Бродский как агент страны-агрессора
«Встреча с Бродским» - это дубль моей публикации 10-летней давности, когда об этом анти-украинском выпаде Бродского еще мало кто знал.
Зачем дубль?
Ну, во-первых, сегодня - 82 года как народился Бродский.
А во-вторых - полезно прочесть тем пассажирам, которые пишут мне в личку, что в связи с последними событиями на Украине я резко переметнулась на сторону тьмы, что меня накрыли черные крыла, и я перестала отличать Добро и Зло.
Себя, разумеется, эти self-righteous защитники «демократии в Украине» по умолчанию причисляют к белым и пушистым, к Детям Добра,Терпимости и Света. Нашлись даже такие, кто разглядел у меня, еврейки, (в моих редких и достаточно нейтральных публикациях) «запашок великоросского шовинизма», который, якобы, проявляется в моем «презрении к Украине, ее народу, языку и культуре».
Желаю им полными легкими вдохнуть реального ветерка такового презрения от религиозно почитаемого всеми слоями русскоязычного мира поэта, в число которых, без сомнения входят они сами.
При всем отвращении к подлым, а главное - удручающе бездарным стишатам Бродского, (это вам не гениальное «Клеветникам России»), нельзя не признать, что он проявил провидческую зоркость в перечислении комических культурных скреп отколовшейся от России страны. Но есть тут и нечто поважнее. Тенденция, которая тогда тихо тлела, сегодня, разгоревшись зловещим пожарищем, стала давлеющей.
«Как распознать, какая культура "первая", а какая "вторая"? Та, которая настаивает на своей первичности и поливает другую, и есть вторая. Первая та, которая не помнит о существовании второй, если ее не теребить.» - сказал один из умнейших людей сегодняшней России. Так вот, теребят, еще как, теребят.
Окраинными народами часто правит вполне обоснованная, хотя и не вполне осознанная обида и зависть к обладателям того, чего лишены они сами. А именно, к богатейшей культуре метрополии, неизвестно за какие заслуги и как бы даром, ставшей неотъемлемой частью общемировой. Поэты, ставшие не только русскими, но и общепризнанными гениями, - наиболее привлекательное и неотразимое олицетворение этой самой имперской культуры. Отсюда - непреодолимое экзистенциальное желание глумления или физической расправы с видимым, рукотворным, физическим воплощением этой культуры - то есть, пусть не с самими, по несовпадению во времени, поэтами, но хотя бы с их памятниками.
А вот если подумать, все должно быть ровно наоборот. Каким грандиозным событием не являлось бы 9-ое мая, 6-ое июня, день рождения Пушкина, с легкостью должно его перекрыть. В громадном регионе, на месте распавшейся советской империи, где проживает огромное количество народов, народностей, и этнических групп, разумеющих по-русски, нет лучшего кандидата на роль главного объединяющего фактора..., ну, той самой пресловутой скрепы, чем поэзия Пушкина. Ведь он сам завещал быть нашим общим достоянием - «...и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык...».
Однако, народ, самый близкий русскому по крови и судьбе отверг эту прекраснейшую из «скреп», и, не страшась эстетического авитоминоза, выбрал «по-другому». День Вышиванки, День Борща... и все такое прочее. А, вообще, «народ всегда прав». И война здесь только предлог.
Судите сами. Представитель народа - Директор Украинского института книги Александра Коваль считает, что из публичных библиотек необходимо изъять более 100 млн экземпляров русских книг. Будучи спрошенной, предусматривает ли этот процесс изъятие из библиотек российской классики, патриотически настроенная, и как видно, назло языку страны-агрессора, не вполне грамотно, чтоб не сказать, косноязычно, на нем изъясняющаяся, Александра Коваль сказала:
«Все мы читали эти книги, в мои школьные годы была сплошная русская классика, которая считалась вершиной мировой письменности. За счет того, что мы достаточно средне знали мировую классику, многие остались с убеждением, что это действительно та литература, без которой невозможно развить интеллект и эстетические ощущения, быть образованным человеком. На самом деле это не так. Именно такие русские поэты и писатели, как Александр Пушкин и Федор Достоевский, заложили основы «русского мира» и «русского мессианства. Это действительно очень вредная литература, она может действительно влиять на взгляды людей. Поэтому мое личное мнение, что эти книги также должны быть изъяты из публичных и школьных библиотек.»
«Речь идет не только об изъятии этих книг. Речь идет о том, что эти книги могут пойти на макулатуру. И, соответственно, поскольку с бумагой есть вопросы, на них могут даже наши издатели печатать украинские книги», - прокомментировал слова книжной начальницы Министр Культуры Украины Ткаченко.
Ах, Бродского на них нет!
Встреча с Бродским в Пало-Альто (2012)
Недавно, открыв наугад Бродского на странице «На смерть Жукова», вспомнила вдруг, как он читал эти стихи на своем вечере, в Palo Alto. Было это, если мне верно помнится, в начале весны 1995-го. Никто еще не знал, что это весна - последняя в его жизни. Возможно, что в тот день он в последний раз читал на публике.
Выглядел он скверно: мучнисто-белое лицо, лоб - в невысыхающей испарине. Он был в джинсах, в рубашке с распахнутым воротом, в твидовом пиджаке. Стоя на сцене, беспрерывно запаливал сигарету за сигаретой. Когда начинал читать, остервенело давил в пепельнице длинный окурок. Заканчивал и тут же доставал из пачки новую сигарету, вызывая у курящей части зала мучительное желание курить, у тех же, кто знал о его болезни- подлинный ужас и страх за него, за его изношенное, и, кажется, уже не однажды оперированное сердце. Зал внимал ему благоговейно, прощая то, что никому другому бы не простилось. Но он был залом недоволен и открыто ему это демонстрировал. Требовал от публики вопросов, но отвечал на них неприязненно-раздраженно, доходя иногда до откровенного хамства.
Вопросы и вправду были часто нелепые, неумные или просто неуместные, как, впрочем, это бывает всегда и везде, на любом другом вечере подобного рода. Mолодой человек выкрикивает с «галерки»:
- Правда ли, что вы крестились в католичество?
- А вот это - не ваше дело, - кричит ему в ответ Бродский.
- А вы читали «Воскресение Маяковского» Карабчиевского?» - не унимается все тот же настырный юноша
- Читал, но не до конца - молниеносно парирует Бродский.
Чтобы оценить находчивую красоту этого ответа, надо знать, что о Бродском Карабчиевский говорит именно в финальной части своего гениального эссе. И говорит так убедительно, что, судя по всему, Бродский предпочел не делать ему рекламу на своем творческом вечере.
А между тем, убийственный анализ Карабчиевского стоит того, чтобы хотя бы частично привести его здесь. [1].
Моя соседка справа, с очаровательно-некрасивым и совсем еще юным лицом, несколько раз порывается задать мэтру какой-то вопрос. Но ее перебивают другие. Наконец, доходит очередь и до нее. Прерывающимся от волнения голосом она спрашивает, кто для него, Поэта, является светилОЙ, в жизни и в поэзии. Со злым сарказмом, не адекватным совершенному прегрешению, снобистски ее поправляет, «не светилОЙ, дорогая, а светилОМ», - и читает из Владимира Уфлянда: Мы Светила заменим Темнилами, Сердцу нашему более милыми.
Посрамленная Любимым Поэтом, с пылающим от стыда лицом, она опускается в кресло. На следующий, нелепый, но, тем не менее, вполне безобидный вопрос, без которого, увы, не обходится ни один вечер поэзии, отвечает без снисхождения к возрасту убеленного сединами поклонника Есенина: «Я скорее разделяю мнение Ахматовой, что Есенин, в основном, был озабочен проблемой, на какую сторону зачесывать чубчик, на левую или на правую".
Оробевшая публика просит продолжить чтение стихов.Читал он, в основном, свое «позднее, начала 90-х. Но, к моей вящей радости, читает вдруг «Дорогая, я вышел сегодня из дому..», и, даже, совсем раннее, прелестное, мучительно-ностальгическое «От окраины к центру».
Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
Рядом новый закат гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна.
Столько лет,а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.
Дерзну заметить, что из того, что он читал в тот вечер, среди бесспорных шедевров, попадалось и нечто, как бы, не совсем достойное его имени. Какая-то надуманная и тягостная заумь, рассудочное, безмелодийное трюкачество, без единого живого чувства, «без слез, без жизни, без любви». Страшно сказать, но в какие-то моменты, не делай он короткие передышки между «стишками», трудно было бы определить, где кончается один и начинается другой. Случайный выбор слов или их непроизносимый порядок, навязчиво-избыточная образность, существительные, так далеко разбежавшиеся со своими глаголами, что ни глазом, ни ухом их уже нельзя было притянуть друг к другу
…Тем не менее, я
существую, и мне,
искренне говоря,
в результате вполне единственного бытия
дороже всего моря.
Это нельзя было уже спасти ничем. Даже его знаменитая, завораживающая, шаманская манера нараспев читать свои стихи, неоднократно описанная всеми, кто слышал его «живьем» была здесь бессильна. Тем не менее, зал продолжал в благоговейной тишине внимать каждому его слову. Но тишина эта была не того восторженного свойства, которое он ожидал, а скорее выражением почтительного пиетета к имени, к избранничеству, к нобелевской славе.
Бродский безошибочно почуял, что публика скучает, что она ждет от него старого, ностальгического, и бросил в зал, почти дословно, следующее:Вчера я читал эти же стихи перед англоязычной аудиторией Стэнфордского Университета. Так вот, они воспринимали их значительно адекватней, чем вы, носители языка, на котором они написаны. Сейчас я прочту вам несколько достаточно механистических стишков, которые, я уверен, в силу этого и будут вам понятны. Вот тогда-то он и прочел свое «На смерть Жукова», чеканные строки которого, как, впрочем, и породившие их строки державинского «Снегиря», запоминаются сразу и навсегда, сами собой, без труда и усилий.
Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же, прими их - жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.
Зал ожил, загудел одобрительно. Тогда, окончательного осознав, насколько простецкие вкусы зрителей не дотягивают до горних вершин подлинной поэзии, он решил прочесть еще что-нибудь "механистическое", но на злобу дня. Это было - "На независимость Украины". С сожалением привожу его здесь целиком - так как без этого не обойтись.
Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
"время покажет Кузькину мать", руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченный изотопом,--
жовто-блакытный реет над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.
Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря - в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть - так сообща, путь выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе - хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
кожаными углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,
нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом?
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Это земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!
Больше, поди, теряли - больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза --
нет на нее указа, ждать до другого раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса..
Жизнь прекрасна своей непредсказуемостью. Лет мне уже немерено, а русский рэп «Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!», в исполнении нобелевского лауреата по литературе довелось услышать впервые. Нет, пожалуй, не «рэп», а скорее разухабистый частушечный перебор, с духовитым великоросским подголоском. В стишке отчетливо проглядывала гордость материальным и культурным превосходством "титульной нации". Не менее отчетливо в нем демонстрировалось презрение к другому народу за его безнадежную общую отсталость от "главного" народа-благодетеля.
Как видите, особенное негодование у «голоса поколения» вызывала дерзость тех, кто не сознавая своей очевидной второсортности "в области культуры" пытается отстоять свою смешную для Русского Поэта самобытность. Комичность ситуации была очевидной: интересы этнических русских в этой "разборке" с украинцами представлял специфически картавивший, и к тому же откровенно семитской наружности американский поэт-лауреат. Я любила и люблю Бродского, но не религиозно, как моя соседка справа, а избирательно, без фанатизма. Люблю я немногое, хотя стихов его знаю порядочно, но об этих гадских стишках не слыхала никогда. Поэтому, наверное, в голове у меня пронеслась совершенно дикая мысль, что он сочиняет их прямо здесь, на сцене Еврейского Культурного центра в Palo Alto [2].
Оглядываясь, я пыталась вычислить, если ли в зале украинцы. Нет, слава богу, в зале чинными рядами сидели евреи. Так мне, по крайней мере, хотелось тогда думать.Что он еще читал в тот вечер, не знаю, так как, осторожно переступив через ноги юной поклонницы Бродского тихо покинула взорвавшийся аплодисментами зал. Произошло это как раз в тот момент, когда он, характерно грассируя, дошел до бесславного финала, до этой постыдной строки про Александра и Тараса.
Примечания:
[1] Есть нечто унизительное в этом чтении. Состояние - как после раута в высшем свете. То же стыдливо-лестное чувство приобщенности неизвестно к чему, то же нервное и физическое утомление, та же эмоциональная пустота. Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, - так и не сказано ничего.
Приходилось ли вам обращать внимание, как тяжело запоминаются эти стихи? Мало кто знает Бродского наизусть и только тот, кто учил специально. Это оттого, что внутренняя логика образа почти всюду подменяется внешней логикой синтаксиса. "Часть речи" называется книга Бродского и так же - сборник, ему посвященный. Это грамматическое название, конечно же, дано не случайно. Но, быть может, было бы еще точнее - "Член предложения". Потому что, при всем внимании к слову, не слово составляет у Бродского основу стиха, и не строчка, и даже не строфа - а фраза. Наиболее ярко этот принцип проявляется там, где одно предложение тянется через несколько искусно построенных строф, но он, как правило, сохраняется и в самых коротких стихах.Неизменно соблюдаемое расстояние между ритмическим и синтаксическим строем и дает мгновенное чувство глубины и объема, пропадающее после чтения. Оттого, кстати, большие стихи, из строфы в строфу переносящие фразу, выглядят всегда значительней и глубже. Фраза может и не быть формально четко очерченной, а существовать как некая недоговоренная в строфе, никак не договоримая мысль. Она переливается, переливается, каждый раз сливаясь еще с одной каплей, вызывая томительное ожидание, что вот-вот прорвется свободным потоком и станет ясно, куда и зачем. Но в конце так и остается лежать ртутным выпуклым озерцом на дне последней строфы.
[2] - В шеститомнике Бродского изданном Пушинским Фондом, 1992, это стихотворение не представлено.