Манасевич-Мануйлов, царский чекист
Оригинал взят у ext_449909 в Манасевич-Мануйлов, царский чекист
Волковыский Н.М. Охранник с душой репортера. // Сегодня. Рига, 1929. №12, 12 января, с. 3.
Недавно исполнилось десять лет со дня разстрела большевиками человека, который, при всей своеобразной известности своего печального имени, не принадлежит к числу чествуемых ни при жизни, ни после смерти. И не с целью «почтить» память этого умного и опасного человека, а с целью возстановить некоторые любопытные моменты большевистских лет, а также и самой, не совсем обычной, фигуры того, о ком идет речь, пишутся эти строки.
Иван Федорович Манасевич-Мануйлов был одной из любопытнейших фигур старого Петербурга, и не погибни он случайно от чекистской пули, кто знает, не сделал ли бы он карьеры генералов Комиссарова и Слащева, сумевших найти применение своим талантам в советском «аппарате»?
Воспитанник петербургского университета, Манасевич по своей, так сказать, основной фамилии, где-то, на одной из кривой своей авантюристической жизни, присоединивший к отцовскому имени откуда-то взятого им «Мануйлова», действительный статский советник и обладатель высочайше пожалованной ему табакерки,- И.Ф. Манасевич был, как всем известно, одним из виднейших деятелей царской охранки. Вернее - департамента полиции.
Состоя в штате российского императорского посольства в Париже, он исполнял там обязанности негласного ока полицейского надзора за русскими революционерами, проживавшими заграницей. Занимая дипломатический пост в императорском представительстве при Святейшем престоле в Ватикане, он улавливал там, в резиденции папы нити, который шли в Ватикан от католического духовенства в Привисленском крае, т.е. в нынешней Польской республике.
Но я бы затруднился сказать, что составляло больше его природную стихию - политический розыск или газетный репортаж?
Конечно, в Сов. России чекист - человек почтенный и уважаемый, а потому может быть и сотрудником тех печатных простынь, которые называются там газетами. Но в дореволюционной России охранник был человеком, стоявшим вне общества, и двери редакций могли приоткрываться для него лишь постольку, поскольку он проскальзывал в них, чтобы продать в порядке нарушения служебного долга тайны своего ведомства.
И.Ф. Манасевич-Мануйлов открыто состоял сотрудником «Нового Времени» и полугласно работал в петербургском отделении «Русского Слова».
Он был завсегдатаем т. наз. «Суворинского» клуба, помещавшегося на углу Невского пр. и Морской, где собирались после театральной премьеры писатели, журналисты и артисты. Страстный театрал, он был таким же завсегдатаем кулис, артистических уборных, как и служебных кабинетов департамента полиции.
Его развязность, его вечное стремление протираться в те круги, в которых его совершенно не желали видеть, его приятельский тон, в который он впадал со второго слова после знакомства, его манера вести себя везде и повсюду как у себя дома - от всего этого веяло дурным тоном затесавшегося, насильно втершегося к вам в дом проходимца.
Но исключительно интересный собеседник, чрезвычайно бывалый, много видавший, все и всех знающий; человек с поразительной памятью, с разносторонним кругом интересов, фанатический коллекционер, не пропускавший ни одного аукциона, где можно было бы чем-нибудь обогатить одну из двух коллекций, которыми он гордился - театральную и собрание часов, он заставлял вас, порою, забывать, что перед вами сидит человек, который сегодня ночью может вас арестовать.
Хорошо известно, что он присутствовал при обыске и аресте пресловутого банковского дельца Д.Л. Рубинштейна, у которого, кажется, накануне сидел за обеденным столом. Легковерие театрально-журнальной среды - вот единственное, чем может быть объяснено пребывание в ней этого опасного охранника и злостного шантажиста.
Манасевич зарабатывал, вероятно, много, но денег ему всегда не хватало: отсюда его шантажные проделки, его вымогательства в банках, его спекуляция своим положением и связями.
О своем национальном происхождении превосходительный сотрудник антисемитского «Нового Времени», конечно, никогда не говорил, пока у власти находились те, которые прощали ему это происхождение за ценные услуги по охранному делу.
Но вот наступил день, когда «революционный народ» открыл двери тюрем, и Манасевич-Мануйлов, долголетний охранник, а в то время - тюремный сиделец по делу о шантажировании крупного банка, оказался не в своей камере, а на вольной улице. Оказался он на ней в халате и домашних туфлях: в таком виде сидел он в тот момент, когда «революционный народ» сорвал засовы с двери его камеры. Никто в толпе, конечно, не знал, кто этот страдалец за идею, которому революция дает свободу, и Манасевич, в этом же самом туалете, прибежал через весь город к себе домой, на улицу Жуковского, провожаемый огромной толпою неизвестно почему ликующих людей.
Моя квартира находилась рядом с тем домом, где жил Манасевич-Мануйлов, и в окно своей стеклянной ниши я имел удовольствие наблюдать это единственное в истории зрелище: злостный агент политического розыска самодержавного режима, возвращающийся домой под восторженные клики освобожденного от самодержавных цепей народа!
Наше соседство привело к тому, что Манасевич-Мануйлов, не только сближения, но даже и внешнего знакомства с которым я в течение долгих лет счастливо избегал, стал ежедневным посетителем моей квартиры.
Манасевич был, повторяю, по своей природе, по своему темпераменту и по какой-то особой, врожденной страсти к сенсации - репортером. Литературно писать он не умел. Он заполнял страницы множеством слов, внешне более или менее грамотно связанных между собою, но лишенных и содержания, и красочности стиля и языка. Но я не знаю, чем гордился он больше: своими успехами в области заграничного розыска или тем, что ему, первому в русской печати, удалось сообщить «Новому Времени» двухстрочное известие о нахождении в Озерках трупа повешенного Гапона?
Судьбе угодно было, чтобы на месте обнаружения этой величайшей сенсации его репортерской жизни, т.е. в той же дачной местности Озерки, расположенной недалеко от Петербурга по Финляндской ж.д., чекистская пуля настигла его самого.
Передавали, что он разстрелян именно в Озерках, но, во всяком случае, арестован он был там на даче (или по пути к ней) лишенного когда-то придворного звания камергера Стояновского, человека, запятнавшего золото своего мундира малоблаговидной деятельностью в каких-то благотворительных обществах.
Манасевич подолгу сидел у меня, предаваясь интереснейшим воспоминаниям, каждые пять минут вспоминая свое еврейское происхождение и, по старой привычке, закрывая левый глаз, издевался над своим генеральским чином и высочайше пожалованной табакеркой.
Болтливый до отталкивающей откровенности, циничный, но исключительно занимательный и блестяще умный, он несколько раз разсказывал мне о том, как, через некоего чекистского следователя Орлова, ему и его друзьям удается освобождать из большевистских застенков белых офицеров. Из этих друзей он называл мне только одно имя - генерала Спиридовича, известнаго жандарма, одно время ялтинского градоначальника, автора историко-справочных книг о русских революционных партиях. Имя Спиридовича слышно сейчас в связи с монархическими организациями в Париже.
Не помню, сообщил ли мне еще Манасевич-Мануйлов о том, что Орлову удалось бежать заграницу, или я узнал об этом уже после разстрела моего ежедневного гостя, но что Орлов бежал это - факт.
Однако, при всей своей болтливости, Манасевич, подробно разсказывавший мне (верно или нет, сказать не могу), как помогал он перебираться заграницу загримированному Бурцеву, освобожденному из Петропавловской крепости, - никогда не упомянул ни одним словом о своих отношениях к иностранным миссиям, находившимся тогда в Петербурге. Но отношения эти у него, несомненно, были: помню прекрасно, как на одном художественном аукционе он познакомил меня с высоким, крепко скроенным, очень элегантным господином, хорошо говорившим по-русски с иностранным акцентом. Я не разслышал его фамилии, но Манасевич пять минут спустя, понизив голос, назвал мне его.
Заграницей я встречал это имя часто, и у меня нет сомнений в его близости к одной из иноземных контр-разведок. После разстрела Манасевича, говорили о том, что он погиб именно за свою связь с контр-разведкой той страны, к которой принадлежал высокий, элегантный господин.
Манасевич говорил мне, что Бурцев уговаривал его бежать вместе с ним.
«Не могу: я раб своей личной жизни, и своих коллекций».
Личная жизнь была сложная: в квартире лет двадцать подряд жила изящная, когда-то хорошенькая блондинка, бросившая ради Манасевича своего мужа, а, в десяти минутах ходьбы оттуда, жила опереточная артистка, средней талантливости и даже средних внешних данных, но ей принадлежало сердце, многих женщин перевидавшего на своем веку, охранника. В шкафах хранились ценные театральные реликвии, собранные с любовью и почти что влюбленной нежностью, а в гостиной били чудесным музыкальным звоном старинные часы разных эпох, разных стилей, часы, из которых каждые имели свою интересную и романтическую историю.
Темные нити в темные места тянулись из этой гостиной. Они ли привели Манасевича под чекистскую пулю или нет, этого должно быть не установит и будущей историк мрачных большевистских лет, так как вряд-ли сохранились архивы первого года чекистского террора в Петербурге.
Но несомненно, что одновременно велась работа и по иностранной контр-разведке (вряд-ли принадлежавшей кому-либо из военных союзников России), и по проникновению в самую гущу чеки, и по освобождению попавших туда нужных и «своих» людей. Кто знает, какие темные операции еще производились в этой гостиной с чудесным боем часов?
Манасевич ненавидел большевиков всей силою своего яркого темперамента. Но ненавидел, ведь, их и Слащев, да и вряд-ли был в них влюблен Комиссаров.
Но у всех них было объединяющее их «уважение к твердой власти», и это уважение могло бы впоследствии привести и Манасевича-Мануйлова в родное ему охранное лоно, созданное по образу и подобию старой жандармерии, с тем лишь отличием, что жандармы в сравнении с чекистами - ангелы, переселенные на землю.
Н. Волковыский
ПРИМЕЧАНИЯ.
О разногласиях Бурцева и Щеголева в отношении Манасевича см. Лурье Ф.М. Хранители прошлого. Журнал Былое: история, редакторы, издатели. Л., 1990:
{с. 115} (...)
Бурцев (...) в марте 1918 года, находясь в тюрьме, он отправил Щеголеву письмо, поводом к написанию которого явилась статья Павла Елисеевича «Приключения И.Ф. Мануйлова», анонимно опубликованная в №5-6 «Былого» за 1917 год (1047). (...)
Разногласия Бурцева и Щеголева в отношении Манасевича носили субъективный характер. Между Манасевичем и Бурцевым несколько раз возникали деловые связи. Так, в 1908 году Манасевич пытался продать Бурцеву документы из архива Департамента полиции, свидетельствовавшие о том, что Стародворский - агент охранки, но они не сошлись в цене. В 1915 году между ними возобновилось примерно такое же сотрудничество. После освобождения в феврале 1917 года из тюрьмы Манасевич работал в бурцевском журнале «Общее дело». (...)
Приведу выдержку из упомянутого письма Бурцева Щеголеву:
«Я говорил Вам лично незадолго до моего ареста, что тема о Мануйлове в такой злобной форме, так односторонне освещенная, рассказанная с такими ошибками и умолчаниями, как это сделано в данном случае, неприемлема для меня, как для одного из редакторов «Былого».
И вот, когда я сидел в тюрьме, эта статья была Вами напечатана. Напечатана без моего ведома! (...)
Я выполню то, о чем говорил Вам, когда Вы мне впервые сообщили о Вашем желании поместить статью о Мануйлове во второй или третьей книжке: выйду из редакции журнала «Былое» и копию этого письма перешлю издателю г. Парамонову. В этом случае я подниму также вопрос о дорогом для меня названии «Былое»» 10. (...)
{с. 141} (...)
В последнем номере «Былого» за 1917 год Щеголев анонимно поместил свою статью об Иване Федоровиче Манасевиче-Мануйлове (1869-1918). Именно она вызвала возмущение и гнев Бурцева (1047). Статья в 1925 году в переработанном виде вышла отдельной книжкой (1574). (...)
{с. 142} (...)
Статья Щеголева написана по архивным документам и материалам Чрезвычайной следственной комиссии. Он опубликовал ее анонимно, возможно, потому, что не желал обострять отношений с Бурцевым, который, сотрудничая с Манасевичем-Мануйловым, так и не разобрался, с кем имел дело. (...)
{с. 167} (...)
10 ИРЛИ, ф. 627, оп. 4, д. 446, л. 1-2. (...)
{с. 210} (...)
[Былое,] 1917, №5-6 (27-28), ноябрь-декабрь (...)
{с. 211} (...)
1047. [Щеголев П.Е.] Приключения И.Ф. Мануйлова: По архивным материалам. С. 236-286. - Б[ез]. п[одписи]. (...)
{с. 236} (...)
1574. [Кобецкий И.Я., Щеголев П.Е.] Русский Рокамболь: (приключения И.Ф. Манасевича-Мануйлова).- Л., 1925. - 230 с. 14,0Х20,0 см. 5000 экз. - Подп.: К. Бецкий, П. Павлов.
Манасевич-Мануйлов, Иван Федорович (1869-1918), полицейский агент, авантюрист. Первая часть книги написана Щеголевым по архивным документам, вторая - Кобецким - по личным воспоминаниям и воспоминаниям других лиц.
Др. публ.: Былое. 1917. №5-6 (1047); Щеголев П.Е. Охранники и авантюристы. - М., 1930. С. 78-137; Бецкий К. и Павлов П. Русский Рокамболь: (И.Ф. Манасевич-Мануйлов).- Л., 1927.- 109 с. 13,0Х17,0 см. 8000 экз.
(...)
О смерти Манасевича см. Бецкий К. [Кобецкий И.Я.], Павлов П. [Щеголев П.Е.]. Русский Рокамболь. (Приключения И.Ф. Манасевича-Мануйлова). Л., 1925:
{с. 3} (...)
Эта книга распадается на две части. Первая часть, заключающая 6 глав, написана П. Павловым, впервые появилась в печати в журнале «Былое» (1917, №5-6) и здесь воспроизводится с некоторыми дополнениями; вторая часть, заключающая остальные главы, написана К. Бецким и появляется в печати впервые. Эта часть основана на сообщениях прессы, личных воспоминаниях автора, собранных им воспоминаниях современников и на показаниях и допросах, снятых в чрезвычайно следственной комиссии и выходящих ныне в издании Ленгиза «Падение царского режима» под ред. П.Е. Щеголева. (...)
{с. 238}
[Часть II. Глава] XIV. Эпилог.- Конец Рокамболя.- Смерть И.Ф. Манасевича-Мануйлова.
Революция освободила Мануйлова из тюрьмы, и он с горькой иронией порой отмечал эту курьезную комбинацию.
В этот период жизни он пережил еще одну метаморфозу: И.Ф. Манасевич-Мануйлов стал ревностным сотрудником перенесенного В.Л. Бурцевым в Россию «Общего Дела», но долго пожить на свободе ему не удалось, и, уже волей революции, он был арестован снова, на этот раз - затем, чтобы дать ответ, если, быть может, и не перед судом уголовным, то перед судом истории,- по всему своему формуляру.
Вскоре после октябрьской революции он снова был временно освобожден, но и на этот раз долго попользоваться свободой ему не удалось.
В одно серенькое утро, на станцию Белоостров прибыл поездом из Петрограда солидный гражданин иностранного типа: бумаги его, предъявленные в пропускной пункт, оказались в полном порядке, и перед иностранцем уже готова была раскрыться граница, как один из членов пограничной комиссии, матрос, в свое время несший караул в Петропавловской крепости, неожиданно обратился с ино- {с. 239} странцу с вопросом, не сидел ли он в этой крепости.
Иностранец протестовал.
- А не будете ли вы, часом, гражданин Манасевич-Мануйлов? - продолжался допрос.
Последовал еще более резкий протест, но иностранца попросили с переходом границы несколько обождать.
Еще через несколько часов очередной поезд доставил на ст. Белоостров двух каких-то женщин.
- Не волнуйтесь, гражданки! Вам сейчас же все объяснят! - успокаивал их сопровождавший женщин конвоир.
Женщины эти были - многолетняя подруга Мануйлова артистка Д. и ее горничная.
И не успели их ввести в помещение, где ожидал иностранец, как с уст изумленной Д-ой сорвалось предательское:
-Ваничка!...
И.Ф. Манасевич-Мануйлов был расстрелян у самой границы. Встретил смерть он абсолютно спокойно и в последние минуты раздал своим конвоирам «на память о Мануйлове» все мелкие безделушки, бывшие при нем. (...)
Вспоминая о своем побеге из России, Бурцев в воспоминаниях Былое: новая серия, сборники по новейшей русской истории. Париж, 1933 не упоминает Манасевича-Мануйлова:
{с. 28} (...)
Торг за мое освобождение.
Меня освобождают из Крестов. - Виза на выезд в Финляндию.
Через несколько дней меня снова вызвали к тому же следователю. Там я встретил д-ра И.И. Манухина и узнал, что он, оказывается, добился того, что меня решили выпустить на свободу под его поручительство.
Беклемишев неожиданно для меня в присутствии Ив. Ив. Манухина показал мне его заявление о том, что он берет меня на поруки. Я поблагодарил И.И. Манухина, но тут же обратно передал ему это его заявление и просил его уничтожитью Я ни под каким видом, конечно, не считал возможным подвести Манухина, если бы мне пришлось бежать с воли.
На вопрос Беклемишева, почему я не хочу выйти из тюрьмы под поручительство д-ра Манухина, я ему ответил, что, к сожалению, не могу ни выйти на чьи-либо поруки, ни давать чужих денег в залог, потому что не хочу, чтобы это как-нибудь отразилось на тех, кто будет за меня ручаться, если мне, быть может, скоро нужно будет уехать заграницу.
- Вы, значит, хотите бежать заграницу? - спросил меня Беклемишев.
- Конечно, если я сочту нужным, я уеду.
- Что же, вы будете нас там разоблачать?
- Конечно, буду делать то же, что я делал всегда,- на то я и журналист. Я всю свою жизнь только и делал, что писал. Я этому левому с.-р. заявил, что так меня не обвиняли и при царском режиме - не держали несколько месяцев без допроса и после нескольких месяцев не объявляли, что против меня нет обвинений, и не просили, чтобы я сам нашел данные для моего обвинения
Я видел, что моему следователю самому хотелось иметь какой-нибудь предлог освободить меня.
В это время в Кресты к нам и, в частности, ко мне, приходили в тюрьму какие-то специальные факторы от большевиков. За мое освобождение они сначала просили 300 тысяч рублей, потом 50 тысяч, затем {с. 29} 20 тысяч. Я ответил: не дам и двух тысяч. Они без моего ведома были у моих друзей и сообщили мне, что деньги для залога есть, но я и тогда отказался. Странно было видеть в тюрьме в первые же дни большевицкого засилья, с каким цинизмом приходили торговаться их агенты насчет выпуска из тюрьмы.
Из сидевших с нами один был выпущен «на поруки» за 200 тыс., другой - за 100 тыс. и т.д. Все было понятно, что это была ни больше, ни меньше, как взятка для комиссара.
Как потом я узнал, в виду того, что я уже раньше отказался выйти под залог или на поруки, комиссия решила выпустить меня из тюрьмы с одним обещанием явиться на суд, когда он будет устроен надо мной. На этот суд - я его добивался целых пять месяцев - я с удовольствием готовы всегда явиться, чтобы на нем объяснить, зачем и почему мне пришлось еще раз эмигрировать при Ленине и Троцком, подобно тому, как я эмигрировал раньше при Александре III и Николае II.
Однажды меня пригласили в тюремную контору и неофициально предупредили, что меня освобождают. Я простился со своими коллегами по тюрьме, между прочим, с Белецким, Хвостовым, Щегловитовым, Сухомлиновым и другими. В контору я пошел с одним из моих сокамерников. Там встретил двух товарищей с воли, которые пришли, узнав, что меня освобождают. (...)
Вырвавшись из тюрьмы, я все-таки через два дня снова пришел туда и попросил свидания с заключенными под предлогом, что у меня в камере остались мои вещи.
С большими колебаниями мне разрешили. Какое было общее изумление, когда я появился в этих камерах. Сначала думали, что я вновь арестован.
{с. 30}
Я увидел тогда вновь привезенных Пуришкевича, кн. Шаховского и др. Белецкий особенно был тронут моим посещением.
Все были изумлены моей дерзостью и, пока не поздно, советовали поскорее уйти. Я ушел благополучно. Очевидно, тогда обо мне еще не было специального приказа о новом моем задержании, и моя развязность импонировала тюремщикам. Они не считали нужным переспросить в Смольном, что со мной делать.
Еще дня через два мне хотелось повидать большевицкий суд.
По газетам я знал, что в этот день судят провокатора Деконского. Я отправился во дворец вел. кн. Николая Николаевича и попросил, чтобы мне выдали карточку для входа в заседание суда на мое имя. Мне выдали, и это разрешение я храню до сих пор.
Я сидел в зале суда, слушал допрос подсудимого. Но вдруг ко мне подошел один адвокат, знавший меня, хотя мы лично с ним мало были знакомы и сказал мне:
- Что вы делаете! Вас ведь снова ищут, чтобы арестовать.
Я что-то хотел ему объяснить, но он сжал мою руку до боли и, наклонясь ко мне, сказал:
- Немедленно уходите!
Я понял, что он меня не оставит в покое и вышел. Он меня проводил до самых дверей. Мы видели, что за нами никто не следит, и мы разстались.
У меня не было своей квартиры, и я ночевал где придется у своих знакомых. В эти ближайшие дни я побывал в Публичной Библиотеке, обошел большую часть улиц Петрограда,- побывал на вокзалах, был в театре на одном спектакле. Мне хотелось посмотреть на хозяйничанье большевиков!
Зашел в свою Балабинскую гостиницу, где я так долго жил. Управление гостиницей было в руках служащих. Она превратилась в какую-то клоаку.
Все было грязно и загажено.
На улицах всюду был грязный снег. Трудно по нем было ходить. За эти пять месяцев моего отсутствия весь Петроград как будто износился. Но это были {с. 31} только первые месяцы господства большевиков. Впоследствии, говорят, было еще гораздо хуже.
О моем освобождении просили в печати тоже не сообщать. О нем мало кто знал на верхах у большевиков. Мне надо было выиграть время и устроить мои дела.
Долго оставаться в Петрограде я не хотел.
Мои друзья обратились к одному большевику, занимавшему ответственный пост по надзору за уезжающими заграницу, и спросили у него, сколько он возьмет, чтобы поставить печать для проезда в Финляндию. Он не долго думая ответил 200 рублей, и на моем старом губернаторском паспорте поставил советскую печать для выезда в Финляндию.
Мой побег из большевицкой России.
Кому на Руси жить было хорошо.
Я уезжал заграницу и снова превращался в эмигранта, как это было в первый раз в 1888 г., при Александре III и в 1907 во второй раз при Николае II. Ехал я бороться с большевиками, как когда-то раньше туда ездил бороться с тогдашним правительством.
Устраивал мой побег из России типичнейший большевик, которому по существу не было никакого дела ни до большевиков, ни до Бурцева, ни до России. Он, пользуюсь развалом России, который создавали Ленин и Троцкий, набивал себе карманы. Таких, как он, среди большевиков было много. Как потом я узнал, он ежедневно брал десятками взятки и за два-три месяца «службы» составил себе очень крупный капитал. Так продавалась Россия большевиками всюду - в комиссиях, министерствах, банках, судах, тюрьме! Большевики все свои учреждения превратили в какие-то публичные дома... Так распродавали они Россию и потом - все эти годы своего владычества.
Когда я был в Финляндии и скрывался несколько дней в деревне недалеко от Белоострова, ко мне явил- {с. 32} ся этот самый большевик, выдавший мне билет на проезд в Финляндию, и я тогда впервые увидел его.
Он мне предложил за тысячу рублей перевезти благополучно в Швецию немедленно, без риска, с большими удобствами, тогда как для всех смертных поездка в Швецию представляла огромные затруднения. Для большей безопасности он давал мне заготовленный служебный пакет, который я должен был отвезти от имени большевиков в Стокгольме к Воровскому, и такимъ образом по дороге я пользовался бы всеми привилегиями большевицкого курьера. Он предложил даже лично сопровождать меня по всей Финляндии до Мантилуотте и усадить там на пароход.
- Сегодня,- говорил он,- среда. Завтра мы выезжаем, в субботу идет пароход в Стокгольм, в воскресенье вы будете в Стокгольме, и никакого риска.
Прежде всего это было очень недорого.
Ехать в Мантилуотте я с ним должен был в особом служебном купе первого класса. Для нашей совместной поездки он обещал мне достать сколько угодно хлеба. Это было в то время, когда в Петрограде хлеб доставался с большим трудом всеми обывателями и то по карточкам. Выдавали по 1 ф. на человека в день и
притом не всегда исправно. В Смольном, впрочем, в то же самое время большевики и себе брали хлеба сколько угодно, и своим раздавали в волю, (...)
Я поселился близ Коломяк в одном финляндском семействе и пробыл там с месяц. В Финляндии было тогда военное положение. Вся власть нахо- {с. 33} лась в руках красных финляндцев, а они были в самой теснейшей связи с русскими красными в Петрограде. Я возможно меньше старался показываться на улице. Но решившись уехать заграницу, я хотел сохранить возможно больше связей с Россией. Поэтому, как мне ни было трудно это делать при тех условиях, я из Финляндии все время сносился с Петроградом и договаривался с теми, на кого заграницей я разсчитывал опереться в своей пропаганде и агитации. В то же время я готовил свой побег. (...)
Волковыский Н.М. Охранник с душой репортера. // Сегодня. Рига, 1929. №12, 12 января, с. 3.
Недавно исполнилось десять лет со дня разстрела большевиками человека, который, при всей своеобразной известности своего печального имени, не принадлежит к числу чествуемых ни при жизни, ни после смерти. И не с целью «почтить» память этого умного и опасного человека, а с целью возстановить некоторые любопытные моменты большевистских лет, а также и самой, не совсем обычной, фигуры того, о ком идет речь, пишутся эти строки.
Иван Федорович Манасевич-Мануйлов был одной из любопытнейших фигур старого Петербурга, и не погибни он случайно от чекистской пули, кто знает, не сделал ли бы он карьеры генералов Комиссарова и Слащева, сумевших найти применение своим талантам в советском «аппарате»?
Воспитанник петербургского университета, Манасевич по своей, так сказать, основной фамилии, где-то, на одной из кривой своей авантюристической жизни, присоединивший к отцовскому имени откуда-то взятого им «Мануйлова», действительный статский советник и обладатель высочайше пожалованной ему табакерки,- И.Ф. Манасевич был, как всем известно, одним из виднейших деятелей царской охранки. Вернее - департамента полиции.
Состоя в штате российского императорского посольства в Париже, он исполнял там обязанности негласного ока полицейского надзора за русскими революционерами, проживавшими заграницей. Занимая дипломатический пост в императорском представительстве при Святейшем престоле в Ватикане, он улавливал там, в резиденции папы нити, который шли в Ватикан от католического духовенства в Привисленском крае, т.е. в нынешней Польской республике.
Но я бы затруднился сказать, что составляло больше его природную стихию - политический розыск или газетный репортаж?
Конечно, в Сов. России чекист - человек почтенный и уважаемый, а потому может быть и сотрудником тех печатных простынь, которые называются там газетами. Но в дореволюционной России охранник был человеком, стоявшим вне общества, и двери редакций могли приоткрываться для него лишь постольку, поскольку он проскальзывал в них, чтобы продать в порядке нарушения служебного долга тайны своего ведомства.
И.Ф. Манасевич-Мануйлов открыто состоял сотрудником «Нового Времени» и полугласно работал в петербургском отделении «Русского Слова».
Он был завсегдатаем т. наз. «Суворинского» клуба, помещавшегося на углу Невского пр. и Морской, где собирались после театральной премьеры писатели, журналисты и артисты. Страстный театрал, он был таким же завсегдатаем кулис, артистических уборных, как и служебных кабинетов департамента полиции.
Его развязность, его вечное стремление протираться в те круги, в которых его совершенно не желали видеть, его приятельский тон, в который он впадал со второго слова после знакомства, его манера вести себя везде и повсюду как у себя дома - от всего этого веяло дурным тоном затесавшегося, насильно втершегося к вам в дом проходимца.
Но исключительно интересный собеседник, чрезвычайно бывалый, много видавший, все и всех знающий; человек с поразительной памятью, с разносторонним кругом интересов, фанатический коллекционер, не пропускавший ни одного аукциона, где можно было бы чем-нибудь обогатить одну из двух коллекций, которыми он гордился - театральную и собрание часов, он заставлял вас, порою, забывать, что перед вами сидит человек, который сегодня ночью может вас арестовать.
Хорошо известно, что он присутствовал при обыске и аресте пресловутого банковского дельца Д.Л. Рубинштейна, у которого, кажется, накануне сидел за обеденным столом. Легковерие театрально-журнальной среды - вот единственное, чем может быть объяснено пребывание в ней этого опасного охранника и злостного шантажиста.
Манасевич зарабатывал, вероятно, много, но денег ему всегда не хватало: отсюда его шантажные проделки, его вымогательства в банках, его спекуляция своим положением и связями.
О своем национальном происхождении превосходительный сотрудник антисемитского «Нового Времени», конечно, никогда не говорил, пока у власти находились те, которые прощали ему это происхождение за ценные услуги по охранному делу.
Но вот наступил день, когда «революционный народ» открыл двери тюрем, и Манасевич-Мануйлов, долголетний охранник, а в то время - тюремный сиделец по делу о шантажировании крупного банка, оказался не в своей камере, а на вольной улице. Оказался он на ней в халате и домашних туфлях: в таком виде сидел он в тот момент, когда «революционный народ» сорвал засовы с двери его камеры. Никто в толпе, конечно, не знал, кто этот страдалец за идею, которому революция дает свободу, и Манасевич, в этом же самом туалете, прибежал через весь город к себе домой, на улицу Жуковского, провожаемый огромной толпою неизвестно почему ликующих людей.
Моя квартира находилась рядом с тем домом, где жил Манасевич-Мануйлов, и в окно своей стеклянной ниши я имел удовольствие наблюдать это единственное в истории зрелище: злостный агент политического розыска самодержавного режима, возвращающийся домой под восторженные клики освобожденного от самодержавных цепей народа!
Наше соседство привело к тому, что Манасевич-Мануйлов, не только сближения, но даже и внешнего знакомства с которым я в течение долгих лет счастливо избегал, стал ежедневным посетителем моей квартиры.
Манасевич был, повторяю, по своей природе, по своему темпераменту и по какой-то особой, врожденной страсти к сенсации - репортером. Литературно писать он не умел. Он заполнял страницы множеством слов, внешне более или менее грамотно связанных между собою, но лишенных и содержания, и красочности стиля и языка. Но я не знаю, чем гордился он больше: своими успехами в области заграничного розыска или тем, что ему, первому в русской печати, удалось сообщить «Новому Времени» двухстрочное известие о нахождении в Озерках трупа повешенного Гапона?
Судьбе угодно было, чтобы на месте обнаружения этой величайшей сенсации его репортерской жизни, т.е. в той же дачной местности Озерки, расположенной недалеко от Петербурга по Финляндской ж.д., чекистская пуля настигла его самого.
Передавали, что он разстрелян именно в Озерках, но, во всяком случае, арестован он был там на даче (или по пути к ней) лишенного когда-то придворного звания камергера Стояновского, человека, запятнавшего золото своего мундира малоблаговидной деятельностью в каких-то благотворительных обществах.
Манасевич подолгу сидел у меня, предаваясь интереснейшим воспоминаниям, каждые пять минут вспоминая свое еврейское происхождение и, по старой привычке, закрывая левый глаз, издевался над своим генеральским чином и высочайше пожалованной табакеркой.
Болтливый до отталкивающей откровенности, циничный, но исключительно занимательный и блестяще умный, он несколько раз разсказывал мне о том, как, через некоего чекистского следователя Орлова, ему и его друзьям удается освобождать из большевистских застенков белых офицеров. Из этих друзей он называл мне только одно имя - генерала Спиридовича, известнаго жандарма, одно время ялтинского градоначальника, автора историко-справочных книг о русских революционных партиях. Имя Спиридовича слышно сейчас в связи с монархическими организациями в Париже.
Не помню, сообщил ли мне еще Манасевич-Мануйлов о том, что Орлову удалось бежать заграницу, или я узнал об этом уже после разстрела моего ежедневного гостя, но что Орлов бежал это - факт.
Однако, при всей своей болтливости, Манасевич, подробно разсказывавший мне (верно или нет, сказать не могу), как помогал он перебираться заграницу загримированному Бурцеву, освобожденному из Петропавловской крепости, - никогда не упомянул ни одним словом о своих отношениях к иностранным миссиям, находившимся тогда в Петербурге. Но отношения эти у него, несомненно, были: помню прекрасно, как на одном художественном аукционе он познакомил меня с высоким, крепко скроенным, очень элегантным господином, хорошо говорившим по-русски с иностранным акцентом. Я не разслышал его фамилии, но Манасевич пять минут спустя, понизив голос, назвал мне его.
Заграницей я встречал это имя часто, и у меня нет сомнений в его близости к одной из иноземных контр-разведок. После разстрела Манасевича, говорили о том, что он погиб именно за свою связь с контр-разведкой той страны, к которой принадлежал высокий, элегантный господин.
Манасевич говорил мне, что Бурцев уговаривал его бежать вместе с ним.
«Не могу: я раб своей личной жизни, и своих коллекций».
Личная жизнь была сложная: в квартире лет двадцать подряд жила изящная, когда-то хорошенькая блондинка, бросившая ради Манасевича своего мужа, а, в десяти минутах ходьбы оттуда, жила опереточная артистка, средней талантливости и даже средних внешних данных, но ей принадлежало сердце, многих женщин перевидавшего на своем веку, охранника. В шкафах хранились ценные театральные реликвии, собранные с любовью и почти что влюбленной нежностью, а в гостиной били чудесным музыкальным звоном старинные часы разных эпох, разных стилей, часы, из которых каждые имели свою интересную и романтическую историю.
Темные нити в темные места тянулись из этой гостиной. Они ли привели Манасевича под чекистскую пулю или нет, этого должно быть не установит и будущей историк мрачных большевистских лет, так как вряд-ли сохранились архивы первого года чекистского террора в Петербурге.
Но несомненно, что одновременно велась работа и по иностранной контр-разведке (вряд-ли принадлежавшей кому-либо из военных союзников России), и по проникновению в самую гущу чеки, и по освобождению попавших туда нужных и «своих» людей. Кто знает, какие темные операции еще производились в этой гостиной с чудесным боем часов?
Манасевич ненавидел большевиков всей силою своего яркого темперамента. Но ненавидел, ведь, их и Слащев, да и вряд-ли был в них влюблен Комиссаров.
Но у всех них было объединяющее их «уважение к твердой власти», и это уважение могло бы впоследствии привести и Манасевича-Мануйлова в родное ему охранное лоно, созданное по образу и подобию старой жандармерии, с тем лишь отличием, что жандармы в сравнении с чекистами - ангелы, переселенные на землю.
Н. Волковыский
ПРИМЕЧАНИЯ.
О разногласиях Бурцева и Щеголева в отношении Манасевича см. Лурье Ф.М. Хранители прошлого. Журнал Былое: история, редакторы, издатели. Л., 1990:
{с. 115} (...)
Бурцев (...) в марте 1918 года, находясь в тюрьме, он отправил Щеголеву письмо, поводом к написанию которого явилась статья Павла Елисеевича «Приключения И.Ф. Мануйлова», анонимно опубликованная в №5-6 «Былого» за 1917 год (1047). (...)
Разногласия Бурцева и Щеголева в отношении Манасевича носили субъективный характер. Между Манасевичем и Бурцевым несколько раз возникали деловые связи. Так, в 1908 году Манасевич пытался продать Бурцеву документы из архива Департамента полиции, свидетельствовавшие о том, что Стародворский - агент охранки, но они не сошлись в цене. В 1915 году между ними возобновилось примерно такое же сотрудничество. После освобождения в феврале 1917 года из тюрьмы Манасевич работал в бурцевском журнале «Общее дело». (...)
Приведу выдержку из упомянутого письма Бурцева Щеголеву:
«Я говорил Вам лично незадолго до моего ареста, что тема о Мануйлове в такой злобной форме, так односторонне освещенная, рассказанная с такими ошибками и умолчаниями, как это сделано в данном случае, неприемлема для меня, как для одного из редакторов «Былого».
И вот, когда я сидел в тюрьме, эта статья была Вами напечатана. Напечатана без моего ведома! (...)
Я выполню то, о чем говорил Вам, когда Вы мне впервые сообщили о Вашем желании поместить статью о Мануйлове во второй или третьей книжке: выйду из редакции журнала «Былое» и копию этого письма перешлю издателю г. Парамонову. В этом случае я подниму также вопрос о дорогом для меня названии «Былое»» 10. (...)
{с. 141} (...)
В последнем номере «Былого» за 1917 год Щеголев анонимно поместил свою статью об Иване Федоровиче Манасевиче-Мануйлове (1869-1918). Именно она вызвала возмущение и гнев Бурцева (1047). Статья в 1925 году в переработанном виде вышла отдельной книжкой (1574). (...)
{с. 142} (...)
Статья Щеголева написана по архивным документам и материалам Чрезвычайной следственной комиссии. Он опубликовал ее анонимно, возможно, потому, что не желал обострять отношений с Бурцевым, который, сотрудничая с Манасевичем-Мануйловым, так и не разобрался, с кем имел дело. (...)
{с. 167} (...)
10 ИРЛИ, ф. 627, оп. 4, д. 446, л. 1-2. (...)
{с. 210} (...)
[Былое,] 1917, №5-6 (27-28), ноябрь-декабрь (...)
{с. 211} (...)
1047. [Щеголев П.Е.] Приключения И.Ф. Мануйлова: По архивным материалам. С. 236-286. - Б[ез]. п[одписи]. (...)
{с. 236} (...)
1574. [Кобецкий И.Я., Щеголев П.Е.] Русский Рокамболь: (приключения И.Ф. Манасевича-Мануйлова).- Л., 1925. - 230 с. 14,0Х20,0 см. 5000 экз. - Подп.: К. Бецкий, П. Павлов.
Манасевич-Мануйлов, Иван Федорович (1869-1918), полицейский агент, авантюрист. Первая часть книги написана Щеголевым по архивным документам, вторая - Кобецким - по личным воспоминаниям и воспоминаниям других лиц.
Др. публ.: Былое. 1917. №5-6 (1047); Щеголев П.Е. Охранники и авантюристы. - М., 1930. С. 78-137; Бецкий К. и Павлов П. Русский Рокамболь: (И.Ф. Манасевич-Мануйлов).- Л., 1927.- 109 с. 13,0Х17,0 см. 8000 экз.
(...)
О смерти Манасевича см. Бецкий К. [Кобецкий И.Я.], Павлов П. [Щеголев П.Е.]. Русский Рокамболь. (Приключения И.Ф. Манасевича-Мануйлова). Л., 1925:
{с. 3} (...)
Эта книга распадается на две части. Первая часть, заключающая 6 глав, написана П. Павловым, впервые появилась в печати в журнале «Былое» (1917, №5-6) и здесь воспроизводится с некоторыми дополнениями; вторая часть, заключающая остальные главы, написана К. Бецким и появляется в печати впервые. Эта часть основана на сообщениях прессы, личных воспоминаниях автора, собранных им воспоминаниях современников и на показаниях и допросах, снятых в чрезвычайно следственной комиссии и выходящих ныне в издании Ленгиза «Падение царского режима» под ред. П.Е. Щеголева. (...)
{с. 238}
[Часть II. Глава] XIV. Эпилог.- Конец Рокамболя.- Смерть И.Ф. Манасевича-Мануйлова.
Революция освободила Мануйлова из тюрьмы, и он с горькой иронией порой отмечал эту курьезную комбинацию.
В этот период жизни он пережил еще одну метаморфозу: И.Ф. Манасевич-Мануйлов стал ревностным сотрудником перенесенного В.Л. Бурцевым в Россию «Общего Дела», но долго пожить на свободе ему не удалось, и, уже волей революции, он был арестован снова, на этот раз - затем, чтобы дать ответ, если, быть может, и не перед судом уголовным, то перед судом истории,- по всему своему формуляру.
Вскоре после октябрьской революции он снова был временно освобожден, но и на этот раз долго попользоваться свободой ему не удалось.
В одно серенькое утро, на станцию Белоостров прибыл поездом из Петрограда солидный гражданин иностранного типа: бумаги его, предъявленные в пропускной пункт, оказались в полном порядке, и перед иностранцем уже готова была раскрыться граница, как один из членов пограничной комиссии, матрос, в свое время несший караул в Петропавловской крепости, неожиданно обратился с ино- {с. 239} странцу с вопросом, не сидел ли он в этой крепости.
Иностранец протестовал.
- А не будете ли вы, часом, гражданин Манасевич-Мануйлов? - продолжался допрос.
Последовал еще более резкий протест, но иностранца попросили с переходом границы несколько обождать.
Еще через несколько часов очередной поезд доставил на ст. Белоостров двух каких-то женщин.
- Не волнуйтесь, гражданки! Вам сейчас же все объяснят! - успокаивал их сопровождавший женщин конвоир.
Женщины эти были - многолетняя подруга Мануйлова артистка Д. и ее горничная.
И не успели их ввести в помещение, где ожидал иностранец, как с уст изумленной Д-ой сорвалось предательское:
-Ваничка!...
И.Ф. Манасевич-Мануйлов был расстрелян у самой границы. Встретил смерть он абсолютно спокойно и в последние минуты раздал своим конвоирам «на память о Мануйлове» все мелкие безделушки, бывшие при нем. (...)
Вспоминая о своем побеге из России, Бурцев в воспоминаниях Былое: новая серия, сборники по новейшей русской истории. Париж, 1933 не упоминает Манасевича-Мануйлова:
{с. 28} (...)
Торг за мое освобождение.
Меня освобождают из Крестов. - Виза на выезд в Финляндию.
Через несколько дней меня снова вызвали к тому же следователю. Там я встретил д-ра И.И. Манухина и узнал, что он, оказывается, добился того, что меня решили выпустить на свободу под его поручительство.
Беклемишев неожиданно для меня в присутствии Ив. Ив. Манухина показал мне его заявление о том, что он берет меня на поруки. Я поблагодарил И.И. Манухина, но тут же обратно передал ему это его заявление и просил его уничтожитью Я ни под каким видом, конечно, не считал возможным подвести Манухина, если бы мне пришлось бежать с воли.
На вопрос Беклемишева, почему я не хочу выйти из тюрьмы под поручительство д-ра Манухина, я ему ответил, что, к сожалению, не могу ни выйти на чьи-либо поруки, ни давать чужих денег в залог, потому что не хочу, чтобы это как-нибудь отразилось на тех, кто будет за меня ручаться, если мне, быть может, скоро нужно будет уехать заграницу.
- Вы, значит, хотите бежать заграницу? - спросил меня Беклемишев.
- Конечно, если я сочту нужным, я уеду.
- Что же, вы будете нас там разоблачать?
- Конечно, буду делать то же, что я делал всегда,- на то я и журналист. Я всю свою жизнь только и делал, что писал. Я этому левому с.-р. заявил, что так меня не обвиняли и при царском режиме - не держали несколько месяцев без допроса и после нескольких месяцев не объявляли, что против меня нет обвинений, и не просили, чтобы я сам нашел данные для моего обвинения
Я видел, что моему следователю самому хотелось иметь какой-нибудь предлог освободить меня.
В это время в Кресты к нам и, в частности, ко мне, приходили в тюрьму какие-то специальные факторы от большевиков. За мое освобождение они сначала просили 300 тысяч рублей, потом 50 тысяч, затем {с. 29} 20 тысяч. Я ответил: не дам и двух тысяч. Они без моего ведома были у моих друзей и сообщили мне, что деньги для залога есть, но я и тогда отказался. Странно было видеть в тюрьме в первые же дни большевицкого засилья, с каким цинизмом приходили торговаться их агенты насчет выпуска из тюрьмы.
Из сидевших с нами один был выпущен «на поруки» за 200 тыс., другой - за 100 тыс. и т.д. Все было понятно, что это была ни больше, ни меньше, как взятка для комиссара.
Как потом я узнал, в виду того, что я уже раньше отказался выйти под залог или на поруки, комиссия решила выпустить меня из тюрьмы с одним обещанием явиться на суд, когда он будет устроен надо мной. На этот суд - я его добивался целых пять месяцев - я с удовольствием готовы всегда явиться, чтобы на нем объяснить, зачем и почему мне пришлось еще раз эмигрировать при Ленине и Троцком, подобно тому, как я эмигрировал раньше при Александре III и Николае II.
Однажды меня пригласили в тюремную контору и неофициально предупредили, что меня освобождают. Я простился со своими коллегами по тюрьме, между прочим, с Белецким, Хвостовым, Щегловитовым, Сухомлиновым и другими. В контору я пошел с одним из моих сокамерников. Там встретил двух товарищей с воли, которые пришли, узнав, что меня освобождают. (...)
Вырвавшись из тюрьмы, я все-таки через два дня снова пришел туда и попросил свидания с заключенными под предлогом, что у меня в камере остались мои вещи.
С большими колебаниями мне разрешили. Какое было общее изумление, когда я появился в этих камерах. Сначала думали, что я вновь арестован.
{с. 30}
Я увидел тогда вновь привезенных Пуришкевича, кн. Шаховского и др. Белецкий особенно был тронут моим посещением.
Все были изумлены моей дерзостью и, пока не поздно, советовали поскорее уйти. Я ушел благополучно. Очевидно, тогда обо мне еще не было специального приказа о новом моем задержании, и моя развязность импонировала тюремщикам. Они не считали нужным переспросить в Смольном, что со мной делать.
Еще дня через два мне хотелось повидать большевицкий суд.
По газетам я знал, что в этот день судят провокатора Деконского. Я отправился во дворец вел. кн. Николая Николаевича и попросил, чтобы мне выдали карточку для входа в заседание суда на мое имя. Мне выдали, и это разрешение я храню до сих пор.
Я сидел в зале суда, слушал допрос подсудимого. Но вдруг ко мне подошел один адвокат, знавший меня, хотя мы лично с ним мало были знакомы и сказал мне:
- Что вы делаете! Вас ведь снова ищут, чтобы арестовать.
Я что-то хотел ему объяснить, но он сжал мою руку до боли и, наклонясь ко мне, сказал:
- Немедленно уходите!
Я понял, что он меня не оставит в покое и вышел. Он меня проводил до самых дверей. Мы видели, что за нами никто не следит, и мы разстались.
У меня не было своей квартиры, и я ночевал где придется у своих знакомых. В эти ближайшие дни я побывал в Публичной Библиотеке, обошел большую часть улиц Петрограда,- побывал на вокзалах, был в театре на одном спектакле. Мне хотелось посмотреть на хозяйничанье большевиков!
Зашел в свою Балабинскую гостиницу, где я так долго жил. Управление гостиницей было в руках служащих. Она превратилась в какую-то клоаку.
Все было грязно и загажено.
На улицах всюду был грязный снег. Трудно по нем было ходить. За эти пять месяцев моего отсутствия весь Петроград как будто износился. Но это были {с. 31} только первые месяцы господства большевиков. Впоследствии, говорят, было еще гораздо хуже.
О моем освобождении просили в печати тоже не сообщать. О нем мало кто знал на верхах у большевиков. Мне надо было выиграть время и устроить мои дела.
Долго оставаться в Петрограде я не хотел.
Мои друзья обратились к одному большевику, занимавшему ответственный пост по надзору за уезжающими заграницу, и спросили у него, сколько он возьмет, чтобы поставить печать для проезда в Финляндию. Он не долго думая ответил 200 рублей, и на моем старом губернаторском паспорте поставил советскую печать для выезда в Финляндию.
Мой побег из большевицкой России.
Кому на Руси жить было хорошо.
Я уезжал заграницу и снова превращался в эмигранта, как это было в первый раз в 1888 г., при Александре III и в 1907 во второй раз при Николае II. Ехал я бороться с большевиками, как когда-то раньше туда ездил бороться с тогдашним правительством.
Устраивал мой побег из России типичнейший большевик, которому по существу не было никакого дела ни до большевиков, ни до Бурцева, ни до России. Он, пользуюсь развалом России, который создавали Ленин и Троцкий, набивал себе карманы. Таких, как он, среди большевиков было много. Как потом я узнал, он ежедневно брал десятками взятки и за два-три месяца «службы» составил себе очень крупный капитал. Так продавалась Россия большевиками всюду - в комиссиях, министерствах, банках, судах, тюрьме! Большевики все свои учреждения превратили в какие-то публичные дома... Так распродавали они Россию и потом - все эти годы своего владычества.
Когда я был в Финляндии и скрывался несколько дней в деревне недалеко от Белоострова, ко мне явил- {с. 32} ся этот самый большевик, выдавший мне билет на проезд в Финляндию, и я тогда впервые увидел его.
Он мне предложил за тысячу рублей перевезти благополучно в Швецию немедленно, без риска, с большими удобствами, тогда как для всех смертных поездка в Швецию представляла огромные затруднения. Для большей безопасности он давал мне заготовленный служебный пакет, который я должен был отвезти от имени большевиков в Стокгольме к Воровскому, и такимъ образом по дороге я пользовался бы всеми привилегиями большевицкого курьера. Он предложил даже лично сопровождать меня по всей Финляндии до Мантилуотте и усадить там на пароход.
- Сегодня,- говорил он,- среда. Завтра мы выезжаем, в субботу идет пароход в Стокгольм, в воскресенье вы будете в Стокгольме, и никакого риска.
Прежде всего это было очень недорого.
Ехать в Мантилуотте я с ним должен был в особом служебном купе первого класса. Для нашей совместной поездки он обещал мне достать сколько угодно хлеба. Это было в то время, когда в Петрограде хлеб доставался с большим трудом всеми обывателями и то по карточкам. Выдавали по 1 ф. на человека в день и
притом не всегда исправно. В Смольном, впрочем, в то же самое время большевики и себе брали хлеба сколько угодно, и своим раздавали в волю, (...)
Я поселился близ Коломяк в одном финляндском семействе и пробыл там с месяц. В Финляндии было тогда военное положение. Вся власть нахо- {с. 33} лась в руках красных финляндцев, а они были в самой теснейшей связи с русскими красными в Петрограде. Я возможно меньше старался показываться на улице. Но решившись уехать заграницу, я хотел сохранить возможно больше связей с Россией. Поэтому, как мне ни было трудно это делать при тех условиях, я из Финляндии все время сносился с Петроградом и договаривался с теми, на кого заграницей я разсчитывал опереться в своей пропаганде и агитации. В то же время я готовил свой побег. (...)