И ты ушел, куда мы все идем..,
7 апреля, 2008-го года, он умер во сне, как праведник и любимец судьбы. Лицо его было лицо спящего, и не было искажено смертной мукой, а только чуть посерело сквозь загар. Он никогда не читал эти стихи Давида Самойлова, да и вообще считал поэзию баловством, но Господь был милостив к нему и "испепелил ему силы" до того, что у него "стал изо рта вываливаться хлеб":
Лет через пять, коли дано дожить,
Я буду уж никто: бессилен, слеп...
И станет изо рта вываливаться хлеб,
И кто-нибудь мне застегнет пальто.
Неряшлив, раздражителен, обидчив,
Уж не отец, не муж и не добытчик.
Порой одну строфу пролепечу,
Но записать ее не захочу.
Смерть не ужасна - в ней есть высота,
Недопущение кощунства.
Ужасна в нас несоразмерность чувства
И зависть к молодости - нечиста.
Не дай дожить, испепели мне силы...
Позволь, чтоб сам себе глаза закрыл.
Чтоб, заглянув за край моей могилы,
Не думали: «Он нас освободил».
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Написано и разослано всем знавшим его в ночь на 8 апреля 2008-года :
Мой отец умер вчера ночью, во сне, как праведник и любимиц судьбы. Мать окликнула его утром, в 8:15, удивившись, что он еще спит в это время.У него было несколько увеличено сердце, и ему уже давно было запрещено ездить на велосипеде и ходи в гору. Он также давно херил, все, что ему говорили и мы и доктора.
И заработал в итоге у Господа такую редкостно- прекрасную смерть.
За два дня до своей смерти он на велосипеде пересек половину СФ, выкопал на своем огороде молодую картошку и цветы, в субботу мне их вручил, заставил прослушать записанные им накануне отрывок из балета с Н. Бессмертновой и «К Элизе» Бетховена, очень настаивал, чтобы мы также послушали «Реквием» Моцарта.
Повторял, - ну куда вы все время торопитесь, это такая прекрасная музыка, но мы не остались, т.к в понедельник у меня должен был быть первый рабочий день на новой работе и были всякие смешные и ненужные хлопоты в связи с этим. На следующую ночь он умер, тихо, не просыпаясь.
Я в ту же ночь проснулась от сильного удара в сердце в 3.45 ам. Думаю, что в эту минуту он отошел.
В день его смерти (вчера) Илюша получил от него письмо, еще не зная, что оно последнее. Хасидский рабай, который ведет у Илюши шабат сервисы попросил месяц назад Илюшу, чтобы дед описал все про своего предка, цадика (хасидского праведника) Зусю и сказал Илюше,- он последний в роду, кто видел его склеп на кладбище в Аннополе до разрушению его нацистами. Пока он жив, пусть напишет, а ты нам переведешь. И вот он успел, написал.
В субботу, после 6:30 вечера у меня будет открыта на булыжник дверь. Любой, кто знал его в жизни или испытал к нему симпатию, читая мой очерк о нем, - everybody is welcome to come in.
Я хочу выполнить несколько его, как оказалось, предсмертных желаний, донеся их до тех, кто придет в Субботу в наш дом.
Будет моя Марина из н.й, с дочерью и ее бой френдом, играющем на фоно.
Я хочу, чтобы было все, как он бы хотел при жизни: люди, классическая и народная музыка, и чтобы как можно больше людей услышало про его глобальные идеи по переселению евреев Израиля на полуостров Юкатан.
Это то, что он хотел, мой безумный, любимый мой старик. Вы можете быть заняты в это время и никаких обид не может быть, если любой из вас не придет.
Я посылаю вам стихи Омара Хайама, их прислала Оля Кереселидзе из Атланты, она их пела вчера, поминая отца, которого видела один раз в жизни.
От Оли, 7 апреля, 2008 года:
Любимая наша Сонька!
Вчера сидели с Борменталем до ночи и пели и говорили о дедушке Саше. Его чудесное трогательное лицо стоит у меня перед глазами. Так странно, мы видели его всего один раз, а кажется, что знали всю жизнь. Ты помнишь, когда у нас были Кутики, я резала цыплят и мне без всякой причины вспомнилось стихотворение Омара Хайяма. Вот оно, Сонька. Я его очень люблю. Я приеду и спою его вам. Сонька, так хочется обнять тебя и оградить от всех страданий и тревог. Господи, если бы это было в наших силах... Ты знаешь, даже дурак Булька грустит, чувствует, что что-то не так. Целуй Серегу крепко. Мы вас очень любим и нам тоже теперь очень больно.
Ухожу, ибо в этой обители бед
Ничего постоянного, прочного нет.
Пусть смеется лишь тот уходящему вслед,
Кто прожить собирается тысячу лет.
Книга жизни моей перелистана - жаль!
От весны, от веселья осталась печаль.
Юность - птица: не помню, когда ты пришла
И когда, легкокрылая, вдаль уплыла.
Месяца месяцами сменялись до нас,
Мудрецы мудрецами сменялись до нас.
Эти камни в пыли под ногами у нас
Были прежде зрачками пленительных глаз.
Вместо солнца весь мир озарить - не могу,
В тайну сущего дверь отворить - не могу,
В море мыслей нашел я жемчужину-суть,
Но от страха на свет не могу повернуть.
До того как мы чашу судьбы изопьем,
Лучше, милая, чашу иную нальем.
Может статься, что сделать глоток пред концом
Не позволит нам небо в безумстве своем.
Мы источник веселья - и скорби рудник.
Мы вместилище скверны - и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир - многолик.
Он ничтожен - и все же безмерно велик!
Еще посылаю стихи украинского поэта, от Кати, моего босса с последней работы. Отец говорил по украински, очень любил украинские народные песни, а с Катей при личной встрече говорил исключительно по украински и потом про нее спрашивал - как бригадирша твоя, Катерина?
Ваша Соня
--------------------------------------------------------------------------
Оле:
От і все.
Поховали старезного діда,
закопали навіки у землю святу.
Він тепер вже не встане
і ранком не піде
із косою під гору круту.
І не стане мантачкою тишу будити,
задивлятися в небо, як гаснуть зірки.
Лиш росою по нім буде плакати жито
і пливтимуть над ним непомітно віки.
От і все.
Поховали хорошу людину,
повернули навіки у лоно землі.
Та невже ж
помістились в тісну домовину
всі турботи його,
всі надії, жалі?
Та невже ж то
йому все віднині байдуже -
чи світитиме сонце,
чи ніч напливе?
Біль у душу мою закрадається вужем,
Відчай груди мені розпанахує, рве.
Я готовий
повірити в царство небесне,
бо не хочу,
щоб в землю ішли без сліда
безіменні,
святі,
незрівнянно чудесні,
горді діти землі,
вірні діти труда.
Хай шалені гудуть
над планетою весни,
хай трава пнеться вгору
крізь листя старе...
Я не вірю,
що дід із могили воскресне
але вірю,
що ні -
він увесь не умре.
Його думи нехитрі
додумають внуки,
і з очей ще віки пломенітимуть в них
його пристрасть і гнів,
його радощі й муки,
що, вмираючи,
він передав для живих.
Василь Симоненко, 1960
Спасибо вам милые, что так хорошо помянули старика моего.,
«Эти камни в пыли под ногами у нас
Были прежде зрачками пленительных глаз». - эти строчки я узнала. Я их много раз слышала от Бори (портрет его висит в моей библиотеке и он же стоит с моим отцом у Эрмитажа, в 2002 году). Он же будет продолжать получать до конца года Санька (Санек - так звали его на любимом «красном треугольнике) пенсию. Папа очень торопился в начале года получить справку в русском консулате, что он живой, чтобы Борька получал эти деньги. Боря слал ему книги «по еврейскому вопросу» и по народонаселению мира. Это помогало мне держать его деятельный мозг занятым.
Везде натыкаюсь на прекрасные знаки его присутствия: велосипеды (6) в гараже, цветы в вазах, малина высаженная им в саду…
Картошку его, накопанную им в пятницу сварю пришедшим помянуть его людям в субботу вечером.
Получится так, что ели его картошку и на его 80-ие и оплакивая его уход. Он ничего не хотел себе, был ненормально равнодушен к одежде, к вкусной еде, ненавидел рестораны, но любил придумывать какие то гешефты, чтоб был прожект, чтоб было дело какое то мозговать. На фотке с Борей ты видишь мешочек у него в руках. Там лежал альбом с марками, найденный им на какой то свалке в СФ. Он при мне пытался «толкнуть» его продавцу книг по искусству, торгующему на невской набережной, у Эрмитажа. Тот с ним вначале заговорил по английски, предлагая свои книги. Старик был этим невероятно ошеломлен и горд. В глазах его светилось детское счастье. Мы с Борей отошли и папа сам стал торговать свой альбом. Но не смог продать его даже за 2 доллара, т.к альбом этот был в плохом состоянии.
Обрати также внимание какая энергетика от него исходит, как лихо закинута нога на паребрик, как наполнена жизнью и движением вся его крошечная фигурка 78-го старика.
А сзади давно уставший жить, 56-ий Борька. Но они, тем не менее очень нежно к друг другу относились.
Любим вас,
Соня, Сережа
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Я не умею читать настоящий Кадиш. Это мой Кадиш тебе
Ты, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идем,
И я теперь на голой вышине
Стою один - и пусто все кругом.
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой - и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И, что со мной, не сознавая сам...
Бесследно все - и так легко не быть!
При мне иль без меня - что нужды в том?
Все будет то ж - и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я как есть
На роковой стою очереди.
Тютчев, 1870, на смерть старшего брата
-----------------------------------------------------------------------
ЗАПУСТЕНИЕ
....Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне;
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной тени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень, священную мне, встречу.
Евгений Баратынский,1834