(no subject)
«КОГДА ДЕРЕВЬЯ БЫЛИ БОЛЬШИМИ»
А вот ещё о чтении «инопланетным образом».
В данном случае - о разглядывании.
Театралом не был и спектакли Эфроса видел только по телевизору - как телефильмы.
И в кино, конечно - про заповедник.
И в какой-то растянувшийся миг - с конца 70-х до начала 80-х - пришла странная догадка - что Эфрос говорит понятно, но на неизвестном языке.
Идут диалоги по-русски, монологи, слышатся звуки, сменяются ракурсы, двигается действие - но как бы флегматично, с меланхолией.
Как недалеко отвлекающий манёвр, внешняя партитура.
А само действие и разговор происходят на языке пауз, нескАзанностей и несказАнностей, на языке воздуха и пожимания плеча.
Герой обращается к героине, глядя мимо с безадресной интонацией в напряжённый по сюжету момент.
И наливается переживанием и мощью - в мнимой пустоте, словно невидимый ангел ужалил совесть.
И эта беззвучная музыка смыслов и не выраженных откровений - была понятна.
Только читалась она каким-то запасным образом - как кошки читают по губам и взглядам человеческую комедию.
И кстати уж - почему-то всегда казалось, что действие снято с нижней точки зрения - оператор и зритель за его плечом глядят на артистов снизу вверх.
Как дети и домашние животные.
Вот в небе Печорин-Даль проплывает в армейской фуражке…
Вот Ольга Яковлева парит словно вечерние облака…
И срабатывала память - так был виден живой мир, когда деревья были большими.
Самая первая, самая правдивая, самая проницательная точка зрения на вселенную…
…Разумеется, это не могло прийти только в одну голову.
Лет двадцать назад Дмитрий Крымов, сын Анатолия Эфроса - театральный художник и тогда начинающий режиссёр - прочитал при мне вслух небольшую пьесу, которую он хотел бы поставить и посвятить отцу и его театру.
Пьеса представляла собой коллаж из чеховских монологов, самых знаменитых или незаметных. Из тех спектаклей, которые ставил Эфрос - и с теми актёрами, которые играли при отце. (Кроме Даля, конечно.)
И это было удивительно точно - пронзительно и умно, нелепо и абсурдно, как тарарабумбия, сижу на тумбе я.
Исключённый из поля зрения сюжет освободил чеховский дух, пьеса стала только атмосферой и поэзией, «звездой бессмыслицы» и комедией, беспричинными слезами и обманутыми надеждами.
Вдруг сдёрнулось прозрачное покрывало логики и стало видно - что стало с персонажами в отсутствии их автора. И что стало с артистами в отсутствии их режиссёра.
Крымов рассказал, что сложил инсценировку в Америке, в одиночестве и в пустом доме - при помощи ножниц и клея.
Наверное, поставил потом, но я-то не театрал, увы, не уследил…
…И - чтобы уж два раза не вставать, как говорится - в те же несколько лет конца 70-х - озадачивали и поражали два актёра, которые играли непрерывный подтекст, который перемогал внешнюю партитуру.
Играли они всё предложенное - и никогда не умещались полностью в границы роли.
Всегда происходил ещё второй спектакль, песня и пьеса жестов, мимики, интонаций - от которого оторваться было невозможно.
И было всегда всё понятно - а вот спроси себя, а что понятно?
И не скажешь словами, плечами пожмёшь - ну… понятно же…
Это Смоктуновский и Леонид Марков.
Особенно поразительно было, как Марков играл каких-нибудь советских чиновников или мастера на фабрике.
Просто жизнь беззвучно в уши кричала - насколько человек выше, крупнее, тоньше, умнее, талантливей и сердечнее своей участи.
Любой участи, любой…
20.1.22
А вот ещё о чтении «инопланетным образом».
В данном случае - о разглядывании.
Театралом не был и спектакли Эфроса видел только по телевизору - как телефильмы.
И в кино, конечно - про заповедник.
И в какой-то растянувшийся миг - с конца 70-х до начала 80-х - пришла странная догадка - что Эфрос говорит понятно, но на неизвестном языке.
Идут диалоги по-русски, монологи, слышатся звуки, сменяются ракурсы, двигается действие - но как бы флегматично, с меланхолией.
Как недалеко отвлекающий манёвр, внешняя партитура.
А само действие и разговор происходят на языке пауз, нескАзанностей и несказАнностей, на языке воздуха и пожимания плеча.
Герой обращается к героине, глядя мимо с безадресной интонацией в напряжённый по сюжету момент.
И наливается переживанием и мощью - в мнимой пустоте, словно невидимый ангел ужалил совесть.
И эта беззвучная музыка смыслов и не выраженных откровений - была понятна.
Только читалась она каким-то запасным образом - как кошки читают по губам и взглядам человеческую комедию.
И кстати уж - почему-то всегда казалось, что действие снято с нижней точки зрения - оператор и зритель за его плечом глядят на артистов снизу вверх.
Как дети и домашние животные.
Вот в небе Печорин-Даль проплывает в армейской фуражке…
Вот Ольга Яковлева парит словно вечерние облака…
И срабатывала память - так был виден живой мир, когда деревья были большими.
Самая первая, самая правдивая, самая проницательная точка зрения на вселенную…
…Разумеется, это не могло прийти только в одну голову.
Лет двадцать назад Дмитрий Крымов, сын Анатолия Эфроса - театральный художник и тогда начинающий режиссёр - прочитал при мне вслух небольшую пьесу, которую он хотел бы поставить и посвятить отцу и его театру.
Пьеса представляла собой коллаж из чеховских монологов, самых знаменитых или незаметных. Из тех спектаклей, которые ставил Эфрос - и с теми актёрами, которые играли при отце. (Кроме Даля, конечно.)
И это было удивительно точно - пронзительно и умно, нелепо и абсурдно, как тарарабумбия, сижу на тумбе я.
Исключённый из поля зрения сюжет освободил чеховский дух, пьеса стала только атмосферой и поэзией, «звездой бессмыслицы» и комедией, беспричинными слезами и обманутыми надеждами.
Вдруг сдёрнулось прозрачное покрывало логики и стало видно - что стало с персонажами в отсутствии их автора. И что стало с артистами в отсутствии их режиссёра.
Крымов рассказал, что сложил инсценировку в Америке, в одиночестве и в пустом доме - при помощи ножниц и клея.
Наверное, поставил потом, но я-то не театрал, увы, не уследил…
…И - чтобы уж два раза не вставать, как говорится - в те же несколько лет конца 70-х - озадачивали и поражали два актёра, которые играли непрерывный подтекст, который перемогал внешнюю партитуру.
Играли они всё предложенное - и никогда не умещались полностью в границы роли.
Всегда происходил ещё второй спектакль, песня и пьеса жестов, мимики, интонаций - от которого оторваться было невозможно.
И было всегда всё понятно - а вот спроси себя, а что понятно?
И не скажешь словами, плечами пожмёшь - ну… понятно же…
Это Смоктуновский и Леонид Марков.
Особенно поразительно было, как Марков играл каких-нибудь советских чиновников или мастера на фабрике.
Просто жизнь беззвучно в уши кричала - насколько человек выше, крупнее, тоньше, умнее, талантливей и сердечнее своей участи.
Любой участи, любой…
20.1.22