Нудный текст с открытым финалом о кладбищах
В детстве ходишь на кладбища иначе. Наверное, потому что хуже умеешь считать оставшиеся и прожитые "ку-ку" (как бы двусмысленно это не прозвучало) свои и чужие.
Пискаревское кладбище совсем рядом с нашим первым домом. Дорога к нему пролегает через так называемый "пустырь". Странное уютное и неуютное одновременно место, про которое есть много устрашающих легенд. Говорят, что хоть формально это еще и не территория кладбища, там все равно есть блокадные захоронения, а еще говорят, что туда свозили какие-то вредные химические отходы.
Пустырь навевает на меня самые разнообразные чувства: страх перед физкультурой, потому что там мы бегали свои 30-ти метровки и километры; счастье освобождения, потому что это дорога из школы домой; велосипедные волнения, потому что папа учил меня там кататься и иронично пел мне "то взлет, то посадка", наблюдая, как я неуклюже постигаю слезание с велосипеда, что в моем случае выглядело как подскок укушенного.
Теперь трамвай доставляет меня до проспекта Науки и пустыря, непрестанно подбрасывая. Но это даже хорошо: это помогает упорядочить мысли, хаотично набросанные в черепную коробку. Недосягаемо далеко впереди видна каменная женская фигура с венком в руках. Всегда черная на пересвеченном небе, она ведёт себя странно: вот я иду к ней, а она как будто уменьшается и вырастает одновременно, становится и ближе и дальше сразу.
Среди аккуратных холмов братских могил, много таинственного. Каждое воскресенье там включают музыку. Она вкрадчиво доносится из небольших динамиков на высоких столбах. Иногда ветер уносит фрагменты музыки, и эти потерянные для нас, земных, звукосочетания отправляются туда, далеко. Конфетки на могильных плитах не вызывают никаких вопросов и желания проверить, что случается с ними ночью.
В бассейне с мозаичным дном в тихом закоулке Пискаревки мерцают монетки. Они есть, но их как бы и нет вовсе. Вот она со всеми своими зазубринками выскальзывает из пальцев и быстро летит, кувыркаясь, до воды. А потом неспеша ложится на мозаичное дно. Пальцы по прежнему пахнут металлом и кожа помнит ее неровности. Но только теперь она уже не моя, и её невозможно достать.
***
С Богословским кладбищем у нас все иначе. Мы с папой отправлялись туда как в серьезное путешествие, трудный поход. Все начинается со стены, на которой много раз написано КИНО и ЦОЙ ЖИВ. Общий ритм этих посланий на серой стене вызывает тревогу и острое чувство несправедливости. А за серой стеной бушуют зеленые деревья. Они мне казались гигантскими, обладающими неимоверной силой.
Первый раз мы поехали туда, чтобы найти могилу ленинградского дирижёра Евгения Александровича Мравинского, папиного кумира. С трудом, мы нашли её. Началась яростная гроза. Мы оказались словно на дне океана. Наверху бушевали огромные ветки, густо покрытые листьями. У папы всегда с собой черный зонт, под которым может поместиться абсолютно всё. Но вода лилась отовсюду, и мы промокли. Сердце волновалось, как перед героическим подвигом, но всё равно под папиным зонтом ничего не страшно. Наверняка, папа рассказывал мне в эти минуты, как правильно вести себя в грозу.
Несколько лет назад мы снова отправились туда, на Богословское кладбище. Был летний день и много солнца. Нам захотелось найти могилу на этот раз маминого любимца, - Михаила Михайловича Чулаки. Как все же всё закрючковано: Чулаки работал на Пряжке врачом-психиатром, где месяц пробыл Виктор Цой. И вот они оба здесь.
Мы совсем не знали, где искать могилу Чулаки. Моя мама человек общительный и бесстрашный и любит общаться со случайными прохожими. Несмотря на наши с папой фырчания и шипения, мама остановила проезжающего мимо на велосипеде мужчину, не знает ли он где могила Чулаки. Почему-то нам с папой было очевидно, что человек на велосипеде совершенно не должен знать такие вещи, но как всегда, мы ошиблись. Мужчина слез с велосипеда и неспешно оглядел нашу компанию. Взгляд его был спокоен и значителен. Он сказал так: «Если бы вы спросили сейчас, где находится могила Цоя, я бы вам ничего не сказал. Но раз вас интересует Михаил Михайлович, я вам еще и могилу Бианки покажу.» И он показал.
Могилу Цоя я видела много раз. Но как-то так вышло, что группа КИНО всегда оставалась вне моих душевных треволнений. Не находила я в этой музыке и словах магнетических созвучий. Забавно, но в этом году все изменилось. Возможно, мой случай уникален: меня зацепило по полной именно в этом году. Пожалуй, я схожу на Богословское снова.
***
На Комаровское кладбище мы ездили с мои другом. Про это очень трудно писать, как про все разнузданно искреннее, что происходит в юности. Когда немного сморщиваешься от времени, вроде как непринято рассказывать всем, каким ты на самом деле был в 18. Особенно всю правду. Ещё больше не принято признавать, что с тех пор мало что изменилось, просто навык утаивания отчетливо возрастает.
Мы ездили к Сергею Курёхину на Комаровское кладбище. Всегда, когда думаю о нас (обо мне и о моём друге то есть) в голове у меня поёт бессмертная группа Мираж: «Музыка нааааас связала». Так и есть.
Чтобы попасть на Комаровское кладбище, надо пройти обряд очищения переполненной электричкой. Потом немного пешком. Есть одна вещь, о которой я жалею сейчас. Мы приезжали туда, кажется 9 июля, в годовщину смерти Сергея Курёхина. В этот же день туда приехало ещё несколько человек медийного характера. В частности музыкант Владимир Волков и журналист Виталий Потёмкин. А мы в общем спрятались и не подошли. Страшно как-то было и жутко неловко. А сейчас я думаю, что зря не подошли. Очень хорошо иногда показать, что ты кого-то помнишь. И что ты приехал.