Позвольте запросто - Иосиф, подобострастный страх отбросив...
В рамках грандиозного празднования 80-летия Бродского создан один любопытный проект: Часть Речи. 2020
На этом видео родные (жена Мария Соццани и дочь Анна) и друзья (Найман, Алешковский, Барышников, Гордин, Голышев, Томас Вацлова, you name it…) читают стихи Бродского по своему выбору на фоне общих с ним фотографий 50-летней давности.
Если вам охота увидеть/послушать исключительно родственников юбиляра, ангелоподобная Мария читает первая, а потом еще раз на английском - на 12:04 минуте, и сразу после нее - дочь, ничем не похожая ни на божественную свою мать, ни на неотразимого отца. Но в этом случае дальнейшее читать (причем, без большой потери для себя, не имеет уже никакого смысла).
Обратите внимание, что из всей компании только жена прочла стихи мужа by heart, на память. (Дочь не считается, она шпаргалила).
Все остальные, декламируя, пялятся в напечатанное, буквально не отрывая глаз.
Ну, как тут не вспомнить Юрия Карабчиевского, дерзкого до окаянства, если учесть, «на что он руку подымал»:
«Есть нечто унизительное в этом чтении. Состояние - как после раута в высшем свете. То же стыдливо-лестное чувство приобщенности неизвестно к чему, то же нервное и физическое утомление, та же эмоциональная пустота. Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, - так и не сказано ничего.
Приходилось ли вам обращать внимание, как тяжело запоминаются эти стихи? Мало кто знает Бродского наизусть и только тот, кто учил специально.
Это оттого, что внутренняя логика образа почти всюду подменяется внешней логикой синтаксиса. "Часть речи" называется книга Бродского и так же - сборник, ему посвященный. Это грамматическое название, конечно же, дано не случайно. Но, быть может, было бы еще точнее - "Член предложения". Потому что, при всем внимании к слову, не слово составляет у Бродского основу стиха, и не строчка, и даже не строфа - а фраза. Наиболее ярко этот принцип проявляется там, где одно предложение тянется через несколько искусно построенных строф, но он, как правило, сохраняется и в самых коротких стихах.
Неизменно соблюдаемое расстояние между ритмическим и синтаксическим строем и дает мгновенное чувство глубины и объема, пропадающее после чтения. Оттого, кстати, большие стихи, из строфы в строфу переносящие фразу, выглядят всегда значительней и глубже. Фраза может и не быть формально четко очерченной, а существовать как некая недоговоренная в строфе, никак не договариваемая мысль. Она переливается, переливается, каждый раз сливаясь еще с одной каплей, вызывая томительное ожидание, что вот-вот прорвется свободным потоком и станет ясно, куда и зачем. Но в конце так и остается лежать ртутным выпуклым озерцом на дне последней строфы.»
Вернемся к проекту. Яков Гордин читает «От окраины к центру», 74-го года. Читает в отрывках, а не полностью. И это не случайно. Там гениальная интонация и несколько незабываемо прекрасных строф, вот как эта:
Добрый день. Ну и встреча у нас. До чего ты бесплотна!
Рядом новый закат гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна! Столько лет, а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна!
Но вся эта мучительно-ностальгическая красота тонет в неточном, избыточном, энурезно несдерживаемом потоке многословия. Дочитать эти стихи до конца, или дослушать целиком - работа, пот, труд, насилие над собой.
Седенький искусствовед читает, захлебываясь от восторга, (с листа, разумеется) “Новые Стансы к Августе”. Ни грана живого чувства, «ни божества, ни вдохновенья, ни слез, ни жизни, ни любви» в этих вымученных (по мотивам байроновских) «стансах», и не ночевало. Религиозно почитаемые «истинными любителями поэзии», они напоминают плотницкое изделие, наспех сколоченное из недоструганных, плохо пригнанных друг к другу досок:
Что ж, пусть легла бессмысленности тень
в моих глазах, и пусть впиталась сырость
мне в бороду, и кепка - набекрень -
венчая этот сумрак, отразилась
как та черта, которую душе
не перейти -
я не стремлюсь уже
за козырек, за пуговку, за ворот,
за свой сапог, за свой рукав.
Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,
что где-то я пропорот: холод
трясет его, мне в грудь попав.
А, между тем, каждому доступно вместо «бывшего в употреблении» вторсырья перечитать настоящие «Стансы к Августе». Те самые, название которых и формальная структура так небрежно позаимствованы юбиляром у Байрона, и которые так пленительно звучат для русского уха в переводе Пастернака :
Когда время моё миновало
И звезда закатилась моя,
Недочетов лишь ты не искала
И ошибкам моим не судья.
Не пугают тебя передряги,
И любовью, которой черты
Столько раз доверял я бумаге,
Остаёшься мне в жизни лишь ты…
Из всего, прослушанного в рамках этого проекта, меня более всего заинтересовали не встречавшиеся мне до этого «Похороны Бобо» в проникновенном исполнении Михаила Барышникова. Вот финальная, четвертая часть этой мини-поэмы:
Ты всем была. Но, потому что ты
теперь мертва, Бобо моя, ты стала
ничем - точнее, сгустком пустоты.
Что тоже, как подумаешь, немало.
Бобо мертва. На круглые глаза
вид горизонта действует, как нож, но
тебя, Бобо, Кики или Заза
им не заменят. Это невозможно.
Идет четверг. Я верю в пустоту.
В ней как в Аду, но более херово.
И новый Дант склоняется к листу
и на пустое место ставит слово.
Да, разгадать этот пазл не по уму простаку с наивно-старомодными вкусами в литературе, ну, вот, хоть вроде меня, так и не постигшей, о чем, или о ком печалится тут поэт. Правда, финал отдаленно напоминает ламентации по некогда любимой и ныне почившей, не то зверушке, не то женщине с детски-странным именем Бобо, которую не заменят безутешному поэту никакие там Кики и Зазы.
Это одна из догадок. Но есть нечто, о чем можно сказать без лишних раздумий: автор «Похорон Бобо» уверен, что явился человечеству в качестве Нового Данте, и пребывая ныне в этой роли, хоть и ему херовей, чем в Аду, он день за днем все ставит, ставит слово и каждый день склоняется к листу.
Я уж было хотела, разгадывая этот рехбус, этот крохсворд, припомнить, как другой русский поэт говорит о смерти своей возлюбленной, и как былая его любовь к ней, и она сама, буквально оживают под его пером, да притом еще в поразительном формате недоумевающего и обезоруживающе честного признания самому себе:
...Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Хотела, да вот, прочитавши целый трактат, посвященный разгадыванию многослойной тайны, заложенной автором в «Похороны Бобо», окончательно потеряла веру в себя. Осознала свое ни хуя не утонченное, и даже прямо плебейское восприятие высокого элитарного искусства.
Судите сами.
«Согласно Льву Лосеву, в «Похоронах Бобо» «таинственно только имя "Бобо"». Он считает, что оно родилось из детского слова «бо-бо», что означает «больно»: это слово «было обиходным в идиолекте Бродского и встречается в его стихах: "Это хуже, чем детям / сделанное «бобо»"...» Лосев приводит и другие интерпретации этого имени: поскольку фонетически «Бобо» напоминает слово «бабочка», он ссылается на начало стихотворения с одноименным названием: «Сказать, что ты мертва? / Но ты жила лишь сутки.» Менее убедительна его отсылка к рассказу Достоевского «Бобок», где это слово означает «посмертный распад сознания».
Леонид Баткин тоже задается вопросом: «Но почему "бобо"?» - и отвечает: «Потому что Бродский крайне чуток к чистой фонетике <...> Поджатые губы, надутые щеки, гулко выходящий воздух, нечто безусловно и законченно бессмысленное. Трубность, весьма пригодная при виде трупности, перед констатацией наждачных согласных: "мертва". Пустота. Не живая бабочка, а бобо в пустой жестянке».
Борис Парамонов интерпретирует стихотворение в терминах учения Юнга, полагая, что «Бобо - одно из хтонических божеств греческой мифологии». Стихи Бродского - об утрате полноты бытия, немыслимой без его «нижней бездны», - продолжает он. Парамонов выделяет оппозицию квадрата (пустоты) и круга как символа целостности, а оппозицию мороза и жары (огня) как противопоставление морозу наружного, «сознательного» бытия хтонического царства, Ада, «геенны огненной». «Стихотворение заканчивается стопроцентным романтическим ходом - поэт могущественным словом воссоздает бытие из ничто», - заключает он. «Ад реабилитирован, он не менее нужен, чем Рай, без него нет полноты бытия».
Наиболее подробный анализ этого стихотворения содержится в статье Максима Д. Шраера. Профессор Шраер относит «Похороны Бобо» к «виртуозно зашифрованному» тексту, в котором Бродский полемизирует с Бобышевым, мифологизирующим «ахматовских сирот». Шраер предлагает детальный анализ метрики и строфики стихотворения, а также его звукообразной структуры. Так, он замечает, что 20 процентов слов в стихотворении содержат ударные гласные «о», 12 из них находятся в позиции рифмы: недолой/иглой, Бобо/слабо, наперед/наоборот, ломоносе/Росси, нож но/невозможно, херово/слово. «Метаморфозам круглости на фонетическом уровне параллелен ударный о-вокализм. Само имя Бобо, под маской которого закодирована Ахматова, содержит гласную "о", интересную еще и тем, что не только ее графическое очертание, но и очертание рта при ее произнесении - круглы». Его примеру следует Ли Чжи Ен, тоже уверенный, что «Похороны Бобо» посвящены смерти Ахматовой.
Дмитрий Бобышев в письме к Максиму Шраеру предлагает свою расшифровку: «Вы, вероятно, слышали, что мы были с Бродским не только литературными соперниками. <...> Вероятно, Бродский торжествовал, узнав, что соперник устранился, или, выражаясь иронически, "бобик сдох". Не надо обладать особенным воображением, чтобы вывести бобика из моей фамилии. А чтобы звучало еще обидней - Бобо, к тому же, женского рода. Однако "шапки не долой", то есть торжество не полное. <...> И Вы, Максим, продолжаете думать, что все это о похоронах Ахматовой? Лучше уж я сам окажусь мишенью насмешек, чем подставлять ее имя».«
O, как развеселился бы сам Бродский, прочитав из уст своих старых знакомцев этот бред, эту монолитно серьезную пародию на глубокомыслие, на филологическую ученость, на знание какой-то тайны, да еще многослойной, якобы зашитой им в маленькой безделице, случившейся у него в год отъезда из «страны, в которой родился».
А мне вот, по прочтению «Бобонианы», припомнилось из позднего Катаева:
Молодой одессит Валентин Катаев привел к маститому писателю своего приятеля Вовку, который вручил мэтру свои ужасно модернистские, и как бы на законном основании никому не понятные стихи. Бунин подверг их полному разносу.
«- Да, но разве вы не признаете в поэзии заумного? - отважно прервал его Вовка, облизывая бесформенные слюнявые губки. - Сейчас это многие признают.
- Быть может. Но я полагаю, раз оно заумное, то, значит, по ту сторону ума, то есть глупость, - сказал Бунин.»
Почему-то никто из участников проекта не прочел лучших, совершенных его стихов, «В деревне Бог живет не по углам», «Я входил вместо дикого зверя в клетку», «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером»... Боялись, наверное, показаться банальными… Самый удачный выбор сделала Мария, прочтя и малоизвестное и прелестнейшее из его рождественских стихов:
Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и все, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось.
Морозное небо над ихним привалом
с привычкой большого склоняться над малым
сверкало звездою - и некуда деться
ей было отныне от взгляда младенца.
Костер полыхал, но полено кончалось;
все спали. Звезда от других отличалась
сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
способностью дальнего смешивать с ближним.
И все же, хоть режьте меня на части, но чудовищное «полено кончалось» вместо подразумеваемого «дрова догорали» - дозволяется только избранным.
Теперь все. Настало утро и Шехерезада прекратила дозволенные ей речи....
*************************
Другие мои посты по тэгу «Бродский»:
Встреча с Бродским в Пало-Альто
Девочка и Бродский
Пандемия на фоне литературы