Школа Голдберга
Раз в неделю я хожу на рынок. За помидорами. Не надо обольщаться. На здешних рынках ни за какие деньги не найдете вы того блаженной памяти нелепого, буро-фиолетового, несимметрично распоротого по черным швам овоща, который был украшением наших южных базаров. В конце концов, желание еще раз вкусить нечто, хотя бы отдаленно напоминающее сладостный вкус бессарабского «бычьего сердца», погонит вас на ближайший рынок. На рынке, по крайней мере, можно все пробовать. Именно дегустацией местных сортов помидор, и ничем иным, занималась я в прошлое воскресенье, медленно продвигаясь от одного лотка к другому, когда мое внимание привлекла ничем особенно непримечательная худощавая женщина с холщевой сумкой в руках. На вид она была лет 45-ти, с распущенными полуседыми волосами и бледным, абсолютно лишенным косметики, и как бы немного недопеченным лицом. С первого взгляда в ней угадывалась несомненная принадлежность к чрезвычайно распространенному в Северной Калифорнии женскому типу “granola”. Не вступая с ней ни в какой род общения, можно было с уверенностью сказать, что она не ест убойное, не признает синтетики, не бреет под мышками и видит в белом мужчине причину всех бед современного общества. Лицо этой женщины показалось мне знакомым.
-Jessica Wolf?, - спросила я не совсем уверенно.
- Have we met before? -взлетели вверх ее не прореженные на переносице брови.
- 1990-ый год, курсы «Работа»? - по-русски напомнила я.
- Сонья, is it you? Да, да, давно… назад, но я… помнить хорошо - ответила она, мучительно подбирая русские слова.
Задав друг другу пару ничего не значащих вопросов, и лицемерно похвалив - она - мой английский, а я - ее русский, мы через несколько минут расстались. Через час я почти забыла об этой встрече, но к вечеру почему-то вспомнила снова и Джессику и наш с ней разговор на рынке. Лежала на диване, курила и вспоминала уже неотступно, как мы приехали в этот город 20 лет назад с тремя чемоданами ненужного советского барахла и двумя илюшиными скрипками - половинкой и полной - на вырост, про курсы «Работа», где Jessica, вполне бойко щебетавшая тогда по-русски, учила меня английскому…
….Вскорости по приезде в Сан-Франциско, не говоря ни слова по-английски, а также не владея никаким пригодным для жизни в Америке ремеслом, но страстно желая таковым овладеть, я, ни секунды не раздумывая, пошла на курсы кассиров при местной еврейской организации. Мы постигали тайны устройства кассового аппарата на неведомом нам английском языке. Это было пострашнее, чем фантазия у Гете. Кроме того, нас учили бытовому английскому и простейшим навыкам обращения с компьютером. На курсы зачисляли только тех, кто отвечал трем обязательным, хотя и нехитрым условиям: эмигрант женского пола, старше 30-ти лет, без знания английского. Курсы назывались по-русски - «Rabota».
На этих курсах я познакомилась со своими соотечественницами, прибывшими в Сан-Франциско со всех необъятных просторов нашей бывшей родины, и так же, как и я, мечтавших овладеть профессией кассира. Женщины были милые и настолько простые, что с первого дня говорили друг другу «ты».
Нас обучали по системе шпионской школы, расположенной неподалеку, в Монтерей, где для быстрейшего усвоения нового языка будущим разведчикам запрещено говорить друг с другом на каком-либо языке кроме языка потенциального противника. Косноязычно лепеча на вражеском английском, мы изо всех сил преодолевали соблазн перейти на родной язык. Соблазн стал непреодолимым, когда мы узнали, что Джессика, обучающая нас английскому - американская славистка, вполне сносно говорящая по-русски. Она предлагала нам разыгрывать на английском сценки из обыденной для нее американской жизни. Например,
на тему, как заказывать еду в китайском ресторане.
- Ready to order*? - дурашливо, с ручкой и блокнотом на изготовке, изображала местного официанта артистичная Джессика.
Несмотря на то, что китайские рестораны были сравнительно дешевы и располагались в этом городе буквально на каждом шагу, меню китайской кухни все еще оставалось для нас полной загадкой, и поэтому вместо ответа мы смущенно переглядывались, время от времени вымучено улыбаясь в сторону Джессики. Помню, что в этот момент я вдруг увидела себя и своих товарок как бы со стороны. Увидела всех нас глазами Джессики. С напряженными лицами, не по здешнему нарядных, до вульгарности ярко накрашенных, жалких, косноязычных, нищих эмигрантов без будушего…. Безумием показался мне тогда добровольный переезд в эту чужую страну, где в отличие от нас, Джессике выпало простое счастье родиться… Так бывает. Оскорбляют тебя, в дерьмо окунают, и переносишь все это без всякой драмы. А иногда совершеннейшая ерунда вдруг так заденет, что нет сил жить дальше…
Во время перерывов между классами женщины разбивались на пары и жадно делились друг с другом сокровенным на родном языке. Мне попалась в соседки Фаина из Гомеля. Она пугала наших молодых учительниц, приходящих в класс в кедах и растянутых бумазейных свитерах, своими строгими «райкомовскими» костюмами и высокой, взбитой по моде 60-ых прической. Несмотря на невероятный консерватизм в одежде, в личной беседе с почти незнакомыми людьми Фаина ощущала себя необычайно расковано. В первый же день на большой перемене она приблизилась ко мне почти вплотную и доверительно зашептала:
- Мой-то, слышь, как приехали сюда, не функционирует больше. Ни разу не… Люди говорят - депрессия, а мне чего с ним делать? Лежит зубами к стенке, никакого толку и не работает и не … . Ну а твой то как? Функционирует? Работу нашел?
Ностальгически следуя усвоенной с юности привычке, я решила, не отделяя зерен от плевел, пригласить всех своих одноклассниц к себе, попить чаю на кухне, если кухней можно назвать выгородку с плитой и несколькими навесными шкафами. Так что, на самом деле, чай мы пили в темноватой комнате, которая считалась гостиной. На стене в крошечной прихожей у меня висела фотография Сахарова, еще питерская, в рамочке советского производства. «Папа какой у тебя симпатичный, Соня, а ты сама-то - ну просто вылитый он, правда, девочки?», сказала одна из моих будущих коллег-кассиров, вглядываясь в один из самых известных портретов Андрея Дмитриевича. Девочки дружно закивали головами в знак согласия.
Так начиналась эмиграция.
*****
Еврейская некоммерческая организация, под крышей которой мы приобретали профессию кассира, называлась Jewish Employment Agency- Еврейское Агентство по трудоустройству. Оно находилось в самом центре города и помогало в поиске работы всем желающим. Эмигрантам из России услуги предоставлялись бесплатно, всем же остальным страждущим - за плату, впрочем, вполне умеренную. Содержали эту богадельню богатые калифорнийские евреи с небольшой добавкой дотаций от государства на каждого эмигранта. Хрупкий баланс между двумя категориями клиентов, которые пользовали услуги Агентства, стал нарушаться с конца 80-х, когда повалила последняя, постперестроечная волна эмигрантов. С финансированием проблем не было, но начались проблемы со временем и пространством. Однообразно затянутые в черную кожу люди, в возрасте от 18-ти до 60-ти, в большинстве своем почти не говорящие по-английски, с утра и до вечера обретались в Агентстве, заполоняя своей массой его классы, проходы и компьютерные комнаты и изнуряя русскоговорящих сотрудников Агентства дикими вопросами типа «можно ли найти для меня позицию менеджера в Сан-Франциско, если я работал менеджером в Одессе?». Как коллективное тело эти люди полностью оправдывали латинское изречение - «небо, не душу меняют те, кто за море бегут". В самом конце 80-ых «русские» стали прибывать в столь угрожающих количествах, что Барбара, со дня основания этого учреждения проработавшая в нем секретарем-телефонисткой, пригрозила увольнением, если ей в помощь не наймут русскоговорящего ассистента.
Как раз в это время один местный еврей, с привычной русскому уху фамилией «Голдберг», преподнес Агентству сказочный подарок - оплатил наперед шестилетнюю аренду дома как раз в том районе города, где почти все мы жили в то в то время на своих первых съемных квартирах. Это был обычный, в два этажа жилой дом на одну семью с кухней, гостиной, столовой и четырьмя просторными спальнями. По желанию дарителя в этом здании Агентство должно было открыть школу для ново-прибывающих из Союза эмигрантов. Открытие школы, которую так и назвали, «Goldberg School”, по времени совпало с окончанием моих пятимесячных курсов. Я забыла сказать, что на курсах «Работа» компьютер давался мне лучше, чем практические занятия на кассовом аппарате. Этот совершено ничтожный факт решил мою судьбу. Мне предложили должность секретаря в новой школе. Позиция была временная, до тех пор, пока не подыщут более подходящей кандидатуры, зарплата - мизерная, почасовая. Тем не менее, перспектива похудеть на мытье чужих унитазов отодвинулась на неопределенное время. Вообще-то, на вполне определенное. На шесть лет. Имя неведомого мне Ларри Голдберга до сих пор вспоминаю с дочерней нежностью.
Мои обязанности в новой школе были причудливо разнообразны. Тайпистка, телефонистка, связная с главным офисом. А также швейцар, завхоз и охранник. В 9 утра я отпирала дверь и сразу, с улицы, переступив «школьный порог», попадала в свой «офис», то есть небольшую квадратную прихожую, где стоял мой стол с компьютером, факсом и телефоном. Утром прихожая моментально наполнялась табачным выдохом учеников-курильщиков, которые еще до начала занятий успевали коллективно предаться своей пагубной привычке. Не так давно ко мне обратился в бакалейной лавке человек с усталым и чем-то смутно знакомым лицом.
- Меня зовут Володя, я учился в Голдберг Скул.
- Простите, не припоминаю, - ответила я.
- Ну как же, Вы еще нас учили - «Глубокий выдох на улице - потом заходим». Больше всего в этом диалоге меня порадовало, что через 20 лет Володя смог без труда опознать меня.
…В перерывах прихожая-офис начинал по-шмелиному гудеть русскими голосами с преобладанием тех, безошибочно отличимых полувопросительных интонаций в конце каждой фразы, которые изобличают одесситов в любом месте, где их собирается больше одного.
Поначалу возникало параноидальное ощущение, что я никуда не уезжала, а просто временно работаю секретарем в школе рабочей молодежи где-нибудь на окраине Одессы. Смышленые одесситы, не сговариваясь, предпочитали Сан-Франциско всем остальным городам Америки, поэтому и в нашей школе их было заметное большинство. На втором месте шли почему-то выходцы из Хмельницка, а сразу за ними, по какой-то совершенно уже непостижимой причине - гомельчане. Заносчивых москвичей и ленинградцев почти не было - они оседали где-то на восточном побережье, по слухам - в Бостоне.
..Я научилась быстро и вслепую печатать, отсылать факсы и копировать учебные пособия. А так же заваривать по утрам кофе для учителей, выставлять на улицу бачки в день уборки мусора и в два движения вставлять рулон туалетной бумаги в сортире. Полудворницкие обязанности, которые достались на мою долю, не вызывали у меня ни малейшего протеста или смущения. Смущал телефон. Нет, не смущал, а вселял ужас и порождал страх, отвратительный, постыдный страх, отзывающийся на каждый новый звонок, где-то там, глубоко, в области кишечно-желудочного тракта. Обычный панический страх эмигранта не понять вопроса, заданного по телефону. Вначале, чтобы не брать трубку этого дьявольского аппарата, я бы согласилась на все - даже на влажную уборку школьных помещений во внерабочее время. Особенно тяжко было, когда из ремонтной службы или канцелярского магазина, где я оставляла заказ, звонили с «китайским акцентом». Они не понимали меня, а я - их.
Впрочем, через полгода я уже вполне бойко докладывала о состоянии дел в школе начальству, регулярно, в конце недели, названивавшему из главного офиса.
Работа в школе обогатила мою речь неизвестными для меня словами и идиоматическими выражениями.
- Только сделайте мне лялечку,- просил, стоя за моей спиной, человек, которому я печатала резюме. Так я эмпирическим путем выводила, что «лялечка» - это по-одесски значит хорошее, красивое, лучшее из возможного. Понять, что «Вы мне просто начинаете нравиться», означает «Вы мне слегка надоели», заняло у меня без малого год. Вольно или невольно, за годы службы в школе для русских эмигрантов мне довелось услышать бесчисленное количество историй «из прошлой жизни». Самые драматические из них повествовали об оставленной в Одессе женщине такой умопомрачительной красоты, «что пусть умрет тот, кто ее не захочет». На мои поднятые в фальшивом недоумении брови, рассказчик, не смущаясь, отсылал меня к одесскому фольклору: «А что? Так говорят у нас в Одессе».
Блаженная тишина наступала, когда «ученический состав» вслед за «учительским» поднимался на второй этаж и расходился по спальням - достаточно просторным, чтобы рассадить в них десять-двенадцать человек. Двери спален, как в дошкольном детском учреждении, были помечены глянцевыми картинкам с изображением фрукта, соответствующего уровню английского: от 1-го, с банальным зеленым яблоком, до 4-ого, с экзотическим плодом манго. Из класса в класс переводили по результатам тестирования. Каждые два месяца проводился новый набор. Ученики 1-го уровня, умели говорить «My name is…”. Тем же, кто сумел продвинуться до последнего, «мангового» откровенно намекали на необходимость соглашаться на любую, даже самую непривлекательную в глазах русской эмиграции работу. Например, упаковщиками продуктов на кассах в супермаркетах. Знания английского на этой работе ограничивались умением задать вопрос - «Plastic or paper?». В принципе, все, начиная со 2-го, «грушевого» уровня, легко могли бы справиться. Правда, выяснилось, что и на эту, казалось бы, самую примитивную работу, не так легко попасть. Жестокую конкуренцию здесь составляли люди с синдромом Дауна. Не удивительно, что работодатель откровенно предпочитал этих несчастных выпускникам нашей школы. Их припухшие глазки и плоские затылки постоянно, хотя и неосознанно, светились дружественной симпатией к покупателю. К тому же, в отличие от наших, ни у одного из них не было высшего образования. Работодатель действовал более чем разумно. По сотне раз на дню предлагать покупателю выбор между двумя типами упаковочных пакетов и оставаться при этом безмятежно довольным судьбой, легче, все-таки, не имея университетского диплома.
Вообще, надо признать, что когда обстоятельства вынуждали, «наши» с дипломами и без не раздумывая соглашались на любую работу: ухаживали за лежачими больными, возили по улицам тележки с фруктовым мороженным, мели пол в парикмахерских, устраивались вышибалами в стриптизных клубах, подрабатывали санитарами в психиатрических лечебницах, шли охранниками в супермаркеты, массово садились за баранку такси. Работали вечерами. Днем - постигали тайны спряжений английских глаголов в Голдберг Скул. Мужчины переносили «понижение» статуса, даже временное и недолгое, намного тяжелее женщин.
Узнавала я об этом и многом другом из приватных разговоров с клиентами. А клиенты в школе - это учащиеся. Происходило это так: совершенно незнакомые мне раньше люди присаживались на краешек стула в моем «офисе» и полушепотом посвящали в настолько личные и даже интимные обстоятельства своей жизни, что и сейчас, через двадцать лет, даже под другими именами, я не решаюсь привести ни одну из этих историй в качестве примера.
Эти признания были актом доверия. В них проступала трагическая изнанка эмиграции. На моих глазах рушились судьбы, распадались семьи, делились дети, жены бросали менее удачливых мужей, выходя замуж за «менажеров среднего и высшего звена», мужья заводили на работе молодых любовниц, старики-родители упорно не приживались на чужбине, дети-подростки - напротив, устрашающе быстро становились американцами… Уезжая, все уговаривали себя, что делают это «ради детей». Приехав, поняли, что чужими успехами, даже успехами детей жить нельзя. «Он сказал, что я старая и некрасивая», «Она сказала, что я лузер» - так обозначались самые тупиковые, неразрешимые ситуации. Слово «депрессия», часто бездумно употребляемое нами на родине, обрело в эмиграции свой изначально- зловещий смысл.
Страждущие находят утешение в том, чтобы их выслушали. Внимать сопереживая, но, не поучая, - вот что мне оставалось. На мою удачу, в каждом «выпуске» «страждущих» было не так много. Но за шесть лет все равно набегало… «Если б все, кто помощи душевной у меня просил на этом свете, все юродивые и немые, брошенные жены и калеки...».
После того как ученик нашей школы, 47-летний «менеджер» из Кишинева, пытался убить себя, наглотавшись психотропных средств советского производства, меня обязали посещать еженедельные учительские сходки. Так европейские миссионеры в Африке привечают первого же освоившего их язык местного дикаря, чтобы он помог им понять уклад и психологию остальных членов племени.
…Обычное течение жизни нарушалась по пятницам. По пятницам, после ланча, я шла в «Moscow-Tbilissi», кошерный магазин неподалеку от нас, который держала верующая еврейская семья из Грузии, и покупала у них только что испеченную халу и две бутылки безвредного, как детское питание, Манушевича. По моему возвращению учащиеся выпускного класса «манго» уже сидели в гостиной и с нетерпением ждали, когда я разложу на серебряном подносе нарезанную халу и разолью по бумажным стаканчикам вино. Для них приходила читать лекции по еврейской истории молодая учительница с прекрасным библейским лицом и с подходящим к нему именем - Рейхел-Сарра. Считалось, что историю Маккавейских войн или сагу о защитниках Масады они уже могут постичь на английском. Рейхел-Сарру наняли по настоянию все того же мистера Голдберга. Он же открыл кредит в кошерном магазине. Трудоустройство русских евреев не было его конечной целью. Он мечтал, чтобы мы все возвратились к своим еврейским корням. Где-то я это уже слышала.
Иногда, на пороге Школы возникали неожиданные гости, благо, для этого надо было всего лишь нажать плечом дверь с улицы. Старики-одесситы, живущие по соседству, интересовались «за курсы по компьютеру» для своих взрослых сыновей. Изредка наведывались местные бомжи. Среди тех из них, кто еще не достиг точки распада, попадались любопытнейшие экземпляры.
«Вы живете, чтобы платить за жилье и коммунальные услуги. Я живу - чтоб видеть звезды на небе» - просвещал меня один здешний клошар, пока я с интересом его разглядывала. В оригинале это звучало намного поэтичней: «You live to pay your bills. And I live to enjoy the stars in the sky». Мне понравилось, как доходчиво удалось ему переложить на обыденный язык главное положение древнегреческой школы киников: свобода от обладания лишним и бесполезным. Он напоминал пророка или юродивого. Живописные отрепья, пронзительный взгляд, выжженное солнцем лицо. Зловоние, исходившее от него, выедало глаза. В стране, где даже от собак пахнет хорошим шампунем, в этом была экзотика. Стихийный киник регулярно собирал дань, сидя на углу улиц Балбоа и 16-ой Авеню. Стоящая рядом с ним картонка, с привычным «I’m hungry” *, стандартно взывала к милосердию случайных прохожих. Его легендарный предшественник, сидя в рубище на главной площади Афин, просил подаяние не в пример убедительней: «Если ты подаешь другим, подай и мне, если нет, то начни с меня". К моему изумлению, на ланч мы с этим неосознанным последователем Диогена Синопского, ходили в одну и ту же дешевую закусочную напротив. Я вспоминала о питерских собратьях моего нового знакомца и с уважением думала о стране, где бездомные перекусывают в кафе.
* - Подайте голодному
Вместо эпилога
Мужайтесь, други: виден берег!
Tак, по преданию, воскликнул Диоген, во время публичного чтения каким-то автором слишком длинного сочинения, когда в конце свитка показалось неисписанное место.
По какой-то непостижимой причине, байки, приписываемые Диогеном Лаэртским своему легендарному тезке, оккупировали мое сознание до такой степени, что я, то и дело, безо всякой на то нужды вставляю их в текст. А между тем, мне следовало бы подумать о том, что «неисписанное место в конце свитка» приближается с роковой неизбежностью и береговая линия уже четко выступила из морского тумана."
Что я, собственно, успела сказать о прошедших двадцати годах своей жизни? Фактически - ничего.
Ни слова о любимейшем человеке - отце, который опрометчиво ринувшись за мной к новым берегам так и не смог, до самой смерти, прижиться на чужой земле. Ничего о друзьях, счастливо обретенных еще в юности, о моей неизбывной тоске по ним, о наших редких встречах, о том, что никто не смог заменить их в моей душе. Лишь вскользь о страшной тоске по «прежней земле», которая с первого дня поразила меня как болезнь и долгие пять лет не давала разглядеть «новое небо над головой».
Так чем же исписаны эти страницы? Забавным рассказом о запойном питерском Гварнери, педагогической притчей об одном, слишком хорошо известном мне ребенке, потешными зарисовками из эмигрантской жизни, невероятной историей почти непорочного зачатия?
Да, получается, что именно этим. Не повинуясь никаким законам, человеческая память воссоздает страницы прошлого на удивление прихотливо. В этом таится опасность если не «конца перспективы», то ее существенного искажения. Хотя опасность имеется, она еще никого, включая автора этих строк, не удержала от попытки восстановить прошлое на свой собственный, свободно избранный лад.
Слегка перефразируя слова одного великого, можно сказать, что единожды описанное не будет возвращено в хаос никогда. Возможно, что и это скромное свидетельство, наряду со многими другими, составит однажды объемистый сборник о судьбах тех, кто покинул разваливающуюся на куски империю в последнее десятилетие прошлого века. А это и будет означать, что совместными усилиями, историю этих судеб удалось вырвать из клубящегося хаоса бытия.