Любить пересмешника - Часть 1
Часть 1 ----> Часть 2
...меня страшатся потому, что зол я, холоден и весел…
Набоков
Преамбула с Цветаевой
Иосиф Красный, - не Иосиф
прекрасный: препре-
красный, - взгляд бросив,
сад вырастивший! Вепрь
горный! Выше гор! Лучше ста Лин-
дбергов, трехсот полюсов
светлей! Из-под толстых усов
Солнце России: Сталин!
Можете навскидку назвать автора этих строк? По звуку - Цветаева? Рваный ритм, внутрисловные переносы, сверх эмоциональный накал - все указывает на нее. На ее «Челюскинцев»? Да, пожалуй, Цветаева. Пародийно высмеивающая прославляемого на ее несчастной родине усатого тирана, который в ее глазах - бич и проклятье России.
Если вы, «как и ни я», действительно приняли эти строки за цветаевские - не тушуйтесь. В точности такую же ошибку допустил российско-чешский филолог с уклоном в цветаевоведение.
В 1990 году в Праге вышла монография Галины Ванечковой “Поэзия. Символ. Перевод”. Один из разделов книги, “Поэтические символы Марины Цветаевой”, включал в себя «первую публикацию» ее «анти-сталинских» стихов, откомментированную следующим образом: «Одна из первых М. Цветаева восстает против возникшего культа личности, высмеяв его в своем ранее неизвестном стихотворении 1937 года». Речь тут идет как раз о том поэтическом отрывке, которым открывается наш обзор, и в котором мы с вами, вроде как, безошибочно опознали неповторимый цветаевский голос.
На самом же деле, автором его была вовсе не Цветаева, а
… Владимир Владимирович Набоков. Каков же должен быть лингвистический уровень этой «подделки», чтобы она была представлена и интерпретирована в качестве подлинного текста Цветаевой профессиональным филологом-цветаевоведом? Этот стыдный для автора монографии казус завершился тем, что во все экземпляры книги был вклеен дополнительный лист с ее рукописным комментарием: “В такой форме мне была подарена копия, привезенная из архива В. Набокова с уверенностью, что она является переписью стихотворения Марины Цветаевой. Узнав, приношу читателю глубокое извинение. Г. В.”
Этой окололитературной баечкой, поведанной во всех ее малоизвестных деталях, автор простодушно пытается завлечь вас в обозначенную заглавием тему.
То, что Набоков был двуязычным лингвистическим гением, прославившим две величайшие в мире литературы, русскую и английскую, известно любому, зачитавшему в свое время до распавшихся переплетов 10-томник писателя, изданный в России к его столетию. Первые пять томов этого дивного издания - все созданное Набоковым в русские годы, а в последних пяти, соответственно, - в американские. «Великая литература - это феномен языка, а не идей» - любил повторять Набоков, не страшась упреков в снобизме, эстетизме, отчужденности, а также в отсутствии прогрессивных идей, человеколюбия, и в особенности, так называемой, «русской теплокожести». Его современники по русскому зарубежью первой волны (1918 -1940), как и более поздние исследователи его творчества, не уставали вменять ему в вину каждый из этих непростительных грехов…
Но, у нас тут речь пойдет не о главном даре Набокова, и даже не об его побочных, хотя и страстных увлечениях бабочками (отдельная тема!) и шахматами: ведь он был профессиональным энтомологом и выдающимся шахматным композитором. Мы предадим огласке еще одну сторону литературного его гения, на первый взгляд - будто бы вторичную. А между тем, в Набокове - пересмешнике, мистификаторе и пародисте, ослепительное его дарование проявилось ничуть не менее ярко, чем в Набокове -виртуозном стилисте, авторе девяти прославивших его имя романов, и нескольких первоклассных поэтических сборников.
Начнем мы с самых знаменитых имен советской литературы, по которым прямой наводкой бил Набоков-пародист: Ахматова и Маяковский, за чем последует драматическая история противостояния двух романов, «Доктора Живаго» и «Лолиты». А завершит тему «Набоков и советская литература» короткий рассказ о том, как весело, но не всегда обосновано глумился он над ней в целом. Отдельной главы потребует попытка разобраться в затейливых хитросплетеньях любви-ненависти внутри звездного писательского тандема «Бунин-Набоков». После чего нам останется рассказать об утонченной мести Набокова-пародиста двум своим персональным зоилам из мира журнальной критики русского зарубежья. А те, у кого хватит дыхалки добежать до финишной ленточки, обнаружат за ней редкостную награду - блистательную пародию на самого Набокова.
Ахматова никогда не простила Набокову … Маяковский не дожил…
Ну, коли начали мы с набоковской пародии на Цветаеву, было бы странно не вспомнить и о великой Ахматовой, которую неутомимый пересмешник так же не обошел своим злоехидным вниманием. Вот те несколько пассажей из романа "Пнин" (1957), которые Анна Андреевна никогда не простила Набокову:
«Брак едва ли переменил образ их жизни, - разве что Лиза перебралась в пыльную квартиру Пнина. Он продолжал свои исследования в области славистики, она свои - в сфере психодраматики, и как прежде, несла лирические яички, откладывая их по всему дому, точно пасхальный кролик; и в этих зеленых и лиловых стихах - о дитяти, которого ей хотелось бы выносить, и о любовниках, которых ей хотелось иметь, и о Петербурге (спасибо Анне Ахматовой) - каждая интонация, каждый образ, каждое сравнение были уже использованы другими рифмующими кроликами.»
«Ее живот, плотно стянутый черной юбкой, два-три раза подпрыгнул в уютной, безмолвной, добродушной усмешке-воспоминании, и Пнин высморкался, продолжая покачивать головой с восторженным и сладостным весельем.
- Послушай мои последние стихи, - сказала она, и вытянув руки вдоль тела и вытянувшись на спине, мерно запела протяжным, глубоким голосом:
Я надела темное платье
И монашенки я скромней:
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Но огни небывалых оргий
Прожигают мое забытье,
И шепчу я имя Георгий --
Золотое имя твое!»
Стихи Лизы - это даже не пародия, поскольку здесь нет главного ее элемента - гротескно-комического утрирования оригинала. Это, скорее, имитация, сиречь, педантично точное подражание этому оригиналу. Нужно быть глухим на оба уха, чтобы не услышать в творении Лизы Боголеповой то переплетение эротики и аскезы (да, да, то самое недоброй памяти ждановское «блудница и монахиня»»), ту сходу узнаваемую интонацию и мелодику, которые были характерны для ранней лирики Ахматовой:
«…Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней…»
По свидетельству Л. Чуковской, Ахматова была столь болезненно задета глумливым, как ей почудилось, выпадом Набокова, что и весь роман назвала «пасквилянтским». Но сама Лидия Корнеевна, знаток и тончайший ценитель русской поэзии, в своих «Записках об Ахматовой» допускала, что в Пнине высмеиваются, скорее, бесчисленные эпигонки Ахматовой, нежели она сама.
В продолжении разговора о жертвах беспощадного набоковского остроумия, оставшихся на родине, приходит на память пародия на Маяковского, встроенная в повествование рассказа «Истребление тиранов» (1936). Пародия, впрочем, не вполне удавшаяся:
«…весь мокрый от слез и смеха я стоял у окна, слушая стихи нашего лучшего поэта, которые декламировал по радио чудный актерский голос, с баритональной игрой в каждой складочке:
Хорошо-с, - а помните, граждане,
Как хирел наш край без отца?
Так без хмеля сильнейшая жажда
Не создаст ни пивца, ни певца… ».
Очевидно, что здесь Набокову не удалось столь же безукоризненно, как в «Пнине», сымитировать неповторимый стиль оригинала, в данном случае, агитпроповских виршей Маяковского. К слову сказать, Набоков, с его безупречным вкусом, всегда отличал Маяковского от его бездарных собратьев по цеху поэтической пропаганды, называя его поэтом «который был наделен талантом и хваткой, но при этом был фатально испорчен режимом, которому он верно служил». В любом случае, Маяковский об оценках его творчества Набоковым узнать не успел, добровольно расставшись с жизнью за шесть лет до выхода в свет самого рассказа. Набоков, обычно, не допускавший на страницы своих книг никакого морализаторства, ничего утилитарного, никакой «борьбы идей», и пафосных заявлений, сделал для «Истребления тиранов» исключение. Возможно, это единственное его творение, где политические преференции автора выражены с недвусмысленной прямотой. Ярый ненавистник тирании и тоталитаризма любого образца, не устававший повторять, что «портреты главы государства не должны превышать размер почтовой марки», автор «Истребления тиранов» вооружает своих читателей самым действенным оружием для одоления рабского сознания, насаждаемого полицейским государством - смехом.
О заказной, стриженной казенным ежиком советской литературе…
Тому, кто читал прелюбопытнейшую переписку между Набоковым и его «заклятым другом», влиятельнейшим американским литературоведом Эдмондом Уилсоном, откроется неожиданный факт: закоренелый антибольшевик Набоков, что, к слову, роднило его с Буниным, с самых первых лет эмиграции не оставлял своим вниманием развитие литературного процесса на родине, ставя русскую поэзию 20-х годов выше всех (по меньшей мере, английской и французской, которые читал в оригинале) других в мире. Он внимательно следил за творчеством Пастернака, Заболоцкого и, даже, Сельвинского и Багрицкого. Пастернака он считал едва ли не лучшим русским поэтом XX века, после Мандельштама, считая достойным его соперником одного лишь Владислава Ходасевича.
В целом же, от чтения советской литературы, Набоков испытывал то, что сам он называл «насмешливой скукой». Случалось, что он выносил ей приговоры и посуровей, называя ее «заказной и стриженной ежиком». На предложение Эдмонда Уилсона перевести несколько советских рассказов для американской публикации, он ответил так:
Из литературной продукции, произведенной за последние двадцать пять лет под Советской властью, я могу отобрать с дюжину рассказов, стоящих чтения (Зощенко, Каверин, Бабель, Пришвин, Замятин, Леонов - и обчелся). Мое главное недовольство старыми добрыми Советами состоит в том, что они производят такую отвратительную литературу, но, повторяю, я мог бы с должной тактичностью выбрать из общей гнилой кучи несколько съедобных слив, хотя чувствовал бы себя нищим, роющимся в мусорном баке.
Разновидность квазилитературного творчества, всемерно поощряемого в среде пишущей братии советской властью, и именуемого ею «соцреализм», Набоков называл «сочетанием стали и патоки», и возводил к ранним образцам европейской дидактической литературы - мистериям и басням, - с тем лишь отличием, что у пролетарских писателей «превозносимое добро и караемое зло - носят классовый характер.». Впрочем, среди советских писателей были у него, кроме перечисленных в письме к Уилсону, свои любимцы: прозаики - ИльфПетров и Олеша, поэты - необычайно высоко чтимый им Мандельштам, и представьте себе - Окуджава. (Набоков перевел на английский его «Сентиментальный марш»). В этот короткий список входит и имя Пастернака, но с ним дело обстояло куда сложнее, что потребует отдельного разговора, вынесенного в следующую главу.
А тему «Набоков о советской литературе» завершим, пожалуй, цитатой из его лекции «Русские писатели, цензоры и читатели», с которой он выступал до конца 50-х годов, внося в нее изменения сообразно изменениям в советской литературе. В этой пародии на «групповой портрет» русской словесности советского периода, ощущается, местами, некий ненужный задор, пристрастные, а то и несправедливые суждения. Так, в глумливом, карикатурно-пародийном ключе высмеивается название гениального эпоса Шолохова, перечисленного через запятую с посредственной оттепельной прозой. Но невзирая ни на что, текст этой лекции - ослепителен. Однако нам, в целях экономии пространства, придется изъять серединную его часть, где, издевательски, и при этом уморительно смешно, пародируется прямая речь и повадки двух-трех обязательных персонажей советских романов и пьес, унылой толпой переходящих из одного произведение в другое: пожилого идейного рабочего, злодея из «бывших», который до поры до времени действует как верный ленинец, и прочих заранее отштампованных героев.
Но и после вынужденного купирования, Набоков остается Набоковым. Впрочем, судите сами.
«В продолжение сорока лет абсолютного господства советское правительство ни разу не теряло контроля над искусством. Время от времени тиски слегка разжимались, чтобы поглядеть, что из этого выйдет, личному самовыражению предоставлялись некоторые умеренные уступки - и вот уже иностранные оптимисты находят в новой книге политический протест, какой бы ничтожной эта книга ни была. Нам хорошо известны эти увесистые бестселлеры: «На Тихом Дону без перемен», «Не хлебом одержимые», «Хижина дяди Клима» - горы банальностей, долины тривиальностей, к которым иностранные критики применяют эпитеты «захватывающие» и «мощные». Но, увы, даже если советский писатель достигнет уровня, скажем, Эптона Льюиса -дабы не называть никаких имен, - все равно никуда не исчезнет то ужасное обстоятельство, что советское правительство - самая мещанская организация в мире - не сможет не запретить индивидуальных поисков, творческой отваги, и уничтожит все новое, необычайное, трудное, странное. И давайте не будем уповать на естественный процесс угасания пожилых диктаторов. Идеология государства ни на йоту не изменилась, когда на смену Ленину пришел Сталин, и не изменилась сейчас, когда пришел Крущев или Хрущев или как там его зовут…. Поскольку авторскому воображению и свободной воле установлены определенные рамки, всякий пролетарский роман должен кончаться счастливо, советским триумфом, и потому автор стоит перед кошмарной задачей создать увлекательный сюжет, когда развязка заранее официально доведена до читателя… Но поскольку идея хэппи-энда в действительности относится не к героям, а к полицейскому государству, и поскольку настоящий герой всякого советского романа - СССР, мы можем обречь несколько второстепенных персонажей - какими бы преданными большевиками они ни были - на насильственную смерть, лишь утверждающую в конце концов победу Совершенного государства…»
Нет, что ни говорите, а за блистательный стиль и непревзойденное остроумие читатель готов отпустить автору любые грехи, включая хулиганскую, притом, не всегда оправданную резкость суждений.
«Доктор Живаго» vs. «Лолита». Триумф Набокова.
Как уже было сказано, Набоков необычайно высоко ценил поэзию Пастернака, в особенности восхищали его стихи из сборника «Сестра моя жизнь», но при этом, он ни во что не ставил его прозу. И когда в начале 58-го года на книжном рынке, где список американских бестселлеров уверенно возглавляла «Лолита», появился «Доктор Живаго», потеснив роман Набокова на второе место, Набоков был этим фактом не только изумлен, но и взбешен. Ему, как никому другому, было очевидно, насколько художественные достоинства «Лолиты» превосходят «этот недалекий, неуклюжий, тривиальный и мелодраматический роман с шаблонными ситуациями, сластолюбивыми юристами, неправдоподобными девицами и банальными совпадениями, который не спасают от налета провинциальной банальности, столь типичной для советской литературы, и редкая череда удачных метафор или сравнений».
К своей чести, пока Пастернак был жив, столь беспощадно резкие оценки Набоков позволял себе лишь в частной переписке. На предложение одного литературного обозрения критически отозваться о ненавистном ему романе, Набоков ответил отказом, мотивировав его фактом гнусной травли, которой по отмашке властей подвергли Пастернака советские писатели, коим он не мог и не хотел уподобляться.
В эти «нобелевские дни» Вера Слоним, жена Набокова, оставляет в своем дневнике такую запись:
«Коммунисты преуспели в пропихивании своей низкосортной стряпни в клуб «Лауреатов Нобелевской премии» - посредством чистого притворства, будто оно «незаконно вывезено» из СССР! Массовый психоз идиотов, предводимых прокоммунистически настроенными подлецами».
Пастернак, не подозревавший, разумеется, о треволнениях, вызванных в семье Набокова присуждением ему литературного нобеля, отказывается от награды из боязни лишиться советского гражданства. Вслед за Ахматовой, он не мыслил без России своего существования, ни человеческого, ни поэтического. В том же 58-ом, затравленный «как зверь в загоне», он пишет в стол свою горчайшую «Нобелевскую премию»:
«…Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей….»
А в 59-ом с ним вступает то ли в перекличку, то ли в дуэльный поединок Набоков. При этом, чуть не все русско-эмигрантское окружение Набокова по обе стороны океана взяло в этой дуэли сторону Пастернака, называя Набокова «Сальери наших дней».
«Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей.
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей…
…Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.»
С великолепной точностью попадая в размер и ритм оригинала, Набоков пародийно обыгрывает нобелевские стихи своего соперника, первой же строфой восхваляя «бедную девочку», обессмерченную его гениальным пером. Но к финалу тональность его «поэтической ответки» меняется, подымаясь до предугаданного и сбывшегося уже на наших глазах пророчества. «Тень русской ветки на мраморе его руки» обернулась грандиозной его славой на родине, в России. Произошло это вопреки эпиграмме, имевшей тогда широкое хождение в эмигрантской среде:
«Набоков, как всегда, вы метки:
Вас ждет качанье русской ветки.
Но вы не из числа пророков,
Не будет мрамора, Набоков.»
В сухом остатке прав оказался Набоков, который в середине 20-го века напрямую предсказал свое триумфальное возвращение на родину: "Я наверняка знаю, что вернусь в Россию, во-первых, потому что увёз с собой от неё ключи, а во-вторых, потому что... через 100, 200 лет буду жить там в своих книгах.".
Провозвестник собственной славы солидно просчитался: он вернулся на родину всего лишь несколько десятилетий спустя.
На русский переведено все его англоязычное наследие, включая лекции по русской и зарубежной литературе, читанные им в Корнельском университете, его интервью, рецензии, скетчи, пьесы, обширная переписка. Российские школьники давно «проходят» Набокова в школе, а ученные филологи по всему миру защищают диссертации, докапываясь до самых потаенных смыслов, изощренно закодированных в его текстах. В свою очередь, увенчанный нобелем «Доктор Живаго» давно уже интересен лишь гениальными стихами «евангельского цикла», написанными автором романа от имени своего мучительно измышленного, но так никогда и не «вставшего» во плоти героя. Набоков говорил, что ненавидит «не одного, а сразу четырех докторов: доктора Фрейда, доктора Живаго, доктора Швейцера и доктора Кастро». Хочется, как в том анекдоте, спросить, а Альберта Швейцера, натурального «доктора Айболита», лечившего в Экваториальной Африке кроме аборигенов, еще «и волчицу и жучка и паучка и медведицу», - его то за что? Вопрос праздный, поскольку ответ на него известен одному Набокову. В своем последнем романе «Ада», написанном уже в швейцарском Монтрё, упоминается то мистический роман «Любовные похождения доктора Мертваго», то пьеса «Клара Мертваго», а то и бульварное чтиво «Мертваго навсегда» ... До конца жизни Набоков не мог досыта наиграться с этим именем…
Набоков, в отличие от нас, так и не узнал, чем завершились «страсти по нобелевке». Он остался в счастливом неведении, что «Лолита», сделавшая его к концу 50-х мировым классиком, «богатым и знаменитым», что именно она и лишила его в 63-ем нобелевской премии. Имя Набокова, к слову сказать, вкупе с Евтушенко (брезгливая гримаса исказила бы лицо Набокова, знай он об этом), было в списке номинантов этой премии 1963-го года. А по незыблемым правилам Шведской Академии таковой список подлежит разглашению лишь через 50 лет, то есть, в случае Набокова, к 2014-му году. Вот тогда и открылось, что против его кандидатуры выступил постоянный член Шведской Академии Андерс Эстерлинг, вынесший категорическую резолюцию: «Автор аморального и успешного романа "Лолита" ни при каких обстоятельствах не может рассматриваться в качестве кандидата на премию». Помните, у Булгакова: «А вам скажу, - улыбнувшись обратился он к мастеру, - что ваш роман еще принесет вам сюрпризы. - Это очень грустно, - ответил мастер.»
...меня страшатся потому, что зол я, холоден и весел…
Набоков
Преамбула с Цветаевой
Иосиф Красный, - не Иосиф
прекрасный: препре-
красный, - взгляд бросив,
сад вырастивший! Вепрь
горный! Выше гор! Лучше ста Лин-
дбергов, трехсот полюсов
светлей! Из-под толстых усов
Солнце России: Сталин!
Можете навскидку назвать автора этих строк? По звуку - Цветаева? Рваный ритм, внутрисловные переносы, сверх эмоциональный накал - все указывает на нее. На ее «Челюскинцев»? Да, пожалуй, Цветаева. Пародийно высмеивающая прославляемого на ее несчастной родине усатого тирана, который в ее глазах - бич и проклятье России.
Если вы, «как и ни я», действительно приняли эти строки за цветаевские - не тушуйтесь. В точности такую же ошибку допустил российско-чешский филолог с уклоном в цветаевоведение.
В 1990 году в Праге вышла монография Галины Ванечковой “Поэзия. Символ. Перевод”. Один из разделов книги, “Поэтические символы Марины Цветаевой”, включал в себя «первую публикацию» ее «анти-сталинских» стихов, откомментированную следующим образом: «Одна из первых М. Цветаева восстает против возникшего культа личности, высмеяв его в своем ранее неизвестном стихотворении 1937 года». Речь тут идет как раз о том поэтическом отрывке, которым открывается наш обзор, и в котором мы с вами, вроде как, безошибочно опознали неповторимый цветаевский голос.
На самом же деле, автором его была вовсе не Цветаева, а
… Владимир Владимирович Набоков. Каков же должен быть лингвистический уровень этой «подделки», чтобы она была представлена и интерпретирована в качестве подлинного текста Цветаевой профессиональным филологом-цветаевоведом? Этот стыдный для автора монографии казус завершился тем, что во все экземпляры книги был вклеен дополнительный лист с ее рукописным комментарием: “В такой форме мне была подарена копия, привезенная из архива В. Набокова с уверенностью, что она является переписью стихотворения Марины Цветаевой. Узнав, приношу читателю глубокое извинение. Г. В.”
Этой окололитературной баечкой, поведанной во всех ее малоизвестных деталях, автор простодушно пытается завлечь вас в обозначенную заглавием тему.
То, что Набоков был двуязычным лингвистическим гением, прославившим две величайшие в мире литературы, русскую и английскую, известно любому, зачитавшему в свое время до распавшихся переплетов 10-томник писателя, изданный в России к его столетию. Первые пять томов этого дивного издания - все созданное Набоковым в русские годы, а в последних пяти, соответственно, - в американские. «Великая литература - это феномен языка, а не идей» - любил повторять Набоков, не страшась упреков в снобизме, эстетизме, отчужденности, а также в отсутствии прогрессивных идей, человеколюбия, и в особенности, так называемой, «русской теплокожести». Его современники по русскому зарубежью первой волны (1918 -1940), как и более поздние исследователи его творчества, не уставали вменять ему в вину каждый из этих непростительных грехов…
Но, у нас тут речь пойдет не о главном даре Набокова, и даже не об его побочных, хотя и страстных увлечениях бабочками (отдельная тема!) и шахматами: ведь он был профессиональным энтомологом и выдающимся шахматным композитором. Мы предадим огласке еще одну сторону литературного его гения, на первый взгляд - будто бы вторичную. А между тем, в Набокове - пересмешнике, мистификаторе и пародисте, ослепительное его дарование проявилось ничуть не менее ярко, чем в Набокове -виртуозном стилисте, авторе девяти прославивших его имя романов, и нескольких первоклассных поэтических сборников.
Начнем мы с самых знаменитых имен советской литературы, по которым прямой наводкой бил Набоков-пародист: Ахматова и Маяковский, за чем последует драматическая история противостояния двух романов, «Доктора Живаго» и «Лолиты». А завершит тему «Набоков и советская литература» короткий рассказ о том, как весело, но не всегда обосновано глумился он над ней в целом. Отдельной главы потребует попытка разобраться в затейливых хитросплетеньях любви-ненависти внутри звездного писательского тандема «Бунин-Набоков». После чего нам останется рассказать об утонченной мести Набокова-пародиста двум своим персональным зоилам из мира журнальной критики русского зарубежья. А те, у кого хватит дыхалки добежать до финишной ленточки, обнаружат за ней редкостную награду - блистательную пародию на самого Набокова.
Ахматова никогда не простила Набокову … Маяковский не дожил…
Ну, коли начали мы с набоковской пародии на Цветаеву, было бы странно не вспомнить и о великой Ахматовой, которую неутомимый пересмешник так же не обошел своим злоехидным вниманием. Вот те несколько пассажей из романа "Пнин" (1957), которые Анна Андреевна никогда не простила Набокову:
«Брак едва ли переменил образ их жизни, - разве что Лиза перебралась в пыльную квартиру Пнина. Он продолжал свои исследования в области славистики, она свои - в сфере психодраматики, и как прежде, несла лирические яички, откладывая их по всему дому, точно пасхальный кролик; и в этих зеленых и лиловых стихах - о дитяти, которого ей хотелось бы выносить, и о любовниках, которых ей хотелось иметь, и о Петербурге (спасибо Анне Ахматовой) - каждая интонация, каждый образ, каждое сравнение были уже использованы другими рифмующими кроликами.»
«Ее живот, плотно стянутый черной юбкой, два-три раза подпрыгнул в уютной, безмолвной, добродушной усмешке-воспоминании, и Пнин высморкался, продолжая покачивать головой с восторженным и сладостным весельем.
- Послушай мои последние стихи, - сказала она, и вытянув руки вдоль тела и вытянувшись на спине, мерно запела протяжным, глубоким голосом:
Я надела темное платье
И монашенки я скромней:
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Но огни небывалых оргий
Прожигают мое забытье,
И шепчу я имя Георгий --
Золотое имя твое!»
Стихи Лизы - это даже не пародия, поскольку здесь нет главного ее элемента - гротескно-комического утрирования оригинала. Это, скорее, имитация, сиречь, педантично точное подражание этому оригиналу. Нужно быть глухим на оба уха, чтобы не услышать в творении Лизы Боголеповой то переплетение эротики и аскезы (да, да, то самое недоброй памяти ждановское «блудница и монахиня»»), ту сходу узнаваемую интонацию и мелодику, которые были характерны для ранней лирики Ахматовой:
«…Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней…»
По свидетельству Л. Чуковской, Ахматова была столь болезненно задета глумливым, как ей почудилось, выпадом Набокова, что и весь роман назвала «пасквилянтским». Но сама Лидия Корнеевна, знаток и тончайший ценитель русской поэзии, в своих «Записках об Ахматовой» допускала, что в Пнине высмеиваются, скорее, бесчисленные эпигонки Ахматовой, нежели она сама.
В продолжении разговора о жертвах беспощадного набоковского остроумия, оставшихся на родине, приходит на память пародия на Маяковского, встроенная в повествование рассказа «Истребление тиранов» (1936). Пародия, впрочем, не вполне удавшаяся:
«…весь мокрый от слез и смеха я стоял у окна, слушая стихи нашего лучшего поэта, которые декламировал по радио чудный актерский голос, с баритональной игрой в каждой складочке:
Хорошо-с, - а помните, граждане,
Как хирел наш край без отца?
Так без хмеля сильнейшая жажда
Не создаст ни пивца, ни певца… ».
Очевидно, что здесь Набокову не удалось столь же безукоризненно, как в «Пнине», сымитировать неповторимый стиль оригинала, в данном случае, агитпроповских виршей Маяковского. К слову сказать, Набоков, с его безупречным вкусом, всегда отличал Маяковского от его бездарных собратьев по цеху поэтической пропаганды, называя его поэтом «который был наделен талантом и хваткой, но при этом был фатально испорчен режимом, которому он верно служил». В любом случае, Маяковский об оценках его творчества Набоковым узнать не успел, добровольно расставшись с жизнью за шесть лет до выхода в свет самого рассказа. Набоков, обычно, не допускавший на страницы своих книг никакого морализаторства, ничего утилитарного, никакой «борьбы идей», и пафосных заявлений, сделал для «Истребления тиранов» исключение. Возможно, это единственное его творение, где политические преференции автора выражены с недвусмысленной прямотой. Ярый ненавистник тирании и тоталитаризма любого образца, не устававший повторять, что «портреты главы государства не должны превышать размер почтовой марки», автор «Истребления тиранов» вооружает своих читателей самым действенным оружием для одоления рабского сознания, насаждаемого полицейским государством - смехом.
О заказной, стриженной казенным ежиком советской литературе…
Тому, кто читал прелюбопытнейшую переписку между Набоковым и его «заклятым другом», влиятельнейшим американским литературоведом Эдмондом Уилсоном, откроется неожиданный факт: закоренелый антибольшевик Набоков, что, к слову, роднило его с Буниным, с самых первых лет эмиграции не оставлял своим вниманием развитие литературного процесса на родине, ставя русскую поэзию 20-х годов выше всех (по меньшей мере, английской и французской, которые читал в оригинале) других в мире. Он внимательно следил за творчеством Пастернака, Заболоцкого и, даже, Сельвинского и Багрицкого. Пастернака он считал едва ли не лучшим русским поэтом XX века, после Мандельштама, считая достойным его соперником одного лишь Владислава Ходасевича.
В целом же, от чтения советской литературы, Набоков испытывал то, что сам он называл «насмешливой скукой». Случалось, что он выносил ей приговоры и посуровей, называя ее «заказной и стриженной ежиком». На предложение Эдмонда Уилсона перевести несколько советских рассказов для американской публикации, он ответил так:
Из литературной продукции, произведенной за последние двадцать пять лет под Советской властью, я могу отобрать с дюжину рассказов, стоящих чтения (Зощенко, Каверин, Бабель, Пришвин, Замятин, Леонов - и обчелся). Мое главное недовольство старыми добрыми Советами состоит в том, что они производят такую отвратительную литературу, но, повторяю, я мог бы с должной тактичностью выбрать из общей гнилой кучи несколько съедобных слив, хотя чувствовал бы себя нищим, роющимся в мусорном баке.
Разновидность квазилитературного творчества, всемерно поощряемого в среде пишущей братии советской властью, и именуемого ею «соцреализм», Набоков называл «сочетанием стали и патоки», и возводил к ранним образцам европейской дидактической литературы - мистериям и басням, - с тем лишь отличием, что у пролетарских писателей «превозносимое добро и караемое зло - носят классовый характер.». Впрочем, среди советских писателей были у него, кроме перечисленных в письме к Уилсону, свои любимцы: прозаики - ИльфПетров и Олеша, поэты - необычайно высоко чтимый им Мандельштам, и представьте себе - Окуджава. (Набоков перевел на английский его «Сентиментальный марш»). В этот короткий список входит и имя Пастернака, но с ним дело обстояло куда сложнее, что потребует отдельного разговора, вынесенного в следующую главу.
А тему «Набоков о советской литературе» завершим, пожалуй, цитатой из его лекции «Русские писатели, цензоры и читатели», с которой он выступал до конца 50-х годов, внося в нее изменения сообразно изменениям в советской литературе. В этой пародии на «групповой портрет» русской словесности советского периода, ощущается, местами, некий ненужный задор, пристрастные, а то и несправедливые суждения. Так, в глумливом, карикатурно-пародийном ключе высмеивается название гениального эпоса Шолохова, перечисленного через запятую с посредственной оттепельной прозой. Но невзирая ни на что, текст этой лекции - ослепителен. Однако нам, в целях экономии пространства, придется изъять серединную его часть, где, издевательски, и при этом уморительно смешно, пародируется прямая речь и повадки двух-трех обязательных персонажей советских романов и пьес, унылой толпой переходящих из одного произведение в другое: пожилого идейного рабочего, злодея из «бывших», который до поры до времени действует как верный ленинец, и прочих заранее отштампованных героев.
Но и после вынужденного купирования, Набоков остается Набоковым. Впрочем, судите сами.
«В продолжение сорока лет абсолютного господства советское правительство ни разу не теряло контроля над искусством. Время от времени тиски слегка разжимались, чтобы поглядеть, что из этого выйдет, личному самовыражению предоставлялись некоторые умеренные уступки - и вот уже иностранные оптимисты находят в новой книге политический протест, какой бы ничтожной эта книга ни была. Нам хорошо известны эти увесистые бестселлеры: «На Тихом Дону без перемен», «Не хлебом одержимые», «Хижина дяди Клима» - горы банальностей, долины тривиальностей, к которым иностранные критики применяют эпитеты «захватывающие» и «мощные». Но, увы, даже если советский писатель достигнет уровня, скажем, Эптона Льюиса -дабы не называть никаких имен, - все равно никуда не исчезнет то ужасное обстоятельство, что советское правительство - самая мещанская организация в мире - не сможет не запретить индивидуальных поисков, творческой отваги, и уничтожит все новое, необычайное, трудное, странное. И давайте не будем уповать на естественный процесс угасания пожилых диктаторов. Идеология государства ни на йоту не изменилась, когда на смену Ленину пришел Сталин, и не изменилась сейчас, когда пришел Крущев или Хрущев или как там его зовут…. Поскольку авторскому воображению и свободной воле установлены определенные рамки, всякий пролетарский роман должен кончаться счастливо, советским триумфом, и потому автор стоит перед кошмарной задачей создать увлекательный сюжет, когда развязка заранее официально доведена до читателя… Но поскольку идея хэппи-энда в действительности относится не к героям, а к полицейскому государству, и поскольку настоящий герой всякого советского романа - СССР, мы можем обречь несколько второстепенных персонажей - какими бы преданными большевиками они ни были - на насильственную смерть, лишь утверждающую в конце концов победу Совершенного государства…»
Нет, что ни говорите, а за блистательный стиль и непревзойденное остроумие читатель готов отпустить автору любые грехи, включая хулиганскую, притом, не всегда оправданную резкость суждений.
«Доктор Живаго» vs. «Лолита». Триумф Набокова.
Как уже было сказано, Набоков необычайно высоко ценил поэзию Пастернака, в особенности восхищали его стихи из сборника «Сестра моя жизнь», но при этом, он ни во что не ставил его прозу. И когда в начале 58-го года на книжном рынке, где список американских бестселлеров уверенно возглавляла «Лолита», появился «Доктор Живаго», потеснив роман Набокова на второе место, Набоков был этим фактом не только изумлен, но и взбешен. Ему, как никому другому, было очевидно, насколько художественные достоинства «Лолиты» превосходят «этот недалекий, неуклюжий, тривиальный и мелодраматический роман с шаблонными ситуациями, сластолюбивыми юристами, неправдоподобными девицами и банальными совпадениями, который не спасают от налета провинциальной банальности, столь типичной для советской литературы, и редкая череда удачных метафор или сравнений».
К своей чести, пока Пастернак был жив, столь беспощадно резкие оценки Набоков позволял себе лишь в частной переписке. На предложение одного литературного обозрения критически отозваться о ненавистном ему романе, Набоков ответил отказом, мотивировав его фактом гнусной травли, которой по отмашке властей подвергли Пастернака советские писатели, коим он не мог и не хотел уподобляться.
В эти «нобелевские дни» Вера Слоним, жена Набокова, оставляет в своем дневнике такую запись:
«Коммунисты преуспели в пропихивании своей низкосортной стряпни в клуб «Лауреатов Нобелевской премии» - посредством чистого притворства, будто оно «незаконно вывезено» из СССР! Массовый психоз идиотов, предводимых прокоммунистически настроенными подлецами».
Пастернак, не подозревавший, разумеется, о треволнениях, вызванных в семье Набокова присуждением ему литературного нобеля, отказывается от награды из боязни лишиться советского гражданства. Вслед за Ахматовой, он не мыслил без России своего существования, ни человеческого, ни поэтического. В том же 58-ом, затравленный «как зверь в загоне», он пишет в стол свою горчайшую «Нобелевскую премию»:
«…Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей….»
А в 59-ом с ним вступает то ли в перекличку, то ли в дуэльный поединок Набоков. При этом, чуть не все русско-эмигрантское окружение Набокова по обе стороны океана взяло в этой дуэли сторону Пастернака, называя Набокова «Сальери наших дней».
«Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей.
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей…
…Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.»
С великолепной точностью попадая в размер и ритм оригинала, Набоков пародийно обыгрывает нобелевские стихи своего соперника, первой же строфой восхваляя «бедную девочку», обессмерченную его гениальным пером. Но к финалу тональность его «поэтической ответки» меняется, подымаясь до предугаданного и сбывшегося уже на наших глазах пророчества. «Тень русской ветки на мраморе его руки» обернулась грандиозной его славой на родине, в России. Произошло это вопреки эпиграмме, имевшей тогда широкое хождение в эмигрантской среде:
«Набоков, как всегда, вы метки:
Вас ждет качанье русской ветки.
Но вы не из числа пророков,
Не будет мрамора, Набоков.»
В сухом остатке прав оказался Набоков, который в середине 20-го века напрямую предсказал свое триумфальное возвращение на родину: "Я наверняка знаю, что вернусь в Россию, во-первых, потому что увёз с собой от неё ключи, а во-вторых, потому что... через 100, 200 лет буду жить там в своих книгах.".
Провозвестник собственной славы солидно просчитался: он вернулся на родину всего лишь несколько десятилетий спустя.
На русский переведено все его англоязычное наследие, включая лекции по русской и зарубежной литературе, читанные им в Корнельском университете, его интервью, рецензии, скетчи, пьесы, обширная переписка. Российские школьники давно «проходят» Набокова в школе, а ученные филологи по всему миру защищают диссертации, докапываясь до самых потаенных смыслов, изощренно закодированных в его текстах. В свою очередь, увенчанный нобелем «Доктор Живаго» давно уже интересен лишь гениальными стихами «евангельского цикла», написанными автором романа от имени своего мучительно измышленного, но так никогда и не «вставшего» во плоти героя. Набоков говорил, что ненавидит «не одного, а сразу четырех докторов: доктора Фрейда, доктора Живаго, доктора Швейцера и доктора Кастро». Хочется, как в том анекдоте, спросить, а Альберта Швейцера, натурального «доктора Айболита», лечившего в Экваториальной Африке кроме аборигенов, еще «и волчицу и жучка и паучка и медведицу», - его то за что? Вопрос праздный, поскольку ответ на него известен одному Набокову. В своем последнем романе «Ада», написанном уже в швейцарском Монтрё, упоминается то мистический роман «Любовные похождения доктора Мертваго», то пьеса «Клара Мертваго», а то и бульварное чтиво «Мертваго навсегда» ... До конца жизни Набоков не мог досыта наиграться с этим именем…
Набоков, в отличие от нас, так и не узнал, чем завершились «страсти по нобелевке». Он остался в счастливом неведении, что «Лолита», сделавшая его к концу 50-х мировым классиком, «богатым и знаменитым», что именно она и лишила его в 63-ем нобелевской премии. Имя Набокова, к слову сказать, вкупе с Евтушенко (брезгливая гримаса исказила бы лицо Набокова, знай он об этом), было в списке номинантов этой премии 1963-го года. А по незыблемым правилам Шведской Академии таковой список подлежит разглашению лишь через 50 лет, то есть, в случае Набокова, к 2014-му году. Вот тогда и открылось, что против его кандидатуры выступил постоянный член Шведской Академии Андерс Эстерлинг, вынесший категорическую резолюцию: «Автор аморального и успешного романа "Лолита" ни при каких обстоятельствах не может рассматриваться в качестве кандидата на премию». Помните, у Булгакова: «А вам скажу, - улыбнувшись обратился он к мастеру, - что ваш роман еще принесет вам сюрпризы. - Это очень грустно, - ответил мастер.»