О казни Иеронима Пражского
Письмо Поджо Браччолини, адресованное Леонардо Бруни.
Поджо шлет привет Леонардо Аретинскому.
Много дней я находился на водах и написал оттуда нашему Николаю письмо, которое ты, я думаю, прочтешь. Вскоре затем я вернулся в Констанцу. Через несколько дней началось дело Иеронима, которого многие публично обвиняли в ереси. Об этом я решил сообщить тебе, поскольку дело это чрезвычайно важное и муж этот известен своим красноречием и образованием. Признаюсь, я не видел никого, кто, выступая в суде, особенно когда дело идет о жизни, более приближался бы к красноречию древних, которыми мы так восхищаемся. Приходилось удивляться его словам, красоте его речи, его доводам, его взгляду, выражению его лица, твердости, убежденности, с какой он отвечал своим противникам и защищал свою правоту.
Больно думать, что такой благородный и возвышенный ум склонился к еретическим занятиям, если только правда то, в чем его обвиняют. Не мое это дело - судить о таком вопросе. Я соглашаюсь с суждениями тех, которых считают мудрецами. И ты не жди от меня, что я буду излагать это дело подробно, по всем правилам ораторского искусства. Это было бы слишком длинно и потребовало бы многих дней труда. Я коснусь лишь наиболее ярких моментов, из которых ты увидишь ученость этого человека.
Против Иеронима собралось много доносов, которые позволили обвинить его в ереси. И, наконец, было решено, что он будет публично держать ответ по всем обвинениям. Когда его привели на помост и приказали отвечать, он долго отказывался, утверждая, что должен сам изложить свои убеждения, прежде чем будет отражать клеветнические выпады противников. Он упорно настаивал на том, чтобы сначала выслушали, что он скажет сам о себе, а уж потом можно будет перейти к лживым доносам его завистников. Но когда ему в этом отказали, он воскликнул, поднимаясь на середину помоста: "Где же тут справедливость?! 350 дней, пока я сидел в ужасной темнице, в пыли, в грязи, в навозе, в оковах, лишенный всего необходимого, вы постоянно слушали моих врагов и клеветников, меня же не хотите слушать даже один час! Значит, для них были открыты уши каждого, и за такое долгое время они убедили вас, что я еретик, враг веры господней, гонитель духовенства, а мне вы не даете никакой возможности защищать себя. Вы в умах своих осудили меня как нечестивого человека уже раньше, чем могли узнать, каков я в действительности. Но ведь вы, - сказал он,-люди, а не боги, не вечны вы, а смертны, вы можете не знать правды, ошибиться, быть обманутыми и введенными в заблуждение. Вас называют светочем мира, мудрецами земли. Тем более вы должны всячески избегать необдуманных, неразумных и несправедливых решений. Я всего лишь маленький человек, которого здесь хотят осудить на смерть. Я говорю не за себя - ведь я смертен. Но я считаю недостойным мудрости стольких мужей - постановить обо мне нечто несправедливое. Это будет вредно не столько само по себе, сколько как дурной пример".
Когда он превосходно говорил это и многое другое, толпа прерывала его речь выкриками и шумом. Наконец, было решено, чтобы он сначала держал ответ по поводу тех прегрешений, которые ему ставятся в вину, а потом ему дадут возможность говорить, что он сам захочет. Итак, с кафедры стали читать обвинения, главу за главой, затем спросили, хочет ли он что-либо опровергнуть, а потом обвинения подкрепили свидетельствами. Не описать словами, как пламенно он говорил, какими доводами себя защищал. Он никогда не произносил ничего такого, что было бы недостойно честного человека, и если он действительно искренне верил в то, что провозглашали его уста, то не только справедливого основания для смертного приговора невозможно найти, но даже повода для малейшего обвинения. Он говорил, что все сказанное ложно, все преступления вымышлены его завистниками. Между прочим, когда его назвали сокрушителем апостольского престола, противником римского папы, врагом кардиналов, преследователем прелатов и недругом христианского духовенства, он, поднявшись с места и протянув вперед руки, воскликнул: "Куда мне теперь обратиться, господа сенаторы? Кого молить о помощи? Кого просить? Кого заклинать? Не вас ли? Но эти гонители мои отвратили ваши души от меня, представив меня врагом всех тех, кто должен меня судить. Они думали так: если даже их доносы на меня покажутся недостаточно вескими,- вы все же решите казнить меня, как вашего противника и врага, каким они меня обрисовали в подлой лжи своей. Если вы поверите их словам, у меня не может быть никакой надежды на спасение".
Многих он задел острым словцом, многих поразил метким замечанием, многих в столь печальном деле заставил смеяться, отражая шутками удары своих противников. Когда его спросили, что он думает о евхаристии, он сказал: "Сначала хлеб в посвящении, а потом истинное тело Христа" - и далее, как того требует вера. Тогда кто-то воскликнул: "А говорят, будто ты сказал, что после посвящения остается хлеб". На это он ответил: "У пекаря остается хлеб". Какому-то человеку из ордена проповедников, яростно нападавшему на него, он крикнул: "Молчи, лицемер"; другому, который давал показания против него и клялся своей совестью, он сказал: "Этот ничем не рискует, если даже и соврет".
Из-за многочисленности и тяжести вменяемых ему преступлений процесс не мог быть закончен в этот день и был перенесен на послезавтра. Когда этот день наступил, были зачитаны доказательства каждого его преступления и подтверждены словами многих свидетелей. Тогда он, поднявшись, сказал: "Поскольку вы так внимательно слушали моих врагов, справедливо будет, если вы спокойно выслушаете и меня". Многие шумели и кричали, но, наконец, он получил возможность говорить и начал с обращения к богу, моля, чтобы тот вразумил его и дал ему нужные слова, которые он обратил бы на свое благо и спасение своей души. Затем он сказал: "Я знаю, ученейшие мужи, что много выдающихся людей претерпели бедствия, которых они отнюдь не заслужили своими добродетелями, были оклеветаны лживыми свидетелями, осуждены несправедливыми судьями". Он начал с Сократа и напомнил, как тот был несправедливо обвинен согражданами. Сократ мог бежать из тюрьмы, но отказался, так как желал избавить людей от страха перед тем, что казалось им самым ужасным, перед тюрьмой и смертью. Затем он сказал о пленении Платона, об оковах Анаксагора и Зенона и несправедливом осуждении многих язычников, о гибели Рутилия, о невинно осужденном на смерть Боэции и других людях, о которых рассказывает Боэций. Далее он перешел к примерам из иудейской истории и говорил о том, как на Моисея, освободителя своего народа, создателя законов, часто клеветали сограждане, будто он презирает народ и уводит его с истинного пути. Иосифа продали в рабство родные братья, а потом он был брошен в темницу по подозрению в прелюбодеянии. Он назвал еще Исайю, Даниила и почти всех пророков - ведь и они были опутаны сетью несправедливых обвинений в мятежах и пренебрежении к богу. Здесь он упомянул и о суде над Сусанной и о многих святейших мужах, погибших из-за ложных обвинений и несправедливого приговора суда. Потом он перешел к Иоанну Крестителю и к Спасителю нашему, о которых все знают, что они осуждены лживыми свидетелями, неправым решением судей; потом назвал Стефана, убитого коллегией священников, напомнил об апостолах, которые были осуждены на смерть, разумеется, не как благочестивые люди, а как мятежники, возмутители народов, презирающие богов, и вершители всяческих злодеяний. Недоброе это дело, когда священника несправедливо осуждает священник, но это, как он показал, бывало; еще более недоброе,- когда это делает коллегия священников, но и этому он привел примеры; однако нет ничего ужаснее, чем несправедливое осуждение священника церковным собором. Но и это, как он напомнил, случалось.
Все это он говорил красочно, и люди слушали с напряженным вниманием. А поскольку вся тяжесть обвинения держалась на показаниях свидетелей, он многими доводами показал, что эти свидетели не заслуживают никакого доверия, и прежде всего потому, что они говорили все не из стремления к истине, а из ненависти, злобы и зависти. Затем он так ясно раскрыл причины этой ненависти, что почти было склонил и слушателей на свою сторону. Его слова были так убедительны, что те, если бы речь шла не о вере, не стали бы доверять свидетелям. Все как будто были единодушны и склонялись к милосердию. К тому же он сказал, что сам, по своей воле, пришел в собор, чтобы очистить себя. Он рассказал о своей жизни и о своих занятиях, преисполненных чувства долга и добродетели. Он напомнил, что и в прежние времена ученейшие и святейшие мужи часто по вопросам веры расходились в мнениях и спорили друг с другом; при этом они стремились не к тому, чтобы нанести ущерб вере, а только к тому, чтобы раскрыть ее истину. Так, например, Августин и Иероним защищали мнения не только различные, но даже прямо противоположные, однако же никто не подозревал их в ереси.
Все ожидали, что он будет защищать себя, оправдываясь по предъявленным ему обвинениям или прося простить его заблуждения. Но он упорно твердил, что он не ошибался и не желает оправдываться в вымышленных, не совершенных им преступлениях. Под конец он стал восхвалять Яна Гуса, недавно осужденного к сожжению. Он называл его человеком честным, справедливым, святым и никак не достойным такой смерти. Сам он тоже готов идти на любую пытку с твердой и непреклонной душой. Он прощает врагов своих и свидетелей, так неразумно лгавших против него. Настанет час, и они будут отвечать за свои слова перед богом, которому не смогут лгать. Все вокруг слушали с душевной болью. Ведь они хотели спасти этого превосходного человека; если бы только у него хватило благоразумия! Но он упорствовал на своем, и казалось, что он ищет смерти. Восхваляя Яна Гуса, он сказал, что тот выступал не против положений церкви божьей, а против злоупотреблений духовенства, против надменности, роскоши и расточительности прелатов. Этому честному человеку казалось недостойным, что имущество церквей, предназначенное для бедных, для странников, для церковных мастерских, расточается на распутниц, на попойки, на содержание лошадей и собак, на роскошные одежды и многое другое, недостойное христианского благочестия. Он говорил поистине талантливо. Несмотря на то, что его часто прерывали шумом и некоторые вставляли колкости, пытаясь поймать его на слове, он никого не оставлял безнаказанным и, отвечая ударом на удар, заставлял противников краснеть и умолкать. Когда поднимался гул, он прерывал речь, обращался к толпе со словами упрека, а потом продолжал говорить дальше, прося и умоляя, чтобы ему не мешали. Ведь они больше его не услышат. Ни разу он не испугался этого шума, крепкий и бесстрашный духом. К тому же он обнаружил удивительную память. Ведь он провел 340 дней в затхлом и темном подвале башни; он сам рассказывал об этой страшной тюрьме, где он, как подобает мужественному человеку, не издал ни единого стона, а если жалуется сейчас, то лишь потому, что страдал незаслуженно, и дивится жестокости людей, лишивших его возможности не только читать, но даже видеть. Я не говорю уже о душевной тревоге, которая должно быть мучила его изо дня в день и могла вышибить все из его памяти. Но, несмотря на все это, он, излагая свои убеждения, так много ссылался на ученых и мудрецов, так много приводил в свою пользу суждений отцов церкви, как будто он все это время предавался занятиям, наслаждаясь досугам и покоем.
Голос у него был приятный, чистый, звучный, с каким-то особым достоинством; красивый ораторский жест то выражал возмущение, то будил сострадание, которого он, однако, не хотел и не искал. Так он стоял, спокойный и бесстрашный, не только не боясь смерти, но даже устремляясь ей навстречу. Ты назвал бы его вторым Катоном. Вот человек, достойный вечной памяти людей! Я не одобряю, если имел он в мыслях что-то против установлений церкви, но я дивлюсь его учености, всесторонним познаниям, ораторскому таланту, очарованию его речи и остроумию его ответов. Однако я боюсь, не эти ли щедрые дары природы привели его к гибели.
Потом ему дали два дня срока для покаяния, и к нему приходили многие ученейшие мужи, чтобы уговорить его отказаться от своих убеждений (в том числе заходил к нему и кардинал флорентинский и пытался склонить его на правильный путь). Но так как он настойчиво упорствовал в своих заблуждениях, он был осужден собором как еретик и сожжен на костре. Со спокойным, ясным лицом шел он к своей гибели; ни огня не испугался, ни пытки, ни смерти. Никто из стоиков не принял смерть с такой твердой и бесстрашной душой, как встретил ее этот человек. Когда он пришел к месту казни, он сам снял с себя одежду; опустившись на колени, он поклонился столбу, к которому был прикован; сначала его, голого, привязали к столбу мокрыми веревками и приковали цепью; потом обложили кругом поленьями, перемешанными с соломой,- не маленькими, а толстыми, до самой его груди, набросав между дров мякины. Потом, когда поднялся огонь, он запел какой-то гимн, который долго не могли прервать ни дым, ни огонь. Вот еще одно замечательное доказательство твердости его духа: когда палач хотел бросить огонь за его спиной, чтобы он не видел, он крикнул: "Подойди сюда и здесь, на виду у меня, зажигай огонь. Если бы я боялся его, я никогда не пришел бы на это место. Ведь я мог его избежать".
Так был убит этот человек, замечательный во всем, если не говорить о вере. Я видел его путь к смерти, все этапы этого пути. Поступал ли он так из-за своего неверия или из упорства, но смерть его во всем была подобна смерти философа. У меня было время, и я рассказал тебе эту длинную историю. Ничем не занятый, я хотел хоть что-то делать и описал тебе случай, напоминающий эпизоды из древней истории. Ибо даже известный Муций не сжигал свою руку с такой твердостью, как этот человек все свое тело; и Сократ не выпил свой яд так невозмутимо, как Иероним принял огонь. Но довольно об этом. Прости, если написал слишком длинно. Сама история требовала пространного рассказа, но я не хотел быть и слишком многословным. Будь здоров, любезнейший мой Леонард.
Констанца, 3-й день до июньских календ [1416], день казни Иеронима