К 75-летию снятия ленинградской блокады - нерасхожее.
Сегодня, в 75-летие снятия Блокады в ФБ Мелихова совершенно поразительные размышления на эту тему. Тем, у кого нет аккаунта на ФБ не прочесть. Поэтому ставлю текст, за исключением его серединной части, где леденящуе душу воспоминания переживших блокаду.
С блокадной темой я простился лет пятнадцать назад, когда мне предложили написать сценарий о Блокаде в ироническом ключе - ведь "пафос всем уже надоел". Но что-то иронии в себе я не сумел наскрести.
Аванс я получил, сценарием отчитался - расставание вышло холодным: заказчица оскорбилась.
Может, и правда, было из-за чего?
После публикации я этот "текст" не перечитывал и ничего не поправлял. Может, зря?
Когда мне предложили написать закадровый текст к документальному фильму о Ленинградской блокаде (с уклоном в детскую тему), я был скорее смущен, чем польщен. Что я в ней понимаю, в блокаде? Но мой будущий режиссер, молодая женщина в очках с тонированными стеклами, была так изящна и умна, что я не устоял. Особенно меня тронуло, что интересуют ее именно мои, лично мои мысли и чувства, а уж этого-то добра у меня хоть отбавляй. “Чем черт не шутит, - зашевелились самодовольные мыслишки, - а вдруг мне и впрямь удастся высказать что-то небанальное?”
Я пересмотрел часа полтора кинохроники, но почти ничего нового не увидел. Я перечитал блокадную классику - Гранина -Адамовича, Лидию Гинзбург, Лихачева, еще несколько так называемых свидетельств очевидцев, и прочел их с совершенно новым чувством. А именно - с раздражением. С раздражением на всех нас - за то, что нам это надоело. С раздражением на советскую пропаганду - за то, что она любой подвиг и любой ужас умела превратить в скуку. С раздражением на унылых мемуаристов, в тысячный раз бубнящих одно и то же. И, наконец, с нешуточным раздражением против разоблачителей всего высокого, коих в постперестроечное время развелось просто комариные тучи - этих умников, пронзительно взирающих на мир всевидящим и всепонимающим оком пошляка.
В итоге воображению моему представился некий закадровый голос, исполненный горечи и сарказма. “Дети тьмы” - он бы и произнес название фильма.
А потом продолжил…
“Что, опять Ленинградская блокада? Опять сто двадцать пять блокадных грамм, опять зашитые в простыни мумии на связанных детских саночках? Увы - унылая череда тусклых воспоминателей сумеет даже самый адский ужас обратить во что-то приевшееся и монотонное. Но это еще что: советская пропаганда все на свете - и подвиги, и бедствия - ухитрилась представить мало того что скучным, это бы еще полбеды - нет, неправдоподобным. Нам столько лгали, что теперь нас не проведешь не только на мякине, но и на самой беспримесной правде. Теперь-то мы знаем, что почем, - как знаменитый фельдшер из старого анекдота, мы знаем, что никакого пульса нет, что люди если иногда и совершают что-то похожее на подвиги, то исключительно под страхом еще более ужасной расправы. А вся эта пропагандистская муть - долг, честь, совесть, - мы, трезвые прагматики, знаем ей цену: уж мы-то знаем, что человек не более чем марионетка, управляемая обстоятельствами; если он голоден, он, конечно же, украдет, если он испуган, он, конечно же, убежит. Если только - конечно же - власть не противопоставит одному ужасу другой, еще более неотвратимый и ужасный.
А посему люди, пережившие и не пережившие блокаду, вовсе не герои, ибо героев вообще не бывает, а бывают лишь жертвы. Причем в данном случае жертвы не столько фашизма, сколько собственной власти: нам, свободомыслящим людям, положено видеть врага в первую очередь в собственном правительстве, а в последнюю - в собственных согражданах, оделяя врагов своего государства ненавистью лишь по остаточному принципу.
Ну ладно, не будем впадать в неприличный пафос - что взять с недальнего ума пошляков, если сверхученые властители дум вот уж сколько десятилетий внушают нам, что все человеческое в человеке - только бумажная надстройка над гранитным базисом корысти, а то и вовсе тонюсенькая пленочка, еле-еле прикрывающая злобные инстинкты, стоит подуть страданиям, опасностям - и нет ее, звериный оскал человеческой сути являет себя без всяческих прикрас.
Впрочем, что я, у зверей бывает стадное чувство, готовность к жертвам во имя стада - человеку отказывают и в этом. Животные привязаны к детенышам - ну, и человеку в этом, пожалуй, тоже не отказывает почти никто. Животное в человеке пользуется доверием у самых трезвых и проницательных мудрецов. Высшая мудрость гуманистической цивилизации - человек - животное без чести и без совести, а потому все должно служить человеку.
Человеческое в человеке весьма сомнительно для всевидящего ока пошляка. Вот только что оно такое, человеческое? На мой непросвещенный взгляд, самое человеческое в людях - это готовность приносить жертвы тому, чего нельзя разглядеть даже самым вооруженным глазом, чего нельзя пощупать, лизнуть - ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, - что живет лишь в людских умах. Человеческое в нас - это наши представления о достоинстве, справедливости, красоте, тысячу раз прошу извинить меня за эти безнадежно устаревшие напыщенные выражения.
Среди нас, к счастью, до сих пор живут люди, на себе, на своей коже, на своих костях, на своем мозге испытавшие все блокадные кошмары. И они помнят тот страшный экзамен, которому была подвергнута сила человеческого в людях - была она спасительной? Или убийственной? Или просто бесполезной? Незаметной среди сжигающего холода, голода и тьмы? Они это видели. Но решатся ли рассказать нам об этом?
Мы должны сделать так, чтобы они решились. Честность - спасала она или губила? Искусство - воодушевляло оно, отвлекало или становилось докучной ненужностью?”
А потом могли бы пойти женские голоса, сменяя, может быть, даже перебивая друг дpyгa.
Здесь идет огромный пропуск мелиховского текста с адскими свидетельствами переживших блокаду. Это очень длиный отрывок, поэтому осталось место для небанальных выводов, к которым приходит Мелихов, размышляя о блокаде, .
А уж блокада и вовсе не выделялась из войны. Разумеется, в Ленинграде ежегодно отмечались разнообразные блокадные годовщины, устанавливались памятники, даже и хорошие, но - советская власть обладала совершенно волшебным свойством обращать в скуку и нечто сильно напоминающее вранье даже то, что было чистой правдой. А если учесть, что и чистую правду она говорила лишь по очень большим праздникам...
И я ходил по ленинградским улицам, напоминавшим мне о чем угодно - о Пушкине, о Достоевском, о Блоке, - только не о блокаде. А ведь у меня даже было несколько знакомых, хлебнувших этой самой блокады по горло и выше, но я ни о чем таком никогда их не расспрашивал, а сами они тоже почему-то ничего не рассказывали. Или хвастаться было нечем, или опасались, что их рассказы сочтут попыткой выцарапать ложечку сочувствия, на которое окружающие были не то что даже скуповаты, а прямо-таки не помнили, что перед ними люди, в какой-то мере имеющие право на сочувствие.
А теперь все они умерли, и умерли до срока - не знаю уж, случайно или нет. И уже ничего у них не спросишь. А я, как назло, за это время невероятно поумнел, теперь я отлично понимаю, что совершать подвиги до ужаса трудно, и упаси меня бог когда-нибудь их совершать. Теперь я отлично разобрался, что простоять в очереди три часа - мучение, простоять сутки - пытка, а если на морозе да в течение, ну, скажем, недели подряд, - это уже невообразимый кошмар; в сущности говоря, не империалистические ракеты, а очереди погубили советскую державу.
А если еще довообразить, что в квартире среди зимы отключили отопление - пускай за окнами даже не блокадные минус тридцать пять, а скромные минус пятнадцать? А потом отключили еще и воду, таскай откуда знаешь. Плюс сортир - ходи в парашу...
Про голод и бомбежки можно уже не добавлять - картина ада и без того получится достаточно выразительной.
И когда во все это вдумаешься, начинаешь понимать: этого быть не могло. Потому что это слишком ужасно. Это именно что невообразимо. Вот потому-то мы почтительно склоняем головы, делаем понимающую скорбную мину, а в глубине души пережидаем, когда можно будет обратиться к реальным делам, - черствость наша (по крайней мере моя) происходит из-за того, что ужас этот именно запределен, не поддается воображению. А чего не вообразишь, тому не ужаснешься.
Потому-то на наших улицах легче вообразить Пушкина и Лермонтова, чем грузовик со стоячими трупами, оледеневшими в самых диковинных позах, чтобы они, часто голые, с отрезанными мягкими частями, с развевающимися волосами скакали, ораторствовали, призывали - с остекленевшими открытыми глазами...
Не знаю, как вы, а лично я такого вообразить не могу. Но если мы увидим это на фото, на кинопленке - своим-то глазам мы, может, все-таки поверим?
Всмотримся в кинохронику, заглянем еще куда-нибудь... Но нет, ничего подобного мы не находим...
И тех лиц, на которых плоть у рта становилась тонкой, как бумага, так что сквозь нее проступали зубы, - этих лиц мы тоже не находим. Что-что, а цензура, похоже, работала и впрямь безупречно: самое ужасное она снимать не разрешала. Если что-то и попадает на пленку, то исключительно по недосмотру. И своего таки добилась: самое ужасное ей удалось уничтожить. Ну, а что вместе с ужасным она отнимала у людей и героическое - так воспевание подвигов проходит по другому ведомству.
Да, это было царство лжи - пленумы ЦК, плакаты, типографские потоки “Правды”. Но вот наконец повеяло правдой. Гласность, гласность! Царству лжи пришел конец, настало царство правды! Теперь каждый может сказать все, что он думает!
Ну, теперь-то мы все про все узнаем!
И узнали. Уж на что был умен лично я, но нашлись умники еще гораздо поумнее. Я понял, что совершать подвиги невероятно трудно - а они поняли, что их никто никогда и не совершал, никаких подвигов и не было, а была одна только сплошная пропаганда. Все, кто мог, только и делали, что рвали последние куски друг у друга изо рта, а если кто не рвал, то исключительно потому, что не хватало силы либо храбрости. Да, да, именно храбрости: советская власть умела внушить своим гражданам такой смертный ужас, за которым куда было угнаться каким-то там фашистам, только благодаря этому ужасу, ужасу перед своими, Ленинград и выстоял. Но уж если кому удавалось укрыться от всевидящего глаза власти, те и крали, и грабили, и ели человечину. Так, что за ушами трещало.
Что тут скажешь, и впрямь черт его знает, своими глазами я не видел ни блокадных подвигов, ни блокадных мерзостей. Правда, люди, самые уважаемые, рассказывают другое, что голод и холод выжигали середину - люди становились либо мерзавцами, либо героями - и что даже в людях заурядных торжествовал социальный стереотип: трусом быть позорно, а Гитлер - гад и сволочь. Но, может быть, они тоже были идеалистами, а скептики и мизантропы лучше понимают человеческую природу?
Да что говорить о скептиках самоучках, если величайшие умы двадцатого века, начиная с самого херра Фрейда, учат нас, что все человеческое в человеке - только тонкая пленка над не ведающими ни чести, ни совести инстинктами: стоит подуть страданиям, опасностям - и пленочки уже нет, вместо хороших манер и возвышенных увлечений обнажается звериный оскал человеческой сути.
И все же… Эти пессимисты и мизантропы - что уж такого они видели в сравнении хотя бы и со мной? А вот те, кто прошел через всю эту невообразимость, - вот они (по экрану идут лица пожилых людей - где угодно, на улицах, домах, в магазинах, в очередях, лица интеллигентные и простецкие, злые и
добрые - годится почти все) кое-что и впрямь повидали. Они самолично присутствовали на том - уж серьезнее некуда! - экзамене, который показал, прочной или непрочной была сила человеческого в людях. И что оно делало, человеческое, - спасало или губило? Кто погибал раньше - лучшие или худшие?
А искусство - воодушевляло оно или отвлекало? Или, может быть, расслабляло? Или о нем вообще напрочь забывали?
Что же все-таки видели эти люди? Что они вынесли из той невообразимой тьмы? Тайную уверенность, что люди страшнее любых зверей, а потому и с ними все дозволено? Или удивление, какая высота доступна человеку? Может быть, этого пожилого мужчину когда-то выгнала на улицу собственная мать за то, что он потерял карточки? А может быть, наоборот, его мать спаслась благодаря тому, что не могла оставить его без помощи?
А какое знание о себе им открылось? Дает оно им больше поводов для гордости или поводов для стыда? Таскали они кусочки из общего кулька? Или, наоборот, не взяли чужой крошки, хотя это было можно?”
Я уже присмотрел и бывших блокадных детей, готовых рассказать и о низком, и о высоком, но…
Ведь все слова, в сущности, уже были сказаны. И кто не захотел поверить, не поверит и сейчас. Максимум, что удастся, - чуточку расширить корпус блокадных воспоминаний да перевести какую-то их крупицу в зрительный ряд, вот и все. Увидеть лица тех, кто рассказывает.
Достаточно ли мне этого?
Конечно, нет.
А чего бы я хотел?
Я бы хотел, чтобы Ленинградская блокада осталась в веках как один из мировых легендарных подвигов, как какие-нибудь Триста спартанцев, защищавших Фермопилы.
Но это же заведомо невозможно. Если бы эти спартанцы совершили свой подвиг в наши дни, наверняка уже назавтра в газетах мы прочли бы, что они не отступили единственно потому, что сзади стояли заградотряды, а вообще-то никаких ни спартанцев, ни Фермопил и вовсе не было, все это один пиар. Да к тому же спартанский политический строй был тоталитарным, а персидский намного более демократичным и прогрессивным, и если бы не эти чертовы спартанцы, единственное оправдание которых в том, что их не было, мы бы уже давно пили персидское пиво.
Понимаете, в чем разница? В былые времена людям нравилось, что какие-то их соотечественники оказались храбрее их, самоотверженнее, бескорыстнее. А нам это не нравится. Тем более что храбростью, самоотверженностью каких-то наших сограждан всегда может воспользоваться наш главный враг - наше правительство, по отношению к которому мы обязаны придерживаться тактики выжженной земли: ни единой ему корочки хлеба, ни единого глотка воды, ни единого рекрута - пусть земля горит под ногами оккупантов!
Будем лучше творить легенды исключительно о подвигах гражданских, ставить памятники только тем, кто боролся с собственным правительством. Может, и правда, пришла пора для этого?
Но ведь настоящим, бескомпромиссным пошлякам нужно другое, им нужно, чтобы памятников не было вообще…