(no subject)
ШОРОХ ЛИСТВЫ
Некоторые стихотворения написаны как эхо исповедания веры.
Сложены по мерцающей канве апостольского кредо.
Или по краткой начальной молитве - Слава Отцу и Сыну и Святому духу…
В начале - само творение, его общие черты.
Потом - вочеловечивание, приближение лица, или ряд человеческих чувств, мыслей.
Бывает - что и личная голгофа, и воскресение.
А окончание - звук, запах, дыхание ветра, шелест, нечто эфемерное, напоминающее об ушедшем.
То есть, «…умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек…»
Примеров немало, кажется.
Вот два наобум:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Сперва - общий рисунок того, о чём следует дальнейшая речь.
Далее - само событие.
И кода - память о том, что произошло, а именно «влажный след в морщине».
Или ещё:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Это фундаментальные черты самого творения, рука Творца.
И далее встык:
…Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть…
Это человеческое, сыновье.
Слова страдания - трудно, больно.
И далее - эхо воскресения, жизни после жизни.
…Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…
И выводят стихи к дыханию ветра, к звуку пения и шуму листвы, к зелёному её цвету - подражая Евангелию, оставляют «утешителя» читателю.
…Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
Эта композиционная духовная интуиция присуща не одному Лермонтову. Обратился я к нему почти случайно, нашёл это в некоторых последних стихах и рискнул проверить - это исключение или всё же более общее?
Оказалось, что это более общее.
Удивительно, что стихи безотчётно могут быть лазутчиками исповедания. Вероятно - или совершенно точно - в самой последовательности и значении имён Троицы заключён объективный закон мироздания, действующий и в музыке, и в поэзии, и в самой жизни человека, и в познании жизни.
17.2.23
Некоторые стихотворения написаны как эхо исповедания веры.
Сложены по мерцающей канве апостольского кредо.
Или по краткой начальной молитве - Слава Отцу и Сыну и Святому духу…
В начале - само творение, его общие черты.
Потом - вочеловечивание, приближение лица, или ряд человеческих чувств, мыслей.
Бывает - что и личная голгофа, и воскресение.
А окончание - звук, запах, дыхание ветра, шелест, нечто эфемерное, напоминающее об ушедшем.
То есть, «…умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек…»
Примеров немало, кажется.
Вот два наобум:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Сперва - общий рисунок того, о чём следует дальнейшая речь.
Далее - само событие.
И кода - память о том, что произошло, а именно «влажный след в морщине».
Или ещё:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Это фундаментальные черты самого творения, рука Творца.
И далее встык:
…Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть…
Это человеческое, сыновье.
Слова страдания - трудно, больно.
И далее - эхо воскресения, жизни после жизни.
…Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…
И выводят стихи к дыханию ветра, к звуку пения и шуму листвы, к зелёному её цвету - подражая Евангелию, оставляют «утешителя» читателю.
…Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
Эта композиционная духовная интуиция присуща не одному Лермонтову. Обратился я к нему почти случайно, нашёл это в некоторых последних стихах и рискнул проверить - это исключение или всё же более общее?
Оказалось, что это более общее.
Удивительно, что стихи безотчётно могут быть лазутчиками исповедания. Вероятно - или совершенно точно - в самой последовательности и значении имён Троицы заключён объективный закон мироздания, действующий и в музыке, и в поэзии, и в самой жизни человека, и в познании жизни.
17.2.23