядили, и в конце концов решили, что когда немца прихлопнуло молнией, у него из кармана выпало семечко. В благодатной степи оно дало глубокие корни и теперь никакими силами его не вырвать. За два года загадочный росток вымахал выше самых высоких деревьев Плешивой сопки. Ствол у дерева был гладкий и шершавый и напоминал крысиный хвост. На самом кончике «хвоста» зеленели широкие листья. Каждого вновь прибывшего путешественника могиловцы подводили к дереву и спрашивали, как называется это невиданное растение. Путешественники говорили разное, но никто не был уверен в своих словах.
Как-то в поселок забрел знатный бродяга Дементий Алексеевич. Его, как и многих других, подвели к дереву. Бродяга усмехнулся, достал из кармана открытку и показал деревенским. Все увидели, что изображение на открытке и Немецкое дерево имеют одну и ту же "физиономию". Дементий перевернул карточку и прочитал на оборотной стороне название. Это оказалась пальма. А еще он рассказал, что, если повезет, могиловцы узнают вкус банана. Но здесь же предупредил, что вид у этого фрукта несъедобный - он будет как член у мужика. Или у коня. Мужики сплюнули и поскорее отошли от дерева, решив между собой спилить и сжечь его к чертовой бабушки. В ту же ночь с топорами и пилами они вернулись к пальме и встретили такой бабий отпор, что потом долго залечивали нанесенные сковородниками и ухватами раны. Впрочем, лечиться им очень помогали сами бабы.
Роща находилась на сопке и тоже носила название Плешивой. Вокруг голой макушки, заросшей жесткой сухой травой, лепились три-четыре десятка тополей и берез. Роща просматривалась от края и до края. Но отсюда открывались дальние просторы. Часто влюбленные парочки забредали сюда, чтобы поглазеть по сторонам и потискаться среди деревьев.
Но такие забавы были для тех, кому уже исполнилось четырнадцать-пятнадцать. Малышня приходила сюда для дел: красть яйца из гнезд куропаток, играть в войнушку или в прятки, подсматривать за влюбленными. Потом разводили костер у кладбищенской ограды и на горячих камнях жарили яичницу, закусывая припасенным хлебом, черемшой или, что вкуснее, мангыром - диким луком.
Кладбищу, по мнению верховских, была тысяча лет. Они так и говорили, если кто спрашивал о возрасте кладбища: хренова туча… тыща... Потом пожимали плечами и начинали вспоминать, чья могила самая старая. Но скоро запутывались и принимались ругаться (каждый хотел, чтобы его предок был похоронен на кладбище первым). Но и та, первая могила, чья бы они ни была, ютилась по соседству с еще более древним Курганом, которому могло быть и все сто тысяч лет. Диковинным животным возвышался он над могильными крестами и памятниками и был похож на Серого Кита в окружении лодок китобойной флотилии.
При царе (каком - никто не знал), когда Нижнего городишки и духу не было, Курган раскопали ученые. Но ничего не нашли. Удивленные бородачи разводили руками от такой странной загадки. С горя напившись в усмерть, они говорили деревенским, что такого быть не может, курган этот - не новодел… он был насыпан по всем правилам древнего искусства, секрет которого давно утерян… и по всем признакам в этой могиле должны лежать удивительные сокровища, потому что именно так кочевые племена хоронили своих царей.
Расстроенные бородачи уехали, не закопав яму обратно.
Но на этом раскопки Кургана не закончились. Каждое утро чудесным образом яма становилась глубже на несколько метров. Все делали вид, что не понимают, как такое чудо может совершаться, пока несколько семей с рабочими инструментами одновременно не сошлись у подножия Кургана. Подравшись, они опять разошлись по домам. Отныне противники решили следить за соседями. Через месяц все были вымотаны от бессонницы и самых страшных подозрений. Наконец было решено собрать на сходку всю деревню. Собрание проводили у Кургана. После горячих споров и множества обидных слов предполагаемые сокровища разделили. Работа вновь закипела.
Яма стала быстро углубляться и расширяться. Скоро показались по краям истлевшие доски гробов. Один раз на дно ямы свалилась человечья кость. Ее вбили в стену, чтобы не мешалась под живыми ногами. Работа велась в две смены. Дневная смена приступала к раскопкам в десять утра. Ночная - в десять вечера. Два десятка могил пришлось перенести. Стены Кургана, чтобы земля не рухнула и не завалила работающих внизу мужиков и дюжих баб, закрепили досками. Откопанную землю насыпали в мешки. Бригада наверху поднимала мешки на веревках. Здесь их подхватывали старики, старухи, подростки и бабы, что послабее. Волоком тащили подальше от края Кургана, высыпали содержимое мешков на землю. Возвращали пустую тару обратно.
Но работы по добыче сокровищ пришлось прекратить. В одну из ночей со дна ямы стала подниматься вода. Ворча и хлюпая, она быстро набирала ход. Через минуту-другую уже четверть ямы было затоплено. Люди барахтались в густой вонючей жиже. Кто-то стал посылать последнее «прости» белому свету. Рассказывали, как одна баба начала с перепугу каяться во грехе плавающему рядом мужу. Она сказала, что ребенок, которого он считает своим, не его ребенок, а соседа Петра. Пусть муж простит ее перед смертью. Еще рассказывали, что сосед Петр, плавающий здесь же, на миг замер, затем по пояс высунулся из воды, протянул руку обманутому мужу, своему лучшему другу, и тоже попросил прощения. Он сказал, что только неслыханная любовь толкнула его на путь предательства. Одни говорили, что муж простил любовников и, благословив на совместное сожительство, утонул с улыбкой на губах. Другие говорили - да, муж простил любовников, только его успели вытащить, а они утонули. Третьи усмехались и возражали: никто не спорит, - конечно, муж простил бабу в такую минуту, только это его с другом вытащили, а жена утонула. А некоторые говорили, что и вовсе никто не тонул в яме.
Но один пострадавший действительно был. Дед Василий оставался в яме последним, и его долго не могли вытащить. Пока поднималась вода, люди в панике метались по дну Кургана, разбрасывая вокруг фонтаны брызг. Теперь стены ямы были скользкими, как сопли, по ним невозможно было ни подняться, ни спуститься к старику. Вода к тому времени уже стала спадать, поэтому никакой опасности не было. Деду Василию кричали, чтобы он перетерпел, пока стены не просохнут. Тогда его за милую душу вытащат. Старик в яме только пыхтел и вполголоса матерился. Старуха Василия, желая развлечь мужа, стала петь ему песню, какую они певали в молодости. Многие бабы, подхватив грустную мелодию и вспомнив прошедшие деньки, прослезились. Был тихий предрассветный час. Свет костра, разложенного рядом с Курганом, озарял могильные кресты и людей вокруг ямы теплым светом. На востоке занималась заря. По всей деревне орали петухи и недоенные с вечера коровы. У взрослых слипались глаза. Малые дети, прикорнувшие на руках родителей, уже спали.
Вдруг из ямы завопили: "пусти, сука!" Затем высоким фонтаном взлетели брызги. Вслед за брызгами вылетел из Кургана дед Василий и шлепнулся на край ямы, точно лягушонка.
Народ в испуге сиганул с кладбища. Впереди всех наяривали дед Василий и его старуха.
Вечером к ним пришли деревенские. Старик лежал на печи, смотрел на гостей, и глаза его горели нездешним огнем. Его жена забилась в угол избы и ни на кого не смотрела. К старику пристали с расспросами. После долгих уговоров дед рассказал, как кто-то в яме схватил его за ногу и стал тянуть вниз. Заметив, что ему не верят, Василий слез с печки, задрал на правой ноге штанину и показал отметины. На бледной прыщавой коже они были хорошо видны - это были следы громадной лапы с шестью пальцами (если хорошо приглядеться).
Гости в смятении затолпились к выходу. Спотыкаясь на каждом шагу, добрели до Кургана и голыми руками закопали яму обратно.
C тех раскопок прошло немало времени. Деревенские с удовольствием рассказывали новым людям о Кургане, пока не стали замечать, что в бесследное исчезновение сокровищ никто не верит. Сначала деревенские обижались на ехидные расспросы. Потом стали ругаться и гнать от себя любопытных палками. Но люди все шли и шли, и расспросы не прекращались. Примерно через год после истории с дедом Василием деревенские узнали, что их поселок по всей степи называют Могиловкой, а их самих - могиловцами; и как змея среди травы, по степи уже давно ползет слух о некоей карте, на которой подробно нарисовано место перезахоронения богатств.
Понаехавшие в деревню искатели сокровищ были уверены, что карта хранится у местного населения. Они стали поить деревенских дорогой водкой, подкупать деньгами. Могиловцы быстро поняли свою выгоду. В ответ на любые расспросы они научились загадочно улыбаться, всем своим видом показывая, что не очень понимают, за что им такая манка с неба, но о чем-то приблизительно догадываются.
Теперь, когда в какой-нибудь деревенской семье рождался ребенок, первое, чему его учили родители, - хитро улыбаться. И не напрасно - искатели, действительно, нередко приступали с вопросами к детям, зная, что некоторые легенды принято рассказывать уже при грудном кормлении (чтобы крепче запомнились). В том, что история Кургана была именно та легенда, которую надо впитывать с молоком матери, никто из пришлых не сомневался. Эта уверенность передавалась у них также от поколения к поколению.
Многие из искателей сокровищ, поняв, что деревенские свято хранимую тайну чужакам не откроют, селились за рекой. Сначала у них было только одно желание - прикинуться своими перед местным населением и не мытьем, так катаньем выпытать тайну. Но проходило одно столетие за другим, а тайна сокровищ, как в трясину, опускалась все глубже и глубже.
Прошло сто лет (или двести). У первых искателей сокровищ выросли дети. У этих детей подросли свои дети и внуки. Со временем поселение на низком берегу превратилось в шумный многонациональный городок. Здесь жили русские, таджики, узбеки, калмыки, татары, украинцы, белорусы, киргизы, евреи, удмурты… Забрел как-то в Могиловку даже китаец. Но это был уже старый китаец. Он прожил пару месяцев и умер.
Когда население Нижнего увеличилось до тысячи дворов, они стали называть себя горожанами.
«Горожане» долго не могли подобрать прозвище для верховских. Хотелось подобрать такое имя, чтобы в нем, как в зеркале, отразилось пренебрежение цивилизованных людей к дикарям.
Подходящее прозвище нашлось неожиданно.
Кто-то из «горожан» приволочился за верховской красавицей в деревню. В одном из переулков девушка вдруг резко повернулась, дала ухажеру в зубы и исчезла, будто сорвавшись под землю. Горожанин долго не мог найти дорогу домой. Наконец где-то рядом послышался шум. Незадачливый ухажер пошел на звук, да и вышел на деревенскую площадь.
На площади собралась в тот вечер вся деревня. У каждого была в руках балалайка. В центре площади в соломенном кресле восседал грузный дед с теплым шарфом на шее. Дед прижимал к толстому пузу крохотную балалайку и дребезжащим голосом кричал частушки, проворно наяривая пальцами по струнам. После куплета, пока дед переводил дыхание, все спешили тоже взять несколько аккордов. А когда дед опять начинал кричать, все почтительно замолкали и с улыбкой ждали новой паузы. Струны дребезжали так, словно нескольким котам сразу наступили на хвост. Недалеко во дворе ржала кобыла.
Заметив «городского», расходившиеся местные утащили его в какой-то переулок, опять дали в зубы и пинками проводили до парома. Уже на своем берегу, оказавшись на безопасном расстоянии, горожанин повернулся в сторону деревни и прокричал:
- Я еще встречусь с вами! Пузочесы!
Так и пошло.
Только верховские на прозвище «пузочесы» никогда не откликались. Когда деревенского в шутку или со злости так называли, он говорил, что сами они суки и обиженно замолкал. Но как бы единодушно верховские не обижались и не дрались за свое прозвище, оно прилепилось к ним навечно.
И опять прошло время, лет сто или двести. В официальных документах населенный пункт после очередной переписи населения был записан как Могиловка. Но ни «горожане», ни «пузочесы» это название не признали. Если кто-то из могиловцев оказывался в чужом краю, на вопрос: «откуда явился столь драгоценный гость?» он ни за что не говорил - из Могиловки. А начинал врать о горожанах и балалайках, о немецком дереве и ученых. Кто-то его выслушивал, кто-то посылал по матушке. Но и в том и в другом случае могиловец оставался доволен - ведь место своего жительства он утаил.
С легендой о сокровищах в памяти могиловцев сохранилась еще одна история.
Это случилось во времена первых искателей. Кто-то из них, не иначе как желая выведать тайну, соблазнил внучку старика Игната и увез с собой. Родителей у нее не было, дед один воспитывал девочку. Через год она вернулась с младенцем. Игнат непутевую не принял и выгнал с ребенком вон. Она ушла к цыганам, что стояли недалеко на Плешивихе табором.
Как-то она с младенцем на руках подошла к дому и вставала на колени. Но Игнат к внучке не вышел.
В другой раз она пришла одна. Соседи видели, как она подошла к калитке. Стояла и смотрела на окна. Потом стала что-то быстро говорить. Слов нельзя было разобрать. Кто-то из соседей уже навострился подойти поближе и постараться расслышать слова. Как вдруг девушка пнула калитку ногой. Та не поддалась на удар, только со стоном покривилась, как лицо человека, куснувшего лимон. Девушка сделала несколько шагов от калитки, обернулась и вновь что-то крикнула. Только одно слово было хорошо слышно соседям. Внучка крикнула своему старому упрямому деду, что он - козел. Потом она ушла. Спустя несколько дней табор снялся с Плешивихи. Больше ее никогда в поселке не видели.
Но через месяц-другой, как тараканы вокруг помойного ведра, поползли по Верховке слухи.
Говорили, что ее видели верхом на лошади. Она с гиканьем неслась по степи в сторону ушедшего день назад каравана. Потом караван вроде бы ограбили, а всех его сторожей перебили. На место разбоя был снаряжен отряд полиции. Но и их тоже вроде бы перебили.
Говорили, что Игнатова внучка погубила одного богатого бека. Он полюбил ее, когда она на всем скаку промчалась мимо. Но за сто шагов вдруг вздыбила коня, обернулась к беку и махнула рукой, чтобы догонял. Бек погнал за ней своих самых лучших всадников, только все они вернулись пешими - эта сумасшедшая забрала у них коней, а беку просила передать, чтобы он полз к ней на карачках, если хочет ею овладеть. Бек не согласился. Тогда в одну из ночей она прокралась к нему в шатер, приставила к горлу саблю и потребовала стадо белых козлов. Бек сказал, что у него такого стада нет, но есть с десяток баранов, и она может взять их себе. На это девушка лишь рассмеялась. Бек все понял (он был очень умный, иначе не стал бы таким богатым), всплакнул и сказал, что у него есть еще много слуг, она может также взять их себе. Но девушка опять рассмеялась, сказала, что ей нужны только белые козлы и отрубила беку голову.
Время шло, и история обрастала новыми подробностями, точно остриженная овца новой шерстью. Болтали, что после очередного кровавого злодеяния Игнатова внучка стала раздваиваться: ее могли одновременно видеть то на одном краю степи, то на другом. Только иногда она была как будто постарше, а иногда совсем еще юная - совсем такая, как до ухода. И эта, вторая, была помилосерднее первой.
Сначала деревенские решили, что это душа разбойницы устала от злодеяний и хочет найти в добрых поступках успокоение. Потом кто-то пустил по Могиловке совсем уж неправдоподобный слух, что молодица - не иначе как правнучка Игната, та, что лежала тогда на руках непрощенной матери. Другие в ответ вертели пальцем у виска и спрашивали, как это младенец мог всего за несколько лет оборотиться взрослой девушкой. К тому же, они это точно знают, цыгане еще во младенчестве продали девочку в рабство. Одним словом, от правнучки Игната сразу поспешили избавиться - так понравилась история о раздвоении сумасшедшей и о покаянии ее души.
Услышав от людей о продаже правнучки, Игнат запил. Два месяца бродил он по Верхнему, от него за километр несло сивухой. При его приближении псы начинали завывать по дворам и рваться с цепи, петухи в курятниках орали как оглашенные и отказывались топтать кур, гусаки забывали о своем воинственном характере и, истошно гогоча, неслись от Игната вприпрыжку… Кутерьма сделалась невообразимая…
Потом Игнат вдруг исчез. На дверях его дома повис амбарный замок, ставни были заколочены досками крест накрест. Когда он успел заколотить окна, никто не слышал. Верховские пожимали плечами и говорили: не иначе он пошел просить прощения у внучки. Только где ее теперь найдешь…
Стали ждать Игнатова возвращения. Но прошел месяц, другой и третий, а Игната все не было. О нем стали забывать и, наверное, скоро забыли бы, если бы ребятня однажды не отняла в степи у бродячих собак некий круглый предмет. Рассмотрев его, малыши прыснули в поселок, как чихнули. Рассказали о находке взрослым. Всей гурьбой, и старый и малый, пришли к предмету. Он валялся там, где ребятня в страхе его бросила. В отдалении сидела стая бродячих собак и жадно смотрела на людей. С высоты нещадно жарило солнце. Как море в легкий бриз колыхалась от ветра степь.
Предмет оказался высушенным на солнце человеческим черепом. Он скалил на бывших собратьев коричневые зубы и глядел пустыми глазницами так, будто люди ему в новинку.
Череп сдали в полицию. Никто из могиловцев не сомневался, что это - бывшая голова Игната. Значит, внучка деда не простила…
Хоть жалко его, старого, но так ему и надо, нечего было свою гордость выпендривать, - решили все.
В этот же день одни отправились рыть могилу для черепа. Другие пошли срывать амбарный замок с заколоченного дома. Решили так: пока полиция разберется с головой, дом надо прибрать и приготовить к похоронам. Открыли дверь и чуть не наступили на Игната. Он лежал у порога лицом вниз - весь в дерьме. Правая рука его была протянута к двери, словно он хотел ее открыть, левую Игнат подвернул под себя и прижимал к сердцу.
Позже фельдшер Иван Макарыч дал авторитетное медицинское заключение: «смерть наступила от сердечного приступа в результате сердечного разрыва». Для дураков Иван Макарыч объяснил заключение другими словами - хотел Игнашка выйти из запою, да силенок не хватило, надоть раньше похмеляться. На вопрос, почему же он на помощь не позвал, фельдшер сказал, что ему жить надоело. Потом добавил: «да он полз к дверям, вот по дороге и обосрался, видели дорожку-то… но - силенок не хватило».
Верховские на Игната обиделись, и даже старухи хоронили его, сжав губы в куриную гузку и без причитаний. Все решили так - если человек отгораживается от людей амбарным замком, он и есть настоящий козел.
Прошло сто лет (или двести), а потом еще сто или двести, и еще сто или... В начале какого-то века в окрестностях Могиловки геологи нашли богатые залежи каменного угля, построили шахты и стали в них работать. Вслед за шахтами соорудили школу, клуб, детсад, тюрьму, здания управы, суда, родильный дом, больницу, общественные бани и один ресторан - грузинский. В центре поселка разбили парк, выкопали пруд и пустили в нем жить водоплавающих. Потом построили стадион и стали там бегать, прыгать и бороться. Дороги покрыли асфальтом и стали по ним ходить.
Со временем верховские перемешались со своими зареченскими соседями, как овощи в ирландском рагу. Теперь у них общие семьи, дети, заботы и жизненные интересы. Но иногда вдруг в каком-нибудь ребенке заговорит кровь предков. Тогда малыш заворочается во сне, пробормочет: "где карта с сокровищами?", пожмет плечами и хитро улыбнется.