Пантеон империи: не только Александр Матросов, но и Александр Печерский...
С месяц назад я поставила простенький пост Я родился в России... и выжить единственно здесь лишь был шанс у меня.... Он заканчивался дивным стихом Кушнера, одна из строчек которого и вынесена в название поста. И вот, читая сегодняшнее у Мелихова, вижу в его финальной части, это далеко не самое известное стихотворение Кушнера. Разумеется, это совпадение вовсе не причина, по которой я делюсь с вами сверкающим своей глубиной и многомерностью мелиховским текстом. Те, кого при наличии нетривиальных мыслей и неповторимого стиля, не смущает многабукофф... Короче, это для вас, for your reading pleasure:
Позавчера прошел мало кем замеченный день рождения Александра Ароновича Печерского, о котором я когда-то впервые прочел в книжке тиражом 100 (сто) экземпляров. Название на мягкой обложке принадлежит, вероятно, составителю Илье Васильеву: «Александр Печерский: прорыв в бессмертие», - у самого Печерского этот прорыв назван более скромно: «Воспоминания». Александр Аронович пишет и вообще очень скромно: родился в 1909-м в Кременчуге, работал «служащим», с началом войны был мобилизован, аттестован интендантом второго ранга, работал в штабе батальона, затем в штабе полка, после череды окружений, прорывов и новых окружений в начале октября после тяжелых боев под Вязьмой «попал в лапы гитлеровцев». В плену заболел сыпным тифом, чудом выжил, избежав гигиенического отстреливания, в мае 42-го пытался бежать, но был пойман и брошен в кромешную тьму «еврейского подвала», где лишь на пятый-шестой день, удалось прилечь на пару часов на голой сырой земле, благодаря тому, что больше половины пленных уже вынесли ногами вперед. Но когда охранник предложил: «Хватит вам мучиться, давите друг друга», - интендант второго ранга бросил ему: «Не дождетесь». А затем в непроглядной тьме принялся рассказывать истории, как он когда-то чуть не сгорел, чуть не утонул, чуть не разбился, но в последний миг что-то его спасло. Тьма немножко просветлела - «пошли рассказы о всяких неслыханных случаях, посыпались и перченые анекдоты».
В итоге он попал в концлагерь Собибор. Дальше идет обычная рутина о том, как еще живых людей заранее обливали хлоркой, как из экономии разбивали черепа младенцам, как поддерживали дисциплину при помощи дубинок и розог по любому поводу и без, однако случались и эксцессы: «Восемнадцатилетняя девушка из Влашима, идя на смерть, крикнула на весь лагерь:
- Вам за все это отомстят! Советы придут и расправятся с вами беспощадно!».
Такова была политическая отсталость - так и не узнала, бедняжка, что нацизм и коммунизм это одно и то же. А после Печерский и сам отличился: во время колки дров какой-то голландский еврей попытался протереть очки и тут же получил удар плеткой от самого начальника лагеря Френцеля; очки разбились, бедняга начал колотить топором куда попало, а Френцель принялся хлестать его так, будто надеялся этим вернуть ему зрение. Поймав взгляд Печерского, Френцель подозвал его: «Даю пять минут, чтобы ты расколол этот чурбак. Если расколешь - дам пачку сигарет. Если опоздаешь хоть на мгновение - получишь двадцать пять ударов». Печерский, валясь с ног, управился за четыре с половиной минуты, но отказался и от сигарет, и от половины буханки с куском маргарина. И Френцель его почему-то не ударил, забыв мудрый завет древних римлян: убивайте гордых. В результате 14 октября 1943 года Печерский и его команда в назначенное время заманили несколько немецких офицеров в швейную, сапожную, мебельную мастерскую якобы посмотреть заказы, там в течение часа их всех по очереди прикончили заранее приготовленными топорами и завладели их оружием.
«Заранее было выделено семьдесят человек, почти все наши, советские военнопленные, которые должны были напасть на оружейный склад. Поэтому
они шли в передних рядах колонны. Но сотни людей, которые только догадывались о том, что что-то в лагере происходит, но не знали ничего конкретного об операции, теперь в последнюю минуту поняли и стали напирать и толкаться. Каждый боялся остаться позади и стремился вперед».
Начальника караула удалось взять в топоры, но удержать толпу было уже невозможно. «Шестьсот человек, измученные, истосковавшиеся по свободе, с криком «ура» рванулись вперед. В этом едином порыве объединились евреи России и Польши, Голландии и Франции, Чехословакии и Германии.
Лишь теперь охранники на вышках спохватились, что в лагере происходит что-то не то, и открыли стрельбу. Бывший майор Пинкевич и бОльшая часть лагерников следом за ним кинулись к центральным воротам. Охранник у ворот был сметен и раздавлен под напором людей. Восставшие открыли стрельбу из имевшихся у них нескольких винтовок, в фашистов полетели камни, в глаза им бросали песок, и все бежали, бежали к лесу. Но до леса многие не дотянули. Одни подорвались на минах, других догнали пули…
Советские военнопленные, следуя за мною, бросились на оружейный склад, но ураганный пулеметный огонь охранников прижал нас к земле. Оставшиеся в живых фашисты бросились отбивать склад. У восставших было всего несколько винтовок и пистолетов, и этого хватило, чтобы заставить фашистов ползать на четвереньках, но оказалось недостаточно, чтобы захватить оружейный склад. Захват склада не удался.
Почти у самых дверей склада я заметил начальника лагеря Френцеля, когда обершарфюрер пытался подняться с земли. Я в него выстрелил дважды, но не попал: видно, дало себя знать нервное напряжение».
В столь же нейтральных выражениях выдержано все повествование: нервное напряжение, не более того. Френцель, должно быть, тоже испытал порядочное нервное напряжение. Однако впоследствии, возможно, он еще успел получить моральную компенсацию за свою ошибку: он, оказалось, не так уж и ошибался, полагая, что имеет дело с забитыми «совками». Правда, когда после шестнадцатилетней отсидки его разыскал один из уцелевших беглецов, он повторял лишь, что обо всем очень сожалеет, но ведь и немцам тоже приходилось нелегко.
Дальше кому-то местные поляки помогали с риском для жизни, кого-то наоборот сдавали, - Печерский и тут не разводит идеологические турусы на колесах, не требует невозможных покаяний одних за других, он просто рассказывает, что знает. Потом Печерский побывал и партизаном, и штрафником, и тяжелораненым, и безработным космополитом, но на последних фотографиях выглядит достойным еврейским дедушкой. Совершенно непохожим на чистенького Рутгера Хауэра в отглаженной косоворотке с погончиками, получившего «Золотой глобус» за донельзя фальшивый образ Сашко Печерского в фильме «Побег из Собибора». Кстати, получить свою долю восторгов на премьере 1987 года советская власть Печерскому тоже не доверила. А он бузить уже не стал. Что, Горбачев был страшнее Френцеля? Нет, просто Александр Аронович советскую власть считал какой ни есть, но все-таки своей, хотя ее казенный антисемитизм отталкивал от государства и тех, кто готов был ему служить верой и правдой.
Это советской власти и простить труднее всего - ее не только антиеврейский, но антигосударственный характер. Сталину ставят в заслугу возрождение Российской империи, однако он, увы, оказался совершенно не на высоте имперских задач, а вместо этого принялся строить из многонациональной России национальное государство, чем тоже подготовил распад страны: ведь сколько ни сажай и не расстреливай «буржуазных националистов», это лишь обостряет национальную неприязнь, ибо она страхом и порождается. А зрелая империя создает интернациональный пантеон, включающий героев всех ее народов. И чего бы было не включить туда вместе с Александром Матросовым и Александра Печерского? Но вот когда редактор газеты «Биробиджанер штерн» Борис Миллер (на идише, для воодушевления земляков) опубликовал список евреев - Героев Советского Союза, он получил десять лет за буржуазный национализм. Это хуже, чем подлость, - это ошибка. Гордость за своих героев, превознесенных Империей, ведет к слиянию с ней, а вовсе не к сепаратизму. К сепаратизму ведет пренебрежение нашими подвигами и страданиями, от кого бы оно ни исходило.
Но это исходило уж точно не от российских властей, когда на
памятнике героям Собибора (фотография стелы имеется в «Прорыве в бессмертие») оказались надписи на английском, на идиш, на иврите, на голландском, немецком, французском, словацком и польском языках, но не оказалось надписи на русском, том самом, на котором говорил Сашко Печерский и его ударный отряд. А ведь именно это советские антисемиты и вменяли в вину евреям - русский язык для вас-де не родной, - и памятник в Собиборе как будто нарочно решил подтвердить их правоту. Авторы памятника последовали за советскими идеологами и в том, что попытались скрыть имя Печерского от потомства, - на памятнике нет его имени, и на этот раз, видимо, уже не за то, что он еврей, а за то, что советский: евреи никому не интересны, если их нельзя использовать в собственных политических интригах.
Одно из перестроечных изданий «Черной книги» открывалось предвоенной речью Гитлера, в которой он обличал либеральный Запад: если-де они так жалеют евреев, то пусть и забирают их к себе, но они же их не впускают, потому что на самом деле знают им цену. Фюрер не лгал: на Эвианской конференции 1938-го гуманнейшие державы мира клялись, что уже сделали всё возможное для 150 тысяч беженцев из Германии, Австрии и Чехословакии. Как выразился Стефан Цвейг, кому нужны нищие! И хотя для страны со стапятидесятимиллионным населением сто пятьдесят тысяч человек - это одна тысячная еврея на душу населения, все-таки даже эта тысячная доля показалась неподъемной…
Крупный американский социолог Джеффри Александер в своей монографии «Смыслы социальной жизни: культурсоциология» (М., 2013) рассказывает, что в первых американских репортажах о «зверствах» евреи вообще не упоминались, заслоненные жестоким обращением японцев с американскими военнопленными, а позже именно размах и беспричинность массовых убийств евреев начали вызывать недоверие. Но вот когда сомневаться стало уже невозможно…
«Американским пехотинцам, которые первыми вступили в контакт с пленниками, высшим офицерам, которые руководили процессом реабилитации, репортерам, которые передавали описания ситуации, комиссиям, состоящим из конгрессменов и влиятельных лиц, которые сразу выехали в Германию, чтобы провести расследование на месте, умирающие от голода, истощенные, часто странно выглядящие и иногда странно себя ведущие выжившие обитатели еврейских лагерей казались представителями иной расы. Они с тем же успехом могли бы прибыть с Марса или из преисподней. Личности и черты характера этих переживших Холокост евреев редко раскрывались в интервью и не обретали индивидуальности в биографических очерках; не только сотрудниками газет, но и некоторыми самыми влиятельными высшими офицерами верховного командования сил союзников они скорее изображались как масса, а зачастую и как беспорядочная толпа, причем толпа заторможенная, деградирующая и дурно пахнущая».
Президенту Трумену пришлось прямо указать генералу Эйзенхауэру, что «мы, по-видимому, обращаемся с евреями так, как с ними обращались нацисты, за исключением того, что мы их не уничтожаем»; «тысячи перемещенных евреев все еще в тесноте живут в плохо управляемых концентрационных лагерях, они плохо накормлены и одеты и размещены в плохих условиях, в то время как удобные дома поблизости заняты бывшими нацистами или сочувствующими им. Этим евреям до сих пор не разрешается покидать лагеря без пропусков, которые им выдаются, исходя из совершенно непостижимой установки, что с ними следует обращаться, как с заключенными. … Американцы будут глубоко обеспокоены тем, что антисемитизм, как и снисходительность к нацистам, процветает среди американских оккупационных сил» (октябрь 1945-го). Как будто в оккупационных силах служили не американцы…
Газета «Тайм» писала тоже не об «американцах», но о «солдатах»:
«С тех самых пор, как они оказались в Германии, они спутались не только с Fraulein, но и с философией. Многие начали рассуждать о том, что немцы вообще-то нормальные ребята, что их вынудили вступить в войну, что истории о злодеяниях - фальшивка».
В общем, славны бубны за горами. Александр Кушнер об этом уже писал:
Когда б я родился в Германии в том же году,
Когда я родился, в любой европейской стране:
Во Франции, в Австрии, в Польше, - давно бы в аду
Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне,
Но мне повезло - я родился в России, такой,
Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,
Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,
Кромешной - и выжить был все-таки шанс у меня.
И в послевоенных произведениях и разговорах, в ту пору считавшихся проявлениями еврейского национализма, невозможно найти ни малейших признаков хотя бы культурного сепаратизма: ни у одного прозаика и ни у одного поэта даже в микроскоп не высмотреть ни малейших поисков какого-то отдельного национального пути вне единого советского государства. Бывший председатель колхоза «Валдгейм» в Еврейской автономной области, он же будущий разведчик Эммануил Казакевич, начинавший со стихов на идиш, в своей классической «Звезде» еврейской темы вообще не коснулся. У Гроссмана в его поздней «Жизни и судьбе» эта тема звучит очень мощно, но лишь в ответ на отторжение от общегосударственного тела, - не как некое собственное стремление, но исключительно как реакция. Да и трудно даже представить, в какой изолированной автономии советские евреи могли бы реализовать и свои таланты, и свои амбиции, - им было вполне довольно дозволения, не выходя из общего хора, воспеть своих героев и оплакать своих мучеников.
Вот теперь я слышу голос крови,
Смертный стон народа моего.
Всё слышней, всё ближе, всё суровей
Истовый подземный зов его.
Безупречно советской Маргарите Алигер, автору поэмы о девушке с безупречно русским именем Зоя, и в голову не приходило, что в этих естественнейших чувствах таится какой-то национализм, тем более, буржуазный (впрочем, другого национализма марксистско-ленинская наука не допускала). Да и в огромном массиве советской военной прозы от пропагандистски-апологетической до самой что ни на есть оппозиционной - «окопной», «лейтенантской» или «партизанской» полностью отсутствует мотив «потерянного поколения». А ведь если какая-то правда представляется писателям до крайности важной, они протаскивают ее в мир не мытьем, так катаньем. Но сколько бы писатели-фронтовики ни проклинали бессердечие и глупость командования, бессмысленную подозрительность «органов» и воровство тыловых крыс, война оставалась для них великим историческим событием, причастностью к которому можно только гордиться. И в этой гордости я не могу разглядеть разницу между «малым» и большим народом.
Постскриптум
По прочтению этого мелиховского эссе (хотя «случай Печерского» - лишь повод, чтобы высказаться о необходимости расширения Пантеона Империи) я смутно припомнила, что кто-то уже рубил не то дрова, не то пень в ситуации, близкой той, что описана в »Воспоминаниях« Печерского. Это, знаете ли, до ужаса мучительно бывает, когда что-то навязчиво вертится в голове, а наружу никак не извлекается, не вспоминается... Но, ищущий да обрящет. И я вспомнила. В Актовой Речи Бродского, "A Commencement Address", which was delivered at Willams College in 1984, он, делясь с американскими выпускниками опробованным на личном опыте способе одоления зла, описывает такой произшедший с ним в 1964 году случай:
"...Двадцать лет назад произошла следующая сцена на одном из множества тюремных дворов северной России. В семь утра дверь камеры распахнулась, и на пороге встал надзиратель, обратившийся к ее обитателям: "Граждане! Коллектив тюремной охраны вызывает заключенных на социалистическое соревнование по колке дров, скопившихся во дворе". В тех краях центрального отопления нет, и местная милиция взимает, так сказать, десятину с близлежащих лесопилок. В описываемое время тюремный двор выглядел как настоящий лесной склад: одноэтажный четырехугольник тюрьмы совершенно терялся рядом со штабелями в два-три этажа вышиной. Необходимость колки была очевидна, хотя соцсоревнования такого рода проводились и раньше. "А если я откажусь?" - спросил один заключенный. "Тогда без еды", - ответил надзиратель.
Арестантам раздали топоры, и рубка началась. И заключенные, и охрана работали всерьез, и к полудню все, особенно вечно недоедавшие зеки, выбились из сил. Объявили перерыв, все сели есть: кроме спросившего. Он продолжал махать топором. И арестанты, и охрана шутили на его счет, что, мол, вообще-то евреи считаются хитрыми, а этот... и т.п. После перерыва работа возобновилась, хотя пыл несколько поослаб. В четыре кончила охрана, потому что кончилась их смена; чуть позже остановились арестанты. Его топор все еще летал. Несколько раз обе стороны уговаривали его бросить, но он не обращал внимания. Словно он нашел какой-то ритм, которого не хотел прерывать: или это ритм им овладел?
Остальным он казался автоматом. В пять часов, в шесть топор продолжал летать. И охрана, и арестанты теперь вглядывались в человека, иронические ухмылки сменились на их лицах сперва замешательством, потом ужасом. В семь тридцать он кончил, доплелся до камеры и повалился спать. В остаток его пребывания в той тюрьме к социалистическому соревнованию между охраной и заключенными больше не призывали, хотя дрова скапливались по-прежнему...".
Там дальше, далеко не каноническим образом интерпретируя Мф. 5: 39, Бродский делает интереснейший вывод... Кому любопытно целиком прочесть его Актовую Речь, тот по этой ссылке пойдет. А я, грешным делом, по прочтении Мелихова, Бродского в плагиате заподозрила, пока не осознала, что он сказал/написал это раньше, чем вышла книжечка воспоминаний Печерского.
А вот все-таки Мелихову сегодня в России равных нету. А нобелевку литературную дали унылой и откровенно недаровитой, но идеологически держащей нос по ветру правильного направления, Светлане Алексиевич... Но это уж так водится под солнцем: "... не проворным достается успешный бег, не храбрым--победа...". Недаром сам Мелихов называет эту контору »фабрикой фальшивого золота«.
*********************
Читать Мелихова - доставить себе, любимому, редкостное в наши дни умственное и одновременно эстетическое наслаждение! Если вам «пришлось» только что прочитанное, то вот вам еще «из Мелихова нам что-нибудь»:
«Мы соль земли, мы украшенье мира» - Манифесто Александра Мелихова.
Фабрика фальшивого золота. О Нобелевской премии по литературе
Вот таким я увидела его во время одного из своих бесчисленных наездов в родной город:
В Петербурге мы сойдемся снова... (вторая часть - «С Александром Мелиховым на Фонтанке)