Обещанное про Твена и Купера
Оригинал взят у morreth в Обещанное про Твена и Купера
Я не зря вспомнила Воронцоффа с его шипением. На самом деле наезд Твена на Купера продиктован не чем-нибудь, а идеологическими различиями, которые Твен неумело маскирует под литературные претензии.
На самом деле Твен стольким обязан Куперу, что по сути дела весь его наезд выглядит как "я стою на плечах гиганта и вытираю о него ботинки". Неблагодарность, помноженная на близорукость.
Твен явно ни разу не задумался, например, над тем простым фактом, что способ передачи человеческой речи, который кажется ему естественным и единственно возможным - передавать речь как она есть - изобретен романтиками. Что интерес к простому человеку, со всеми его достоинствами и недостатками - опять же изобретение романтизма. Даже фирменная ирония Твена, трейдмарк, сопоставление трагического и комического в пределах одного эпизода и даже одного текстового фрагмента (вся ситуация с побегом Джима просто многослойный сэндвич из трагедии и комедии) - даже это является типично романтическим приемом.
Я уже раньше писала о реализме как о предельном случае романтизма: реализм не выработал ни одного собственного литературного приема и подхода, он все их взял у романтизма и довел до предельного логического конца в натурализме. Романтизм и натурализм - это два полюса одного шарика, как модерн и постмодерн. На чем замешана вообще вся дилогия о Томе Сойере и Гекльберри Финне? На постоянном противоречии между романтическими представлениями, которые Том черпает из приключенческой литературы (в том числе из Купера) и реалиями жизни в глухом провинциальном Санкт-Петербурге. То есть, перед нами типичный, даже навязший в зубах романтический конфликт между "поэтом" и филистерской средой, но этот конфликт подан в новом, ироническом ключе: "поэт" - ребенок, его романтические позы - детская игра, и уже поэтому они смешны. Для романтической литературы типично трагическое разрешение конфликта - филистерская среда уничтожает поэта. Иронически переосмысленный в "Томе Сойере", этот конфликт разрешается иначе: филистерская среда его с удовольствием в себя инкорпорирует, как только он оказывается собственником клада Индейца Джо. Вторая часть дилогии - "Приключения Гекльберри Финна" - по сути дела рассказ о попытке инкорпорировать так же Гека, который предстает перед Томом как воплощение романтики и свободы. Попытка поначалу оказывается неудачной, Гек бежит - но среда все равно настигает его, и хотя роман завершается высказанным намерением Гека бежать на индейские территории, читателю понятно, что никуда он уже не убежит (да, я знаю, что существуют «Том Сойер за границей» и «Том Сойер - детектив», но эти книги с литературной точки зрения настолько не фонтан, что ей-ей, не их автору на Купера наезжать).
Отчасти это напоминает сквозной пафос всей пенталогии Купера о Кожаном Чулке - Натти Бампо с каждым новым романом движется все дальше на Запад, на «индейские территории», гонимый главным конфликтом и парадоксом всей его жизни: не принадлежа сердцем европейской цивилизации, он прокладывает ей путь и тем самым уничтожает то, что так любит: первозданную природу и тесно связанный с ней уклад индейцев. Но для Купера это конфликт трагический. Для Твена - юмористически, пародийный. Здесь между ними как раз пролегает граница: несмотря на то, что герои Твена мечтают о побеге на «индейские территории», авторская позиция совершенно недвусмысленна: он на стороне той самой цивилизации, от которой бежит все дальше в глушь Натти Бампо. Он так же любит своих лоцманов, золотоискателей, ковбоев и шерифов, как Купер любит своих охотников, трапперов, фронтирменов - но если для Купера их наступление окрашено неизменно в печальные тона, Твен не стесняется торжества цивилизаторского, покоряющего начала.
Напомню, что цикл о Кожаном Чулке начался не со «Зверобоя», повествующего о юности героя, и даже не с хитового «Последнего из могикан», а с очень грустных и отчасти автобиографических «Пионеров». Это самая неудачная книга всего цикла, с какой точки зрения ни глянь. Будучи ранней книгой (третий роман Купера), она страдает множеством недостатков, типичных для книг начинающих: мелодраматизмом, затянутостью, искусственной развязкой, характерной для греческих романов. Вместе с тем, в ней практически отсутствует приключенческий элемент, а две самые напряженные в смысле действия сцены - встреча с пумами в лесу и пожар - опять же отдают неописуемой искусственностью. Тому, кто ценит в книге приключенческий элемент, не понравится, что его так мало; того, кто ценит реалистичность, отвратит мелодраматическая развязка, характеры главных героев вообще типовые резиновые.
И вместе с тем книга полна самых настоящих бриллиантов - это характеры второго плана и мелкие житейские коллизии, с ними связанные. Судья Темпл, доктор Тодд, кузен Ричард, моряк Бенджамен - они совершенно прелестны, хотя типизация коснулась и их.
Но когда мы откроем Марка Твена, мы увидим - о-ля-ля! - что практически все эти типы с небольшими изменениями перекочевали к нему. И кстати, о той сильной сцене из «Принца и Нищего», где Майлз вместо принца принимает наказание у позорного столба: она мне еще тогда, в детстве, кое-что напомнила, и сейчас я тоже напомню:
«Констебль начал уже опускать верхнюю доску колодок, когда вдруг Бенджамен, успевший пробраться совсем близко к старику, нарочито грубо и резко, словно ища повода для ссоры, обратился к констеблю:
- Скажите-ка мне, мистер констебль, чего это ради заковывают человека в деревяшки? Ведь ни спине его, ни ребрам вреда от того не будет - для чего же это с ним проделывают?
- Таков приговор суда, мистер Пенгиллен, а суд, надо полагать, в законах разбирается.
- Знаю, знаю, что все это по закону. Но прок-то в том какой? В самих колодках ведь ничего плохого нет - просто держат человека попусту за пятки целых две склянки.
- По-твоему, Бенни Помпа, в них нет ничего плохого? - проговорил вдруг Натти, устремив на стюарда жалобный взгляд. - Значит, это хорошо, когда семидесятилетнего старика выставляют на посмешище, чтоб на него, как на ручного медведя, глазели зеваки? Значит, это хорошо посадить в колодки старого солдата, который сражался в войну 1756 года и участвовал в семидесяти шести схватках с врагом? Опозорить его так, чтобы мальчишки потом указывали на него пальцами и говорили: «А я знаю этого старика, его выставляли на позор перед всей округой!» Значит, это хорошо, когда так унижают гордость честного человека, уподобляют его дикому зверю?
Бенджамен метал в толпу свирепые взгляды. Попадись ему на глаза чья-нибудь дерзкая физиономия, и он бы немедленно затеял драку. Но все смотрели серьезно, некоторые с жалостью, и Бенджамен, медленно опустившись на землю, уселся возле охотника. Сунув ноги в два пустых отверстия в колодках, он сказал:
- Опускай доску, констебль, опускай, говорю я тебе! Если есть тут такие, что хотят увидеть представление ручного медведя, пусть любуются, черт их подери! Их будет двое, ручных медведей, но берегитесь, может, один из них умеет не только рычать, но и кусаться!
- Да ведь я не получал приказа сажать вас в колодки, мистер Помпа, - запротестовал констебль. - Поднимайтесь-ка с земли, не мешайте мне делать мое дело.
- Какой еще нужен тебе приказ, коли я сам тебе приказываю? Кто, кроме меня, может распоряжаться моими ногами? Поворачивайся живее, слышишь? А коли увижу, что кто-нибудь открыл рот и ухмыльнулся, тому не поздоровится.
- Нет, право, стоит посадить в колодки того, кто сам в загон, лезет, - проговорил вдруг констебль смеясь и закрепил колодки на обоих пленниках разом.
Вид Бенджамена в колодках всех насмешил, и лишь немногие сочли за благо подавить в себе приступ веселья. Стюард яростно силился высвободиться, как видно готовый ринуться в драку с теми, кто стоял поближе, но, на их счастье, констебль действовал решительно и уже повернул ключ, так что все усилия Бенджамена Помпы пропали зря.
- Эй, послушай-ка, мистер констебль! Открой деревяшки всего на пару минут - я только хочу бросить лаг. Слышишь? Я покажу, что я за человек, кое-кому из тех, кто вздумал надо мной потешаться!
- Ну, нет, вы сами пожелали сесть в колодки, мистер Помпа, так теперь уж сидите, - ответил констебль. - Придется вам вместе с Натти Бампо отсидеть все положенное время»
Как видим, от влияния Купера Твен отнюдь не был свободен, и никакие его филиппики против Купера не могут опровергнуть этого, будь они хоть в десять раз логичней и аргументированней. Твен сам романтик. Но, к сожалению, он самый жалкий из романтиков: он принципиально работает на филистерскую среду и выступает на ее стороне. Весь его творческий метод состоит в деконструкции романтизма - но тот, кто делает своим творческим методом деконструкцию, полностью зависит тем самым от конструктора. Для творчества Твена, так же, как и для творчества Купера, характерны определяющие романтизм черты: универсализм, фрагментарность, ирония. Но Твену решительно недостает универсализма, у него, в отличие от Купера, нет четко определенных катафатически выраженных убеждений, он флюгер. Антирасистский и антирабовладельческий пафос в его книгах появился тогда, когда этот пафос сделался мэйнстримом. Антирелигиозные инвективы он направлял главным образом против католической церкви, чтобы не раздражать супругу, убежденную протестантку. На свои самые ядовитые антирелигиозные памфлеты и на озорную лекцию об искусстве онанизма он сам наложил запрет прижизненной публикации. Сладкая мечта любого цензора: автор, который запрещает сам себя.
И уж кому-кому, но точно не ему критиковать «Зверобой» за то, что tale accomplishes nothing and arrives in air - то же самое можно сказать о лучших его работах. И «Приключения Тома Сойера», и «Приключения Гекльберри Финна», и «Принц и Нищий», и «Янки при дворе короля Артура», мягко говоря, не отличаются стройностью композиции и завершенностью сюжета. Не говоря уж о том, что практически все ключевые персонажи какими входят в повествование, такими из него и выходят, за исключением тех, кто по ходу пьесы умирает. Разве что юный принц несколько преобразился в ходе своих злоключений - но читатель знает, что этот мальчик умер рано и никаких изменений в монархию Тюдоров не внес.
Из трех базовых черт, присущих романтизму, именно фрагментарность характерна для Твена в наибольшей степени. Его книги отчетливо распадаются на отдельные завершенные эпизоды, объединенные одним персонажем. «Янки при дворе короля Артура» настолько беспомощен сюжетно, что если бы не юмор - там просто нечего было бы читать. Твен знает только один способ оживить фабулу: он отправляет героя в странствие. По сути дела, он основоположник жанра «роуд муви», только еще до основания кинематографа.
Когда Твен перечисляет «восемнадцать грехов» Купера против правил литературы, очень хочется сказать: лекарю, исцелися сам. Все восемнадцать вполне приложимы к его книгам, даже к лучшим из них. Но им не хватает того, что присуще даже самому слабому роману из серии о Кожаном Чулке: цельности и полноты.
Я не зря вспомнила Воронцоффа с его шипением. На самом деле наезд Твена на Купера продиктован не чем-нибудь, а идеологическими различиями, которые Твен неумело маскирует под литературные претензии.
На самом деле Твен стольким обязан Куперу, что по сути дела весь его наезд выглядит как "я стою на плечах гиганта и вытираю о него ботинки". Неблагодарность, помноженная на близорукость.
Твен явно ни разу не задумался, например, над тем простым фактом, что способ передачи человеческой речи, который кажется ему естественным и единственно возможным - передавать речь как она есть - изобретен романтиками. Что интерес к простому человеку, со всеми его достоинствами и недостатками - опять же изобретение романтизма. Даже фирменная ирония Твена, трейдмарк, сопоставление трагического и комического в пределах одного эпизода и даже одного текстового фрагмента (вся ситуация с побегом Джима просто многослойный сэндвич из трагедии и комедии) - даже это является типично романтическим приемом.
Я уже раньше писала о реализме как о предельном случае романтизма: реализм не выработал ни одного собственного литературного приема и подхода, он все их взял у романтизма и довел до предельного логического конца в натурализме. Романтизм и натурализм - это два полюса одного шарика, как модерн и постмодерн. На чем замешана вообще вся дилогия о Томе Сойере и Гекльберри Финне? На постоянном противоречии между романтическими представлениями, которые Том черпает из приключенческой литературы (в том числе из Купера) и реалиями жизни в глухом провинциальном Санкт-Петербурге. То есть, перед нами типичный, даже навязший в зубах романтический конфликт между "поэтом" и филистерской средой, но этот конфликт подан в новом, ироническом ключе: "поэт" - ребенок, его романтические позы - детская игра, и уже поэтому они смешны. Для романтической литературы типично трагическое разрешение конфликта - филистерская среда уничтожает поэта. Иронически переосмысленный в "Томе Сойере", этот конфликт разрешается иначе: филистерская среда его с удовольствием в себя инкорпорирует, как только он оказывается собственником клада Индейца Джо. Вторая часть дилогии - "Приключения Гекльберри Финна" - по сути дела рассказ о попытке инкорпорировать так же Гека, который предстает перед Томом как воплощение романтики и свободы. Попытка поначалу оказывается неудачной, Гек бежит - но среда все равно настигает его, и хотя роман завершается высказанным намерением Гека бежать на индейские территории, читателю понятно, что никуда он уже не убежит (да, я знаю, что существуют «Том Сойер за границей» и «Том Сойер - детектив», но эти книги с литературной точки зрения настолько не фонтан, что ей-ей, не их автору на Купера наезжать).
Отчасти это напоминает сквозной пафос всей пенталогии Купера о Кожаном Чулке - Натти Бампо с каждым новым романом движется все дальше на Запад, на «индейские территории», гонимый главным конфликтом и парадоксом всей его жизни: не принадлежа сердцем европейской цивилизации, он прокладывает ей путь и тем самым уничтожает то, что так любит: первозданную природу и тесно связанный с ней уклад индейцев. Но для Купера это конфликт трагический. Для Твена - юмористически, пародийный. Здесь между ними как раз пролегает граница: несмотря на то, что герои Твена мечтают о побеге на «индейские территории», авторская позиция совершенно недвусмысленна: он на стороне той самой цивилизации, от которой бежит все дальше в глушь Натти Бампо. Он так же любит своих лоцманов, золотоискателей, ковбоев и шерифов, как Купер любит своих охотников, трапперов, фронтирменов - но если для Купера их наступление окрашено неизменно в печальные тона, Твен не стесняется торжества цивилизаторского, покоряющего начала.
Напомню, что цикл о Кожаном Чулке начался не со «Зверобоя», повествующего о юности героя, и даже не с хитового «Последнего из могикан», а с очень грустных и отчасти автобиографических «Пионеров». Это самая неудачная книга всего цикла, с какой точки зрения ни глянь. Будучи ранней книгой (третий роман Купера), она страдает множеством недостатков, типичных для книг начинающих: мелодраматизмом, затянутостью, искусственной развязкой, характерной для греческих романов. Вместе с тем, в ней практически отсутствует приключенческий элемент, а две самые напряженные в смысле действия сцены - встреча с пумами в лесу и пожар - опять же отдают неописуемой искусственностью. Тому, кто ценит в книге приключенческий элемент, не понравится, что его так мало; того, кто ценит реалистичность, отвратит мелодраматическая развязка, характеры главных героев вообще типовые резиновые.
И вместе с тем книга полна самых настоящих бриллиантов - это характеры второго плана и мелкие житейские коллизии, с ними связанные. Судья Темпл, доктор Тодд, кузен Ричард, моряк Бенджамен - они совершенно прелестны, хотя типизация коснулась и их.
Но когда мы откроем Марка Твена, мы увидим - о-ля-ля! - что практически все эти типы с небольшими изменениями перекочевали к нему. И кстати, о той сильной сцене из «Принца и Нищего», где Майлз вместо принца принимает наказание у позорного столба: она мне еще тогда, в детстве, кое-что напомнила, и сейчас я тоже напомню:
«Констебль начал уже опускать верхнюю доску колодок, когда вдруг Бенджамен, успевший пробраться совсем близко к старику, нарочито грубо и резко, словно ища повода для ссоры, обратился к констеблю:
- Скажите-ка мне, мистер констебль, чего это ради заковывают человека в деревяшки? Ведь ни спине его, ни ребрам вреда от того не будет - для чего же это с ним проделывают?
- Таков приговор суда, мистер Пенгиллен, а суд, надо полагать, в законах разбирается.
- Знаю, знаю, что все это по закону. Но прок-то в том какой? В самих колодках ведь ничего плохого нет - просто держат человека попусту за пятки целых две склянки.
- По-твоему, Бенни Помпа, в них нет ничего плохого? - проговорил вдруг Натти, устремив на стюарда жалобный взгляд. - Значит, это хорошо, когда семидесятилетнего старика выставляют на посмешище, чтоб на него, как на ручного медведя, глазели зеваки? Значит, это хорошо посадить в колодки старого солдата, который сражался в войну 1756 года и участвовал в семидесяти шести схватках с врагом? Опозорить его так, чтобы мальчишки потом указывали на него пальцами и говорили: «А я знаю этого старика, его выставляли на позор перед всей округой!» Значит, это хорошо, когда так унижают гордость честного человека, уподобляют его дикому зверю?
Бенджамен метал в толпу свирепые взгляды. Попадись ему на глаза чья-нибудь дерзкая физиономия, и он бы немедленно затеял драку. Но все смотрели серьезно, некоторые с жалостью, и Бенджамен, медленно опустившись на землю, уселся возле охотника. Сунув ноги в два пустых отверстия в колодках, он сказал:
- Опускай доску, констебль, опускай, говорю я тебе! Если есть тут такие, что хотят увидеть представление ручного медведя, пусть любуются, черт их подери! Их будет двое, ручных медведей, но берегитесь, может, один из них умеет не только рычать, но и кусаться!
- Да ведь я не получал приказа сажать вас в колодки, мистер Помпа, - запротестовал констебль. - Поднимайтесь-ка с земли, не мешайте мне делать мое дело.
- Какой еще нужен тебе приказ, коли я сам тебе приказываю? Кто, кроме меня, может распоряжаться моими ногами? Поворачивайся живее, слышишь? А коли увижу, что кто-нибудь открыл рот и ухмыльнулся, тому не поздоровится.
- Нет, право, стоит посадить в колодки того, кто сам в загон, лезет, - проговорил вдруг констебль смеясь и закрепил колодки на обоих пленниках разом.
Вид Бенджамена в колодках всех насмешил, и лишь немногие сочли за благо подавить в себе приступ веселья. Стюард яростно силился высвободиться, как видно готовый ринуться в драку с теми, кто стоял поближе, но, на их счастье, констебль действовал решительно и уже повернул ключ, так что все усилия Бенджамена Помпы пропали зря.
- Эй, послушай-ка, мистер констебль! Открой деревяшки всего на пару минут - я только хочу бросить лаг. Слышишь? Я покажу, что я за человек, кое-кому из тех, кто вздумал надо мной потешаться!
- Ну, нет, вы сами пожелали сесть в колодки, мистер Помпа, так теперь уж сидите, - ответил констебль. - Придется вам вместе с Натти Бампо отсидеть все положенное время»
Как видим, от влияния Купера Твен отнюдь не был свободен, и никакие его филиппики против Купера не могут опровергнуть этого, будь они хоть в десять раз логичней и аргументированней. Твен сам романтик. Но, к сожалению, он самый жалкий из романтиков: он принципиально работает на филистерскую среду и выступает на ее стороне. Весь его творческий метод состоит в деконструкции романтизма - но тот, кто делает своим творческим методом деконструкцию, полностью зависит тем самым от конструктора. Для творчества Твена, так же, как и для творчества Купера, характерны определяющие романтизм черты: универсализм, фрагментарность, ирония. Но Твену решительно недостает универсализма, у него, в отличие от Купера, нет четко определенных катафатически выраженных убеждений, он флюгер. Антирасистский и антирабовладельческий пафос в его книгах появился тогда, когда этот пафос сделался мэйнстримом. Антирелигиозные инвективы он направлял главным образом против католической церкви, чтобы не раздражать супругу, убежденную протестантку. На свои самые ядовитые антирелигиозные памфлеты и на озорную лекцию об искусстве онанизма он сам наложил запрет прижизненной публикации. Сладкая мечта любого цензора: автор, который запрещает сам себя.
И уж кому-кому, но точно не ему критиковать «Зверобой» за то, что tale accomplishes nothing and arrives in air - то же самое можно сказать о лучших его работах. И «Приключения Тома Сойера», и «Приключения Гекльберри Финна», и «Принц и Нищий», и «Янки при дворе короля Артура», мягко говоря, не отличаются стройностью композиции и завершенностью сюжета. Не говоря уж о том, что практически все ключевые персонажи какими входят в повествование, такими из него и выходят, за исключением тех, кто по ходу пьесы умирает. Разве что юный принц несколько преобразился в ходе своих злоключений - но читатель знает, что этот мальчик умер рано и никаких изменений в монархию Тюдоров не внес.
Из трех базовых черт, присущих романтизму, именно фрагментарность характерна для Твена в наибольшей степени. Его книги отчетливо распадаются на отдельные завершенные эпизоды, объединенные одним персонажем. «Янки при дворе короля Артура» настолько беспомощен сюжетно, что если бы не юмор - там просто нечего было бы читать. Твен знает только один способ оживить фабулу: он отправляет героя в странствие. По сути дела, он основоположник жанра «роуд муви», только еще до основания кинематографа.
Когда Твен перечисляет «восемнадцать грехов» Купера против правил литературы, очень хочется сказать: лекарю, исцелися сам. Все восемнадцать вполне приложимы к его книгам, даже к лучшим из них. Но им не хватает того, что присуще даже самому слабому роману из серии о Кожаном Чулке: цельности и полноты.