РАЗГОВОР В ДЕРЕВЕНСКОМ ДОМЕ
Сегодня на Полит.Ру вывесили мой небольшой рассказик, написанный в начале месяца. Прочитать можно здесь http://polit.ru/author/2008/09/19/war.html или ниже, под катом.
Влад Тупикин
Разговор в деревенском доме
Деревня эта с первого взгляда похожа на небольшой городок: оштукатуренные выбеленные дома под аккуратными черепичными крышами, тротуары вдоль дорог, номера домов, названия улиц... Но всё-таки это деревня: чуть больше тысячи жителей, церковь поставили чуть больше тысячи лет назад, основа экономики - поля, сады и виноградники. Вот в семи километрах - там город, там тысячи четыре или пять народу, это райцентр. А вокруг - деревни и хутора. Неподалёку, километрах в двух, выращивают лучшую картошку в Федеративной республике, люди из правительства приезжали на тот хутор вручать какие-то награды за урожай и его качество. Но награды наградами, а дела идут неважно: картошки молодёжь ест всё меньше и производство приходится сокращать. Вместо картошки сажают кукурузу: её куда охотнее принимают на заготовительных пунктах, в прошлом году по 20, а в этом - по 15 евроцентов за килограмм сухого зерна.
В другую сторону два километра (тоже в деревне, но в другой) - центр и музей виноделия, памятник солдатам Первой мировой и мануфактура домашнего мороженого при гостинице с трактиром. Мороженое отменное, мы попробовали. Хозяин из местных, вынужден диверсифицировать бизнес - если уж не переночевать, то мороженого отведать всяк проезжий и прохожий в жаркий день забредёт. А жарких дней тут много: самая лучшая погода в Германии, самое лучшее вино (странный местный диалект сократил его с der Wein до d’r Wi). На самых лучших бутылках, конечно, нет никаких этикеток: это вино не продают, оно для домашнего употребления, которое начинается уже в обед, между 12 и часом. Не помногу, но по стаканчику обязательно.
В каждом дворе вывешены пустые мешки из под пшеницы с фамильными ярлыками и датами: 1870, 1910, 1925 - крестьянская гордость! Где-то во дворе своего рода мемориальная доска с датой постройки дома: середина XVIII века, где-то во дворе - колодец конца XV-го (засыпали в XX-м, с прокладкой водопровода, а главное - с необходимостью работать в соседнем городе, когда крестьянский труд уже не кормил, в общем, чтобы дети, не дай бог, без присмотра туда не навернулись).
За этим-то вином, возле этого бывшего колодца, превращённого в фонтанчик, мы и заводим разговор о другом винодельческом регионе - Грузии, Абхазии, Южной Осетии.
«Мне как жителю Западной Европы совершенно всё равно, - говорит 75-тилетний, но бодрый, весёлый и радушный хозяин дома, - куда именно входят Абхазия и Южная Осетия. Это попросту не моё дело. Пусть входят туда, куда хотят, куда их народы выберут. Но зачем надо воевать из-за этого и устраивать политические дрязги, мне совершенно непонятно».
Он, конечно, помнит войну, на которой каждая из наших стран потеряла по 15 или более процентов населения. Помнит, но речь о ней в первый день не заводит.
Мы выпиваем красное, белое, закусываем, чем бог послал (а послал он обильно, и сервируют это изобилие по-деревенски, не на тарелках, а на круглых выскобленных дощечках; кормят не от пуза, а даже сверх того, хлеба хозяйка испекла специально побольше и то и дело нарезает его электрической хлеборезкой), ручеёк беседы течёт неспешно.
Хозяева подняли трёх детей. Дочь пошла в маму, такая же хохотушка и оптимистка. Хотя и монахиня. Старший сын женился, живёт в городе. Младший вроде тоже собирался, поставил дом, но так и бросил неоштукатуренным, съехал: до свадьбы так и не дошло, только старый велик несостоявшейся новой хозяйки крестьянского имения стоит под навесом. Старый хозяин сокрушается: красивая ведь девушка, приятная.
Словом, внуков на восьмом десятке они с женой так и не понянчили: подводит молодое поколение, не хочет рожать.
Подложив побольше колбас, паштетов, хлеба и помидоров с огурцами, хозяйка седлает велик: сосед преставился, надо успеть к отпеванию. Возвращается часа через полтора с известием: священник в отпуске, епархия прислала из Фрайбурга молодого чернокожего стажёра. Он из Индии, но учится здесь и хорошо говорит по-немецки. Судя по мимике хозяйки, молодой священник ей понравился.
«Мы тут всю жизнь прожили, - говорит вдруг она, - и всё прекрасно понимаем, все минусы. Тут ведь не скрыться от общества, все про всех всё знают. Это не может не утомлять - купи ты хоть утюг, хоть лишнюю кружку - обо всём кумушки деревенские посудачат».
Адекватность и органичность - вот ощущение от этой семейной пары.
Я вспомнил строгого хозяина соседнего картофельного хутора, сравнил: тот за все два часа, что мы у них гостили (и помогали грузить машину с урожаем), так ни разу и не посмотрел мне в глаза, да и руку пожимал коротко, будто раскалённую. Его отец пропал без вести под Сталинградом, и это, по всему видно, коренным образом повлияло на его жизнь, возможно, сломало её. Про моих дедов, погибших на той же войне в 1941-м и 1943-м, он не спрашивает - ему не до того. Явление в его доме русского не в качестве покупателя картошки или тыквы (один русский немец заглянул, пока мы выпивали; то есть по паспорту, может, и немец, а по манерам, одежде, взгляду и акценту - русский), а в качестве пусть дальнего, но родственника - мужа двоюродной племянницы - слишком большой стресс для него. К этому он явно не готов. Мы не задерживаемся: угощаемся малиной, яблоком, сухим белым и едем дальше.
Хозяин показывает на прощанье глиняную бутылку из-под минералки XIX века, найденную им в поле, и быстро жмёт мою руку, не глядя в глаза...
Здесь же, у колодца, в родовом гнезде большой семьи (26 кузенов и кузин народилось в 1930-е), всё по-другому.
Может, просто больше повезло? О войне, о ТОЙ войне пока не говорят.
На другой день мы убираем сливу (виноград поспеет лишь через месяц), а к вечеру снова садимся за стол. Тут человек двенадцать стариков, празднуют 50-летие какого-то важного семейного события. Мы единственные вдвоём из "молодёжи" (мне - 42, жене - 39), проездом, на завтрашний праздник первого урожая уже не остаёмся, так что сегодня у нас - последний вечер. Старик торжественно произносит в нашу честь польский тост "Na zdrowje!" (с ударением на "о"): все в Германии от чего-то уверены, что это традиционный русский тост, типа немецкого "Prost!" или "Во благо!" ("Zum Wohl!"). "А как же говорят русские?" - с интересом вопрошают старики. Хм, что же мы говорим?... "Поехали!"- с некоторой неуверенностью предполагаю я и объясняю: ну, разное говорят, когда как. Вот ещё: "Будем!" (а сам думаю: ой, что же я несу? "Будем!" - это же всего лишь калька с украинского "Будьмо!")
Так или иначе, выпили.
Закусили.
Начали говорить.
Да, на этот раз и о войне тоже.
(В Париже, где я это пишу, почти пять часов утра. Над нашим районом недалеко от метро "Stalingrad" разворачивается самолёт, стартовавший с аэродрома имени Шарля де Голля; куда-то на Восток летит облако, стартовавшее - где? Над Булонским лесом? Над Атлантическим океаном?)
Отец хозяина тоже воевал на Восточном фронте. В 43-м году приехал в отпуск из Крыма. Привёз крымское игристое вино (у нас сказали бы "шампанское", но посередь Парижа, где я лежу в квартире площадью восемь квадратных метров, написать такое у меня рука не поворачивается). Это было первое игристое, которое сын фронтовика попробовал в своей жизни. Мы не знаем, что стоит за этими словами. Мальчишке было тогда десять и раньше ему просто не давали пить? Или раньше тут игристое не делали? Или делали, но всё уходило на нужды вермахта?
Так или иначе, сказано это было с уважением к бывшим противникам отца.
Спросил, что для меня лично значит та война. Ну, я родился через 20 лет после её окончания, и это означало, что в детстве у меня не было дедушек ни по материнской, ни по отцовской линии. Оба погибли. А в более сознательном возрасте меня больше занимала война в Афганистане, с которой раненым и тяжело инфицированным (до сих пор сказывается) вернулся мой двоюродный брат и на которую теоретически могли забрать и меня.
А что мне было ещё сказать? Я сказал правду: войны я не видел, бомбоубежищ не рыл. Ну вот, разве что откосил от армии по болезни. И я понимаю - воевали государства, режимы, а погибали люди. И никому не хотелось умирать - ни русским, ни немцам. Ни евреям с цыганами, о которых разговор не зашёл.
С детства хромая кузина хозяина помнит "восточных рабочих", остарбайтеров, угнанных из СССР на работу в Германию. Они работали у соседей, и маленькая девочка бегала с ними дружить. До сих пор чисто произносит по-русски: "Раз, два, три, четыре..." Остальное забыла. Ну да, это вполне мой уровень: "Айнс, цвай, драй, фир..."
«Да, это была тяжёлая история. Давайте выпьем за то, что всё это давно закончилось и мы можем тут вместе мирно сидеть и выпивать, и закусывать», - предложил тост хозяин.
Мы выпили. Того его родственника, что так и не посмотрел мне в глаза, за столом не было. И много кого ещё - не было. Да и не могло быть.
Но даже худой мир лучше доброй ссоры, это факт.
Сейчас у нас мир (ведь так?). И очень хорошо видно, как государства снова хотят обратить его войной, как её ни назови: контртеррористической операцией, бурей в пустыне или принуждением к миру...
Париж, 18-й округ, 4 сентября 2008 года
опубликовано: 19 сентября 2008, 09:16
http://polit.ru/author/2008/09/19/war.html
Влад Тупикин
Разговор в деревенском доме
Деревня эта с первого взгляда похожа на небольшой городок: оштукатуренные выбеленные дома под аккуратными черепичными крышами, тротуары вдоль дорог, номера домов, названия улиц... Но всё-таки это деревня: чуть больше тысячи жителей, церковь поставили чуть больше тысячи лет назад, основа экономики - поля, сады и виноградники. Вот в семи километрах - там город, там тысячи четыре или пять народу, это райцентр. А вокруг - деревни и хутора. Неподалёку, километрах в двух, выращивают лучшую картошку в Федеративной республике, люди из правительства приезжали на тот хутор вручать какие-то награды за урожай и его качество. Но награды наградами, а дела идут неважно: картошки молодёжь ест всё меньше и производство приходится сокращать. Вместо картошки сажают кукурузу: её куда охотнее принимают на заготовительных пунктах, в прошлом году по 20, а в этом - по 15 евроцентов за килограмм сухого зерна.
В другую сторону два километра (тоже в деревне, но в другой) - центр и музей виноделия, памятник солдатам Первой мировой и мануфактура домашнего мороженого при гостинице с трактиром. Мороженое отменное, мы попробовали. Хозяин из местных, вынужден диверсифицировать бизнес - если уж не переночевать, то мороженого отведать всяк проезжий и прохожий в жаркий день забредёт. А жарких дней тут много: самая лучшая погода в Германии, самое лучшее вино (странный местный диалект сократил его с der Wein до d’r Wi). На самых лучших бутылках, конечно, нет никаких этикеток: это вино не продают, оно для домашнего употребления, которое начинается уже в обед, между 12 и часом. Не помногу, но по стаканчику обязательно.
В каждом дворе вывешены пустые мешки из под пшеницы с фамильными ярлыками и датами: 1870, 1910, 1925 - крестьянская гордость! Где-то во дворе своего рода мемориальная доска с датой постройки дома: середина XVIII века, где-то во дворе - колодец конца XV-го (засыпали в XX-м, с прокладкой водопровода, а главное - с необходимостью работать в соседнем городе, когда крестьянский труд уже не кормил, в общем, чтобы дети, не дай бог, без присмотра туда не навернулись).
За этим-то вином, возле этого бывшего колодца, превращённого в фонтанчик, мы и заводим разговор о другом винодельческом регионе - Грузии, Абхазии, Южной Осетии.
«Мне как жителю Западной Европы совершенно всё равно, - говорит 75-тилетний, но бодрый, весёлый и радушный хозяин дома, - куда именно входят Абхазия и Южная Осетия. Это попросту не моё дело. Пусть входят туда, куда хотят, куда их народы выберут. Но зачем надо воевать из-за этого и устраивать политические дрязги, мне совершенно непонятно».
Он, конечно, помнит войну, на которой каждая из наших стран потеряла по 15 или более процентов населения. Помнит, но речь о ней в первый день не заводит.
Мы выпиваем красное, белое, закусываем, чем бог послал (а послал он обильно, и сервируют это изобилие по-деревенски, не на тарелках, а на круглых выскобленных дощечках; кормят не от пуза, а даже сверх того, хлеба хозяйка испекла специально побольше и то и дело нарезает его электрической хлеборезкой), ручеёк беседы течёт неспешно.
Хозяева подняли трёх детей. Дочь пошла в маму, такая же хохотушка и оптимистка. Хотя и монахиня. Старший сын женился, живёт в городе. Младший вроде тоже собирался, поставил дом, но так и бросил неоштукатуренным, съехал: до свадьбы так и не дошло, только старый велик несостоявшейся новой хозяйки крестьянского имения стоит под навесом. Старый хозяин сокрушается: красивая ведь девушка, приятная.
Словом, внуков на восьмом десятке они с женой так и не понянчили: подводит молодое поколение, не хочет рожать.
Подложив побольше колбас, паштетов, хлеба и помидоров с огурцами, хозяйка седлает велик: сосед преставился, надо успеть к отпеванию. Возвращается часа через полтора с известием: священник в отпуске, епархия прислала из Фрайбурга молодого чернокожего стажёра. Он из Индии, но учится здесь и хорошо говорит по-немецки. Судя по мимике хозяйки, молодой священник ей понравился.
«Мы тут всю жизнь прожили, - говорит вдруг она, - и всё прекрасно понимаем, все минусы. Тут ведь не скрыться от общества, все про всех всё знают. Это не может не утомлять - купи ты хоть утюг, хоть лишнюю кружку - обо всём кумушки деревенские посудачат».
Адекватность и органичность - вот ощущение от этой семейной пары.
Я вспомнил строгого хозяина соседнего картофельного хутора, сравнил: тот за все два часа, что мы у них гостили (и помогали грузить машину с урожаем), так ни разу и не посмотрел мне в глаза, да и руку пожимал коротко, будто раскалённую. Его отец пропал без вести под Сталинградом, и это, по всему видно, коренным образом повлияло на его жизнь, возможно, сломало её. Про моих дедов, погибших на той же войне в 1941-м и 1943-м, он не спрашивает - ему не до того. Явление в его доме русского не в качестве покупателя картошки или тыквы (один русский немец заглянул, пока мы выпивали; то есть по паспорту, может, и немец, а по манерам, одежде, взгляду и акценту - русский), а в качестве пусть дальнего, но родственника - мужа двоюродной племянницы - слишком большой стресс для него. К этому он явно не готов. Мы не задерживаемся: угощаемся малиной, яблоком, сухим белым и едем дальше.
Хозяин показывает на прощанье глиняную бутылку из-под минералки XIX века, найденную им в поле, и быстро жмёт мою руку, не глядя в глаза...
Здесь же, у колодца, в родовом гнезде большой семьи (26 кузенов и кузин народилось в 1930-е), всё по-другому.
Может, просто больше повезло? О войне, о ТОЙ войне пока не говорят.
На другой день мы убираем сливу (виноград поспеет лишь через месяц), а к вечеру снова садимся за стол. Тут человек двенадцать стариков, празднуют 50-летие какого-то важного семейного события. Мы единственные вдвоём из "молодёжи" (мне - 42, жене - 39), проездом, на завтрашний праздник первого урожая уже не остаёмся, так что сегодня у нас - последний вечер. Старик торжественно произносит в нашу честь польский тост "Na zdrowje!" (с ударением на "о"): все в Германии от чего-то уверены, что это традиционный русский тост, типа немецкого "Prost!" или "Во благо!" ("Zum Wohl!"). "А как же говорят русские?" - с интересом вопрошают старики. Хм, что же мы говорим?... "Поехали!"- с некоторой неуверенностью предполагаю я и объясняю: ну, разное говорят, когда как. Вот ещё: "Будем!" (а сам думаю: ой, что же я несу? "Будем!" - это же всего лишь калька с украинского "Будьмо!")
Так или иначе, выпили.
Закусили.
Начали говорить.
Да, на этот раз и о войне тоже.
(В Париже, где я это пишу, почти пять часов утра. Над нашим районом недалеко от метро "Stalingrad" разворачивается самолёт, стартовавший с аэродрома имени Шарля де Голля; куда-то на Восток летит облако, стартовавшее - где? Над Булонским лесом? Над Атлантическим океаном?)
Отец хозяина тоже воевал на Восточном фронте. В 43-м году приехал в отпуск из Крыма. Привёз крымское игристое вино (у нас сказали бы "шампанское", но посередь Парижа, где я лежу в квартире площадью восемь квадратных метров, написать такое у меня рука не поворачивается). Это было первое игристое, которое сын фронтовика попробовал в своей жизни. Мы не знаем, что стоит за этими словами. Мальчишке было тогда десять и раньше ему просто не давали пить? Или раньше тут игристое не делали? Или делали, но всё уходило на нужды вермахта?
Так или иначе, сказано это было с уважением к бывшим противникам отца.
Спросил, что для меня лично значит та война. Ну, я родился через 20 лет после её окончания, и это означало, что в детстве у меня не было дедушек ни по материнской, ни по отцовской линии. Оба погибли. А в более сознательном возрасте меня больше занимала война в Афганистане, с которой раненым и тяжело инфицированным (до сих пор сказывается) вернулся мой двоюродный брат и на которую теоретически могли забрать и меня.
А что мне было ещё сказать? Я сказал правду: войны я не видел, бомбоубежищ не рыл. Ну вот, разве что откосил от армии по болезни. И я понимаю - воевали государства, режимы, а погибали люди. И никому не хотелось умирать - ни русским, ни немцам. Ни евреям с цыганами, о которых разговор не зашёл.
С детства хромая кузина хозяина помнит "восточных рабочих", остарбайтеров, угнанных из СССР на работу в Германию. Они работали у соседей, и маленькая девочка бегала с ними дружить. До сих пор чисто произносит по-русски: "Раз, два, три, четыре..." Остальное забыла. Ну да, это вполне мой уровень: "Айнс, цвай, драй, фир..."
«Да, это была тяжёлая история. Давайте выпьем за то, что всё это давно закончилось и мы можем тут вместе мирно сидеть и выпивать, и закусывать», - предложил тост хозяин.
Мы выпили. Того его родственника, что так и не посмотрел мне в глаза, за столом не было. И много кого ещё - не было. Да и не могло быть.
Но даже худой мир лучше доброй ссоры, это факт.
Сейчас у нас мир (ведь так?). И очень хорошо видно, как государства снова хотят обратить его войной, как её ни назови: контртеррористической операцией, бурей в пустыне или принуждением к миру...
Париж, 18-й округ, 4 сентября 2008 года
опубликовано: 19 сентября 2008, 09:16
http://polit.ru/author/2008/09/19/war.html