Небо, не душу меняют те, кто за море бегут...
Так начинали - курсы «Rabota»
Раз в неделю я хожу на рынок. За помидорами. Не надо обольщаться. На здешних рынках ни за какие деньги не найдете вы того блаженной памяти нелепого, буро-фиолетового, несимметрично распоротым по черным швам овоща, который был украшением наших южных базаров. В конце концов, желание еще раз вкусить нечто, хотя бы отдаленно напоминающее сладостный вкус бессарабского «бычьего сердца», погонит вас на ближайший рынок. На рынке, по крайней мере, можно все пробовать. Именно дегустацией местных сортов помидор, и ничем иным, занималась я в прошлое воскресенье, медленно продвигаясь от одного лотка к другому, когда мое внимание привлекла ничем особенно непримечательная худощавая женщина с холщевой сумкой в руках. На вид она была лет 45-ти, с распущенными полуседыми волосами и бледным, абсолютно лишенным косметики, и как бы немного недопеченным лицом. С первого взгляда в ней угадывалась несомненная принадлежность к чрезвычайно распространенному в Северной Калифорнии женскому типу “granola”. Не вступая с ней ни в какой род общения, можно было с уверенностью сказать, что она не ест убойное, не признает синтетики, не бреет под мышками и видит в белом мужчине причину всех бед современного общества. Лицо этой женщины показалось мне знакомым.
- Jessica Wolf?, - спросила я не совсем уверенно. - Have we met before? - взлетели вверх ее не прореженные на переносице брови.
- 1990 год, курсы «Работа»? - по-русски напомнила я.
- Сонья, is it you? Да, да, давно… назад, но я… помнить хорошо - ответила она, мучительно подбирая русские слова.
Задав друг другу пару ничего не значащих вопросов, и лицемерно похвалив - она - мой английский, а я - ее русский, мы разошлись по своим делам. Через час я почти забыла об этой встрече, но к вечеру почему-то вспомнила снова и Джессику и наш с ней разговор на рынке. Лежала на диване, курила и вспоминала уже неотступно, как мы приехали в этот город 20 лет назад с тремя чемоданами ненужного советского барахла и двумя илюшиными скрипками - половинкой и полной - на вырост, про курсы «Работа», где Jessica, вполне бойко щебетавшая тогда по-русски, учила меня английскому…
…Вскорости по приезде в Сан-Франциско, не говоря ни слова по-английски, а также не владея никаким пригодным для жизни в Америке ремеслом, но страстно желая таковым овладеть, я, ни секунды не раздумывая, пошла на курсы кассиров при местной еврейской организации. Мы постигали тайны устройства кассового аппарата на неведомом нам английском языке. Это было пострашнее, чем фантазия у Гете. Кроме того, нас учили бытовому английскому и простейшим навыкам обращения с компьютером. На курсы зачисляли только тех, кто отвечал трем обязательным, хотя и нехитрым условиям: эмигрант женского пола, старше 30-ти лет, без знания английского. Курсы назывались по-русски - «Rabota».
На этих курсах я познакомилась со своими соотечественницами, прибывшими в Сан-Франциско со всех необъятных просторов нашей бывшей родины, и так же, как и я, мечтавших овладеть профессией кассира. Женщины были милые и настолько простые, что с первого дня говорили друг другу «ты».
Нас обучали по системе шпионской школы, расположенной неподалеку, в Монтерей. Там будущим разведчикам запрещено говорить друг с другом на каком-либо языке кроме языка потенциального противника. Когда обнаружилось, что Джессика, обучающая нас английскому - американская славистка, мы стали все чаще переходить с вражеского наречья на свое кровное, вполне тогда нашей молодой учительнице доступное. В таких случаях все запреты оказываются бессильны. Но иногда ее вопросы ставили нас в тупик не потому, что они были заданы на английском.
Вот она предлагает нам разыграть на английском сценку из обыденной для нее американской жизни. На тему, как заказывать еду в китайском ресторане.
- Ready to order? - дурашливо, с ручкой и блокнотом на изготовке, изображает местного официанта артистичная Джессика.
Несмотря на то, что китайские рестораны были сравнительно дешевы и располагались в этом городе буквально на каждом шагу, меню китайской кухни все еще оставалось для нас полной загадкой, и поэтому вместо ответа мы смущенно переглядывались, время от времени вымучено улыбаясь в сторону Джессики. Помню, что в этот момент я вдруг увидела себя и своих товарок как бы со стороны. Увидела всех нас глазами Джессики. С напряженными лицами, не по здешнему нарядных, до вульгарности ярко накрашенных, жалких, косноязычных, нищих эмигрантов без будущего…. Безумием показался мне тогда добровольный переезд в эту чужую страну, где в отличие от нас, Джессике выпало простое счастье родиться… Так бывает. Оскорбляют тебя, в дерьмо по самые уши окунают, и переносишь все это без всякого надрыва. А иногда совершеннейшая ерунда вдруг так заденет, что нет сил жить дальше…
Во время перерывов между классами женщины разбивались на пары и жадно делились друг с другом сокровенным на родном языке. Мне попалась в соседки Фаина из Гомеля. Она пугала наших молодых наставниц, выпускниц славистских кафедр Беркли и Стэнфорда, приходящих в класс в кедах и растянутых бумазейных свитерах, своими строгими «райкомовскими» костюмами и высокой, взбитой по моде 60-ых прической. Несмотря на невероятный консерватизм в одежде, в личной беседе с почти незнакомыми людьми Фаина ощущала себя необычайно раскованно. В первый же день на большой перемене она приблизилась ко мне почти вплотную и доверительно зашептала:
- Мой-то, слышь, как приехали сюда, не функционирует больше. Ни разу не… Люди говорят - депрессия, а мне чего с ним делать? Лежит зубами к стенке, никакого толку и не работает и не… Ну а твой то как? Функционирует? Работу нашел?
Ностальгически следуя усвоенной с юности привычке, я решила, не отделяя зерен от плевел, пригласить всех своих одноклассниц к себе, попить чаю на кухне, если кухней можно назвать выгородку с плитой и несколькими навесными шкафами. Так что, на самом деле, чай мы пили в темноватой комнате, которая считалась гостиной. На стене в крошечной прихожей у меня висела фотография Сахарова, еще питерская, в рамочке советского производства. «Папа какой у тебя симпатичный, Соня, а ты сама-то - ну просто вылитый он, правда, девочки?», сказала одна из моих будущих коллег-кассиров, вглядываясь в один из самых известных портретов Андрея Дмитриевича. Девочки дружно закивали головами в знак согласия.
Так начиналась эмиграция.
В то время мы жили на крошечное жалование мужа, который, забыв о честолюбивых мечтах работать по специальности, сразу по приезде нанялся в невзрачную контору по ремонту мониторов. Этих денег хватало на более чем скромное пропитание и оплату запущенного, с разводами протечки на стенах и ощутимым запахом плесени жилья в полуподвальном помещении. Наша кооперативная двушка в блочном доме, в «дальнем» Купчино, с видом на овощебазу и ликероводочный завод «Арарат» вспоминалась с ностальгической грустью.
К счастью, первое время можно было обойтись без машины, так как город этот, в отличие от многих американских городов, по-питерски густо пересекали троллейбусные и трамвайные пути. Но билеты стоили дорого. А денег не было, как говорят, фактически. В ту весну в нерабочие дни, мы много ходили пешком.
Неожиданно возникла еще одна проблема. Очень скоро по приезде мы поняли, что наш советский гардероб, дальновидно закупленный накануне отъезда на долгие годы вперед и пересекший с нами океан в трех чемоданах из кожзаменителя, надо срочно менять. Приобретенная впрок «выходная» одежда и неудобная, парадная обувь придавали нам нелепо-провинциальный вид, слишком торжественный для того вольного города, куда забросила нас судьба. Одежда нужна была самая простая - парусиновые штаны и тапочки, чтобы хотя бы в этом не отличаться так разительно от местных жителей. Но одежды требовалось много, так как, к нашему изумлению, менять ее нужно было каждый день.
Все было бы не так уж плохо, если бы не одно пошлое обстоятельство. С каждым днем все более ощутимо не хватало денег. Почти все женщины-эмигрантки решали этот вопрос простым и испытанным способом - шли убирать дома состоятельных американцев. А таковых в «самом романтическом городе Америки», слава богу, хватало на всех. Получалось, что выход был, но я не торопилась им воспользоваться. Просто уборка помещений не относится к лучшим из моих умений -- я и свою-то квартиру мыла с большой неохотой, долго и не очень качественно.
«Ничего, за деньги будет получаться лучше и быстрее», - уговаривала я себя.
«К тому же, на этой работе можно похудеть», - пускала я в ход самый неоспоримый и, обычно, безотказно действующий аргумент. Похудеть, кстати, было необходимо не только мне, но и двум другим членам нашей семьи. Приехав сюда из полуголодного, вводящего талоны на сахар и молоко Питера, мы жадно набросились на легко усвояемые углеводы: галлонами пожирали дешевое мороженое, запивая его, купленным на распродаже сладким апельсиновым соком из Флориды. Пагубные последствия этого гастрономического беспредела не заставили себя ждать: даже у ладно-скроенного Илюши появились небольшие отложения в области талии.
В один день, до конца осознав заурядную неотвратимость своей эмигрантской судьбы, я договорилась с Фаиной об уборке двухэтажного дома. Кстати, семья Фаины сидела на велфере и поэтому нуждалась в наличных деньгах значительно больше чем наша. Так и не дождавшись никакой пользы от окончательно поддавшегося депрессии мужа, практичная Фаина полностью взяла бразды правления в свои руки. Дом, с хозяином которого она сумела выгодно сговориться о цене, выходил окнами на Голден Гейт парк, которым давно знаменит этот город. Себе она выделила второй этаж с тремя спальнями и ванными комнатами. Мне, таким образом, отошел - первый с гостиной, столовой и кухней. Я уже стояла одетая в дверях, когда Илюша бросился на меня с криком:
- Мама, стой!!! Я - вспомнил. У нас же есть скрипка. Скрипка Холоденко!!!
Скрипка Холоденко и немножко нервно
История со скрипкой Холоденко началась в Ленинграде, за три месяца до нашего отъезда в доме у площади Мира, в скрипичной мастерской Арнольда Холоденко, а закончилась в Беркли, в частном доме, в аналогичной мастерской Аарона Спектора через 3 месяца после приезда.
Фактически, история эта началась в тот день, когда мы окончательно приняли решение уехать. Мы посчитали, что было бы неправильно не сказать об этом нашему сыну. Ведь ему, так же как и нам, предстояла разлука с друзьями, с городом, с книжным шкафом, набитым любимыми книгами, с привычным, налаженным ходом жизни. «Но только это будет нашей тайной, и говорить об этом никому не нужно. Абсолютно никому. Хорошо?», - обязали мы его честным словом, которое он незамедлительно и без лишних раздумий нарушил. За рекордно короткий срок невоздержанное дитя посвятило в нашу семейную тайну соседей по дому, учителей, одноклассников, родителей одноклассников, лечащего врача из районной поликлиники и даже продавщицу разливного совхозного молока, к цистерне с которым с раннего утра в нашем дворе выстраивалась длинная, заспанная очередь. «Хотел, чтоб все мне завидовали», - признался обуреваемый не детским тщеславием ребенок. Первой конфиденткой Илюши стала Надежда Евелевна Шапиро - его любимая учительница по классу скрипки в районной музыкальной школе. К тому времени он еще играл на половинке. Именно она и посоветовала нам заказать ему «на отъезд» полную скрипку.
- Идите к Арнольду Холоденко. Это имя вам ничего не говорит потому, что вы не из этого мира. Вы не пожалеете. Арнольд - это «Гварнери ленинградского разлива», - сказала она уверенно. Шапиро была в нашей семье безоговорочным авторитетом во всем, что касалось музыкального образования сына, так что нам и в голову не пришло искать другого мастера.
Заказывать скрипку мы поехали втроем. Ленинградский Гварнери обитал в мансарде типичного для нашего города пятиэтажного дома, в районе бывшей Сенной площади. Место было очень достоевское. Как раз в этих местах в жалкой каморке, под кровлей такого же доходного петербуржского дома поселил писатель одного своего, решившегося испытать себя убийством, литературного героя. И, подымаясь по узкой темной лестнице, ведущей к мансарде Холоденко, нельзя было не вспомнить, что «тринадцать крутых ступеней вели вверх с площадки последнего этажа к каморке Раскольникова».
Мы позвонили. В полутьме дверного проема показался импозантный, стройный мужчина лет пятидесяти с великолепной седеющей гривой над высоким лбом. На свету с этим образом, полностью отвечающим нашим представлениям о питерском маэстро, произошли невероятные, и даже чудовищные превращения. У Арнольда Холоденко оказались белые глаза необратимо спившегося человека. Ненормальная худоба и, одновременно, характерная одутловатость измученного лица так же безошибочно изобличали законченного, хотя и интеллигентного алкоголика. К тому же, у него заметно дрожали руки. Только густая шевелюра маэстро не претерпела никаких изменений. В комнате легко пахло лаком и клеем, но это не могло заглушить характерный кисловатый запах - печальный спутник жилья одиноких пьющих мужчин. Мы несколько стушевались. Насчет Гварнери - это еще надо было посмотреть, а вот разлив был точно ленинградский. Но отступать было уже некогда и некуда. К тому же, несмотря на увиденное, над нами прдолжал безоговорочно довлеть авторитет заславшей нас в это логово Шапиро.
Большую часть комнаты занимал стол с несколькими скрипками, пребывающими в разной стадии незавершенности и аксессуарами к ним. Без лака скрипки казались ужасно беззащитными.
- Вы пришли в нужное место, - лаконично заключил, выслушав нас, Арнольд Холоденко. Он, вообще, был немногословен, держался суховато и с большим достоинством.
- У меня есть хорошая заготовка. Через три месяца все будет готово. Это будет стоить вам…, - он назвал цифру, услышав которую мы внутренне ахнули, но виду не подали, сразу согласились с ценой и стали прощаться. Мне понравилось, что раскланиваясь, он пожал руку необычайно польщенному этим Илюше.
Через три месяца в том же составе мы пришли за скрипкой. Илюша нес пустой футляр, обитый изнутри темно-зеленым сукном.
Холоденко, как величайшую драгоценность вынес ему отливающую темно-красным лаком красавицу-скрипку.
- Что ты сейчас разучиваешь в школе? - спросил он.
- Концерт ре минор Баха.
- Ну вот, послушай… - прижал он инструмент к своему неправдоподобно костлявому плечу и взмахнул смычком. Несколько пассажей, как раз тех самых, непрерывно повторяя которые, Илюша совершенно измучил нас в последние два месяца, сейчас показались нам невыразимо прекрасными.
Еще бы! Ведь знакомые звуки извлекались не из жалкой илюшиной половинки, а из нового инструмента, перешедшего в нашу полную собственность, как только мы передали маэстро конверт с деньгами. На просьбу пересчитать деньги Холоденко ответил брезгливым отказом. Нет, положительно, этот человек нравился мне все больше и больше. Илюша снял со скрипки мостик, и бережно обернув инструмент в детскую фланелевую пеленку, в ту самую, в которую мы, каких-то девять лет назад, заворачивали его самого, уложил сокровище в футляр. Холоденко протянул ему смычок, которым только что водил по струнам теперь уже нашей скрипки.
- Это тебе от меня, на память.
Только сейчас, вспоминая эту историю во всех деталях, я понимаю, что вся она, в совокупности, могла происходить только там, где происходила, то есть на нашей бывшей родине.
- Подождите, - остановил нас Холоденко, когда мы уже стояли в двери.
- Вам повезло. Эта скрипка - лучшая из моих скрипок. Если когда-нибудь вам срочно понадобятся там деньги, продайте ее, и вы сможете прожить на это, - тут Холоденко приостановился и, как будто бы произведя в уме сложные математические расчеты, уверенно закончил:
- Два года, да, два года вы сможете прожить в Америке, продав эту скрипку.
Идя к метро «Площадь Мира», мы возбужденно обсуждали детали удачной сделки. Правда, нам пришлось вложить в скрипку почти все, что у нас образовалось накануне отъезда, но лучшего инвестирования в свое собственное будущее просто нельзя было себе вообразить.
Комментарий на тему «скрипка Холоденко» несколько затянулся. Ну, ничего. Вторая часть этой истории будет значительно короче.
Своим истошным криком Илюша меня в тот день не остановил. Кухня, гостиная, столовая и сортир, а также ковры, двери и люстры первого этажа дома на улице Фултон я привела в состояние почти первозданной чистоты, чем заслужила сдержанную похвалу Фаины и тридцать долларов наличными. Должна признаться, что и дальше пополнять семейный бюджет подобным образом я вежливо, но решительно отказалась. Судя по всему, тот день, о котором говорил Холоденко, настал.
В ближайшее воскресенье мы втроем, с футляром, в котором покоился залог двух лет элегантно-беззаботной жизни, поехали на перекладных в Беркли оценивать стоимость скрипки. По дороге Илюша, предчувствуя, что стоимость эта может легко превзойти самые дерзкие его ожидания, мягко, но настойчиво напоминал, через кого именно мы вышли на Холоденко.
В Беркли, в частном доме на тихой и зеленой Telegraph Avenue ждал нас скрипичных дел мастер Aaron Spector, кудрявой седой головой и смеющимися детскими глазами неправдоподобно напоминающий старого Эйнштейна. Вместе с тем он настолько полно отвечал классическим представлениям о скрипичном мастере, что тут и сказать больше нечего. Так что я перехожу непосредственно к концу нашей короткой с ним встречи.
- Do you have a fire place?* - небрежно отыграв несколько пассажей на нашем семейном сокровище, неожиданно спросил старик.
Мы застыли в ожидании цифры, и поэтому вопрос о наличии камина поразил нас. Камина у нас не было.
- What a pity!** - шутливо сокрушаясь по поводу отсутствующего камина, покачал седой головой старик Спектор.
- What do you mean?***
- I mean this piece of wood could serve as a nice fire starter**** - с лучезарно-детской улыбкой глядя на скрипку Холоденко, вынес он ей окончательный приговор.
Вопрос, как пополнить семейный бюджет остался открытым.
Спасение, как всегда, пришло с самой неожиданной стороны. Имя ему было "Школа Годберга".
* - У вас есть камин?
** - Какая жалость!
*** - Что Вы имеете ввиду?
**** - Только то, что эта деревяшка отлично сгодилась бы для разжигания камина.
--------------------------------
Произвольно искромсав на части текст под названием «Я знаю сам, здесь тоже небо есть», и поместив эти части в случайной последовательности в свой блог, начав с «Такой мальчик», просто потому, что именно об этом куске напомнил в определенный день ЖЖ, автор совершил над своим собственным детищем акт безжалостной вивисекции.
В результате этого надругательства финал вообще никуда не вошел. Посему «хвост» прилагаю здесь, отдельно от «туловища»:
Мужайтесь, други: виден берег
Так, по преданию, воскликнул Диоген Синопский, во время публичного чтения каким-то автором слишком длинного сочинения, когда в конце свитка показалось неисписанное место.
По какой-то непостижимой причине, байки, приписываемые Диогеном Лаэртским своему легендарному тезке из Синопа, оккупировали мое сознание до такой степени, что я, то и дело, безо всякой на то нужды вставляю их в текст. А между тем, мне следовало бы подумать о том, что «неисписанное место в конце свитка» приближается с роковой неизбежностью и береговая линия уже четко выступила из морского тумана.
Что я, собственно, успела сказать о прошедших двадцати годах своей жизни? Фактически - ничего.
Ни слова о любимейшем человеке - отце, который опрометчиво ринувшись за мной к новым берегам так и не смог, до самой смерти, прижиться на чужой земле. Ничего о друзьях, счастливо обретенных еще в юности, о моей неизбывной тоске по ним, о наших редких встречах, о том, что никто не смог заменить их в моей душе. Лишь вскользь о страшной тоске по «прежней земле», по мучительно любимому городу, которая с первого дня поразила меня как болезнь и долгие пять лет не давала разглядеть «новое небо над головой».
Так чем же исписаны эти страницы? Забавным рассказом о запойном питерском Гварнери, педагогической притчей об одном «трудном ребенке», покоряющим обаятельным сочетанием бесшабашности и одаренности, потешными зарисовками из эмигрантской жизни, невероятной историей почти непорочного зачатия?
Да, получается, что именно этим. Не повинуясь никаким законам, человеческая память воссоздает страницы прошлого на удивление прихотливо. В этом таится опасность если не «конца перспективы», то ее существенного искажения. Хотя опасность имеется, она еще никого, включая автора этих строк, не удержала от попытки восстановить прошлое на свой собственный, свободно избранный манер.
Слегка перефразируя одного великого, можно сказать, что единожды описанное не будет возвращено в хаос никогда. Возможно, что и это скромное свидетельство, наряду со многими другими, составит однажды объемистый сборник о судьбах тех, кто покинул разваливающуюся на куски империю в последнее десятилетие прошлого века. А это и будет означать, что совместными усилиями, историю этих судеб удалось вырвать из клубящегося хаоса бытия.
Сан-Франциско. Февраль, 2011
Раз в неделю я хожу на рынок. За помидорами. Не надо обольщаться. На здешних рынках ни за какие деньги не найдете вы того блаженной памяти нелепого, буро-фиолетового, несимметрично распоротым по черным швам овоща, который был украшением наших южных базаров. В конце концов, желание еще раз вкусить нечто, хотя бы отдаленно напоминающее сладостный вкус бессарабского «бычьего сердца», погонит вас на ближайший рынок. На рынке, по крайней мере, можно все пробовать. Именно дегустацией местных сортов помидор, и ничем иным, занималась я в прошлое воскресенье, медленно продвигаясь от одного лотка к другому, когда мое внимание привлекла ничем особенно непримечательная худощавая женщина с холщевой сумкой в руках. На вид она была лет 45-ти, с распущенными полуседыми волосами и бледным, абсолютно лишенным косметики, и как бы немного недопеченным лицом. С первого взгляда в ней угадывалась несомненная принадлежность к чрезвычайно распространенному в Северной Калифорнии женскому типу “granola”. Не вступая с ней ни в какой род общения, можно было с уверенностью сказать, что она не ест убойное, не признает синтетики, не бреет под мышками и видит в белом мужчине причину всех бед современного общества. Лицо этой женщины показалось мне знакомым.
- Jessica Wolf?, - спросила я не совсем уверенно. - Have we met before? - взлетели вверх ее не прореженные на переносице брови.
- 1990 год, курсы «Работа»? - по-русски напомнила я.
- Сонья, is it you? Да, да, давно… назад, но я… помнить хорошо - ответила она, мучительно подбирая русские слова.
Задав друг другу пару ничего не значащих вопросов, и лицемерно похвалив - она - мой английский, а я - ее русский, мы разошлись по своим делам. Через час я почти забыла об этой встрече, но к вечеру почему-то вспомнила снова и Джессику и наш с ней разговор на рынке. Лежала на диване, курила и вспоминала уже неотступно, как мы приехали в этот город 20 лет назад с тремя чемоданами ненужного советского барахла и двумя илюшиными скрипками - половинкой и полной - на вырост, про курсы «Работа», где Jessica, вполне бойко щебетавшая тогда по-русски, учила меня английскому…
…Вскорости по приезде в Сан-Франциско, не говоря ни слова по-английски, а также не владея никаким пригодным для жизни в Америке ремеслом, но страстно желая таковым овладеть, я, ни секунды не раздумывая, пошла на курсы кассиров при местной еврейской организации. Мы постигали тайны устройства кассового аппарата на неведомом нам английском языке. Это было пострашнее, чем фантазия у Гете. Кроме того, нас учили бытовому английскому и простейшим навыкам обращения с компьютером. На курсы зачисляли только тех, кто отвечал трем обязательным, хотя и нехитрым условиям: эмигрант женского пола, старше 30-ти лет, без знания английского. Курсы назывались по-русски - «Rabota».
На этих курсах я познакомилась со своими соотечественницами, прибывшими в Сан-Франциско со всех необъятных просторов нашей бывшей родины, и так же, как и я, мечтавших овладеть профессией кассира. Женщины были милые и настолько простые, что с первого дня говорили друг другу «ты».
Нас обучали по системе шпионской школы, расположенной неподалеку, в Монтерей. Там будущим разведчикам запрещено говорить друг с другом на каком-либо языке кроме языка потенциального противника. Когда обнаружилось, что Джессика, обучающая нас английскому - американская славистка, мы стали все чаще переходить с вражеского наречья на свое кровное, вполне тогда нашей молодой учительнице доступное. В таких случаях все запреты оказываются бессильны. Но иногда ее вопросы ставили нас в тупик не потому, что они были заданы на английском.
Вот она предлагает нам разыграть на английском сценку из обыденной для нее американской жизни. На тему, как заказывать еду в китайском ресторане.
- Ready to order? - дурашливо, с ручкой и блокнотом на изготовке, изображает местного официанта артистичная Джессика.
Несмотря на то, что китайские рестораны были сравнительно дешевы и располагались в этом городе буквально на каждом шагу, меню китайской кухни все еще оставалось для нас полной загадкой, и поэтому вместо ответа мы смущенно переглядывались, время от времени вымучено улыбаясь в сторону Джессики. Помню, что в этот момент я вдруг увидела себя и своих товарок как бы со стороны. Увидела всех нас глазами Джессики. С напряженными лицами, не по здешнему нарядных, до вульгарности ярко накрашенных, жалких, косноязычных, нищих эмигрантов без будущего…. Безумием показался мне тогда добровольный переезд в эту чужую страну, где в отличие от нас, Джессике выпало простое счастье родиться… Так бывает. Оскорбляют тебя, в дерьмо по самые уши окунают, и переносишь все это без всякого надрыва. А иногда совершеннейшая ерунда вдруг так заденет, что нет сил жить дальше…
Во время перерывов между классами женщины разбивались на пары и жадно делились друг с другом сокровенным на родном языке. Мне попалась в соседки Фаина из Гомеля. Она пугала наших молодых наставниц, выпускниц славистских кафедр Беркли и Стэнфорда, приходящих в класс в кедах и растянутых бумазейных свитерах, своими строгими «райкомовскими» костюмами и высокой, взбитой по моде 60-ых прической. Несмотря на невероятный консерватизм в одежде, в личной беседе с почти незнакомыми людьми Фаина ощущала себя необычайно раскованно. В первый же день на большой перемене она приблизилась ко мне почти вплотную и доверительно зашептала:
- Мой-то, слышь, как приехали сюда, не функционирует больше. Ни разу не… Люди говорят - депрессия, а мне чего с ним делать? Лежит зубами к стенке, никакого толку и не работает и не… Ну а твой то как? Функционирует? Работу нашел?
Ностальгически следуя усвоенной с юности привычке, я решила, не отделяя зерен от плевел, пригласить всех своих одноклассниц к себе, попить чаю на кухне, если кухней можно назвать выгородку с плитой и несколькими навесными шкафами. Так что, на самом деле, чай мы пили в темноватой комнате, которая считалась гостиной. На стене в крошечной прихожей у меня висела фотография Сахарова, еще питерская, в рамочке советского производства. «Папа какой у тебя симпатичный, Соня, а ты сама-то - ну просто вылитый он, правда, девочки?», сказала одна из моих будущих коллег-кассиров, вглядываясь в один из самых известных портретов Андрея Дмитриевича. Девочки дружно закивали головами в знак согласия.
Так начиналась эмиграция.
В то время мы жили на крошечное жалование мужа, который, забыв о честолюбивых мечтах работать по специальности, сразу по приезде нанялся в невзрачную контору по ремонту мониторов. Этих денег хватало на более чем скромное пропитание и оплату запущенного, с разводами протечки на стенах и ощутимым запахом плесени жилья в полуподвальном помещении. Наша кооперативная двушка в блочном доме, в «дальнем» Купчино, с видом на овощебазу и ликероводочный завод «Арарат» вспоминалась с ностальгической грустью.
К счастью, первое время можно было обойтись без машины, так как город этот, в отличие от многих американских городов, по-питерски густо пересекали троллейбусные и трамвайные пути. Но билеты стоили дорого. А денег не было, как говорят, фактически. В ту весну в нерабочие дни, мы много ходили пешком.
Неожиданно возникла еще одна проблема. Очень скоро по приезде мы поняли, что наш советский гардероб, дальновидно закупленный накануне отъезда на долгие годы вперед и пересекший с нами океан в трех чемоданах из кожзаменителя, надо срочно менять. Приобретенная впрок «выходная» одежда и неудобная, парадная обувь придавали нам нелепо-провинциальный вид, слишком торжественный для того вольного города, куда забросила нас судьба. Одежда нужна была самая простая - парусиновые штаны и тапочки, чтобы хотя бы в этом не отличаться так разительно от местных жителей. Но одежды требовалось много, так как, к нашему изумлению, менять ее нужно было каждый день.
Все было бы не так уж плохо, если бы не одно пошлое обстоятельство. С каждым днем все более ощутимо не хватало денег. Почти все женщины-эмигрантки решали этот вопрос простым и испытанным способом - шли убирать дома состоятельных американцев. А таковых в «самом романтическом городе Америки», слава богу, хватало на всех. Получалось, что выход был, но я не торопилась им воспользоваться. Просто уборка помещений не относится к лучшим из моих умений -- я и свою-то квартиру мыла с большой неохотой, долго и не очень качественно.
«Ничего, за деньги будет получаться лучше и быстрее», - уговаривала я себя.
«К тому же, на этой работе можно похудеть», - пускала я в ход самый неоспоримый и, обычно, безотказно действующий аргумент. Похудеть, кстати, было необходимо не только мне, но и двум другим членам нашей семьи. Приехав сюда из полуголодного, вводящего талоны на сахар и молоко Питера, мы жадно набросились на легко усвояемые углеводы: галлонами пожирали дешевое мороженое, запивая его, купленным на распродаже сладким апельсиновым соком из Флориды. Пагубные последствия этого гастрономического беспредела не заставили себя ждать: даже у ладно-скроенного Илюши появились небольшие отложения в области талии.
В один день, до конца осознав заурядную неотвратимость своей эмигрантской судьбы, я договорилась с Фаиной об уборке двухэтажного дома. Кстати, семья Фаины сидела на велфере и поэтому нуждалась в наличных деньгах значительно больше чем наша. Так и не дождавшись никакой пользы от окончательно поддавшегося депрессии мужа, практичная Фаина полностью взяла бразды правления в свои руки. Дом, с хозяином которого она сумела выгодно сговориться о цене, выходил окнами на Голден Гейт парк, которым давно знаменит этот город. Себе она выделила второй этаж с тремя спальнями и ванными комнатами. Мне, таким образом, отошел - первый с гостиной, столовой и кухней. Я уже стояла одетая в дверях, когда Илюша бросился на меня с криком:
- Мама, стой!!! Я - вспомнил. У нас же есть скрипка. Скрипка Холоденко!!!
Скрипка Холоденко и немножко нервно
История со скрипкой Холоденко началась в Ленинграде, за три месяца до нашего отъезда в доме у площади Мира, в скрипичной мастерской Арнольда Холоденко, а закончилась в Беркли, в частном доме, в аналогичной мастерской Аарона Спектора через 3 месяца после приезда.
Фактически, история эта началась в тот день, когда мы окончательно приняли решение уехать. Мы посчитали, что было бы неправильно не сказать об этом нашему сыну. Ведь ему, так же как и нам, предстояла разлука с друзьями, с городом, с книжным шкафом, набитым любимыми книгами, с привычным, налаженным ходом жизни. «Но только это будет нашей тайной, и говорить об этом никому не нужно. Абсолютно никому. Хорошо?», - обязали мы его честным словом, которое он незамедлительно и без лишних раздумий нарушил. За рекордно короткий срок невоздержанное дитя посвятило в нашу семейную тайну соседей по дому, учителей, одноклассников, родителей одноклассников, лечащего врача из районной поликлиники и даже продавщицу разливного совхозного молока, к цистерне с которым с раннего утра в нашем дворе выстраивалась длинная, заспанная очередь. «Хотел, чтоб все мне завидовали», - признался обуреваемый не детским тщеславием ребенок. Первой конфиденткой Илюши стала Надежда Евелевна Шапиро - его любимая учительница по классу скрипки в районной музыкальной школе. К тому времени он еще играл на половинке. Именно она и посоветовала нам заказать ему «на отъезд» полную скрипку.
- Идите к Арнольду Холоденко. Это имя вам ничего не говорит потому, что вы не из этого мира. Вы не пожалеете. Арнольд - это «Гварнери ленинградского разлива», - сказала она уверенно. Шапиро была в нашей семье безоговорочным авторитетом во всем, что касалось музыкального образования сына, так что нам и в голову не пришло искать другого мастера.
Заказывать скрипку мы поехали втроем. Ленинградский Гварнери обитал в мансарде типичного для нашего города пятиэтажного дома, в районе бывшей Сенной площади. Место было очень достоевское. Как раз в этих местах в жалкой каморке, под кровлей такого же доходного петербуржского дома поселил писатель одного своего, решившегося испытать себя убийством, литературного героя. И, подымаясь по узкой темной лестнице, ведущей к мансарде Холоденко, нельзя было не вспомнить, что «тринадцать крутых ступеней вели вверх с площадки последнего этажа к каморке Раскольникова».
Мы позвонили. В полутьме дверного проема показался импозантный, стройный мужчина лет пятидесяти с великолепной седеющей гривой над высоким лбом. На свету с этим образом, полностью отвечающим нашим представлениям о питерском маэстро, произошли невероятные, и даже чудовищные превращения. У Арнольда Холоденко оказались белые глаза необратимо спившегося человека. Ненормальная худоба и, одновременно, характерная одутловатость измученного лица так же безошибочно изобличали законченного, хотя и интеллигентного алкоголика. К тому же, у него заметно дрожали руки. Только густая шевелюра маэстро не претерпела никаких изменений. В комнате легко пахло лаком и клеем, но это не могло заглушить характерный кисловатый запах - печальный спутник жилья одиноких пьющих мужчин. Мы несколько стушевались. Насчет Гварнери - это еще надо было посмотреть, а вот разлив был точно ленинградский. Но отступать было уже некогда и некуда. К тому же, несмотря на увиденное, над нами прдолжал безоговорочно довлеть авторитет заславшей нас в это логово Шапиро.
Большую часть комнаты занимал стол с несколькими скрипками, пребывающими в разной стадии незавершенности и аксессуарами к ним. Без лака скрипки казались ужасно беззащитными.
- Вы пришли в нужное место, - лаконично заключил, выслушав нас, Арнольд Холоденко. Он, вообще, был немногословен, держался суховато и с большим достоинством.
- У меня есть хорошая заготовка. Через три месяца все будет готово. Это будет стоить вам…, - он назвал цифру, услышав которую мы внутренне ахнули, но виду не подали, сразу согласились с ценой и стали прощаться. Мне понравилось, что раскланиваясь, он пожал руку необычайно польщенному этим Илюше.
Через три месяца в том же составе мы пришли за скрипкой. Илюша нес пустой футляр, обитый изнутри темно-зеленым сукном.
Холоденко, как величайшую драгоценность вынес ему отливающую темно-красным лаком красавицу-скрипку.
- Что ты сейчас разучиваешь в школе? - спросил он.
- Концерт ре минор Баха.
- Ну вот, послушай… - прижал он инструмент к своему неправдоподобно костлявому плечу и взмахнул смычком. Несколько пассажей, как раз тех самых, непрерывно повторяя которые, Илюша совершенно измучил нас в последние два месяца, сейчас показались нам невыразимо прекрасными.
Еще бы! Ведь знакомые звуки извлекались не из жалкой илюшиной половинки, а из нового инструмента, перешедшего в нашу полную собственность, как только мы передали маэстро конверт с деньгами. На просьбу пересчитать деньги Холоденко ответил брезгливым отказом. Нет, положительно, этот человек нравился мне все больше и больше. Илюша снял со скрипки мостик, и бережно обернув инструмент в детскую фланелевую пеленку, в ту самую, в которую мы, каких-то девять лет назад, заворачивали его самого, уложил сокровище в футляр. Холоденко протянул ему смычок, которым только что водил по струнам теперь уже нашей скрипки.
- Это тебе от меня, на память.
Только сейчас, вспоминая эту историю во всех деталях, я понимаю, что вся она, в совокупности, могла происходить только там, где происходила, то есть на нашей бывшей родине.
- Подождите, - остановил нас Холоденко, когда мы уже стояли в двери.
- Вам повезло. Эта скрипка - лучшая из моих скрипок. Если когда-нибудь вам срочно понадобятся там деньги, продайте ее, и вы сможете прожить на это, - тут Холоденко приостановился и, как будто бы произведя в уме сложные математические расчеты, уверенно закончил:
- Два года, да, два года вы сможете прожить в Америке, продав эту скрипку.
Идя к метро «Площадь Мира», мы возбужденно обсуждали детали удачной сделки. Правда, нам пришлось вложить в скрипку почти все, что у нас образовалось накануне отъезда, но лучшего инвестирования в свое собственное будущее просто нельзя было себе вообразить.
Комментарий на тему «скрипка Холоденко» несколько затянулся. Ну, ничего. Вторая часть этой истории будет значительно короче.
Своим истошным криком Илюша меня в тот день не остановил. Кухня, гостиная, столовая и сортир, а также ковры, двери и люстры первого этажа дома на улице Фултон я привела в состояние почти первозданной чистоты, чем заслужила сдержанную похвалу Фаины и тридцать долларов наличными. Должна признаться, что и дальше пополнять семейный бюджет подобным образом я вежливо, но решительно отказалась. Судя по всему, тот день, о котором говорил Холоденко, настал.
В ближайшее воскресенье мы втроем, с футляром, в котором покоился залог двух лет элегантно-беззаботной жизни, поехали на перекладных в Беркли оценивать стоимость скрипки. По дороге Илюша, предчувствуя, что стоимость эта может легко превзойти самые дерзкие его ожидания, мягко, но настойчиво напоминал, через кого именно мы вышли на Холоденко.
В Беркли, в частном доме на тихой и зеленой Telegraph Avenue ждал нас скрипичных дел мастер Aaron Spector, кудрявой седой головой и смеющимися детскими глазами неправдоподобно напоминающий старого Эйнштейна. Вместе с тем он настолько полно отвечал классическим представлениям о скрипичном мастере, что тут и сказать больше нечего. Так что я перехожу непосредственно к концу нашей короткой с ним встречи.
- Do you have a fire place?* - небрежно отыграв несколько пассажей на нашем семейном сокровище, неожиданно спросил старик.
Мы застыли в ожидании цифры, и поэтому вопрос о наличии камина поразил нас. Камина у нас не было.
- What a pity!** - шутливо сокрушаясь по поводу отсутствующего камина, покачал седой головой старик Спектор.
- What do you mean?***
- I mean this piece of wood could serve as a nice fire starter**** - с лучезарно-детской улыбкой глядя на скрипку Холоденко, вынес он ей окончательный приговор.
Вопрос, как пополнить семейный бюджет остался открытым.
Спасение, как всегда, пришло с самой неожиданной стороны. Имя ему было "Школа Годберга".
* - У вас есть камин?
** - Какая жалость!
*** - Что Вы имеете ввиду?
**** - Только то, что эта деревяшка отлично сгодилась бы для разжигания камина.
--------------------------------
Произвольно искромсав на части текст под названием «Я знаю сам, здесь тоже небо есть», и поместив эти части в случайной последовательности в свой блог, начав с «Такой мальчик», просто потому, что именно об этом куске напомнил в определенный день ЖЖ, автор совершил над своим собственным детищем акт безжалостной вивисекции.
В результате этого надругательства финал вообще никуда не вошел. Посему «хвост» прилагаю здесь, отдельно от «туловища»:
Мужайтесь, други: виден берег
Так, по преданию, воскликнул Диоген Синопский, во время публичного чтения каким-то автором слишком длинного сочинения, когда в конце свитка показалось неисписанное место.
По какой-то непостижимой причине, байки, приписываемые Диогеном Лаэртским своему легендарному тезке из Синопа, оккупировали мое сознание до такой степени, что я, то и дело, безо всякой на то нужды вставляю их в текст. А между тем, мне следовало бы подумать о том, что «неисписанное место в конце свитка» приближается с роковой неизбежностью и береговая линия уже четко выступила из морского тумана.
Что я, собственно, успела сказать о прошедших двадцати годах своей жизни? Фактически - ничего.
Ни слова о любимейшем человеке - отце, который опрометчиво ринувшись за мной к новым берегам так и не смог, до самой смерти, прижиться на чужой земле. Ничего о друзьях, счастливо обретенных еще в юности, о моей неизбывной тоске по ним, о наших редких встречах, о том, что никто не смог заменить их в моей душе. Лишь вскользь о страшной тоске по «прежней земле», по мучительно любимому городу, которая с первого дня поразила меня как болезнь и долгие пять лет не давала разглядеть «новое небо над головой».
Так чем же исписаны эти страницы? Забавным рассказом о запойном питерском Гварнери, педагогической притчей об одном «трудном ребенке», покоряющим обаятельным сочетанием бесшабашности и одаренности, потешными зарисовками из эмигрантской жизни, невероятной историей почти непорочного зачатия?
Да, получается, что именно этим. Не повинуясь никаким законам, человеческая память воссоздает страницы прошлого на удивление прихотливо. В этом таится опасность если не «конца перспективы», то ее существенного искажения. Хотя опасность имеется, она еще никого, включая автора этих строк, не удержала от попытки восстановить прошлое на свой собственный, свободно избранный манер.
Слегка перефразируя одного великого, можно сказать, что единожды описанное не будет возвращено в хаос никогда. Возможно, что и это скромное свидетельство, наряду со многими другими, составит однажды объемистый сборник о судьбах тех, кто покинул разваливающуюся на куски империю в последнее десятилетие прошлого века. А это и будет означать, что совместными усилиями, историю этих судеб удалось вырвать из клубящегося хаоса бытия.
Сан-Франциско. Февраль, 2011