Поль
Мой самый близкий друг совершил самоубийство. Самый давний и самый родной из моих самых близких друзей. Я пока с трудом понимаю, как мне жить с этим. Это случилось месяц назад. Позавчера его нашли.
Когда-то давно я жил с очень глубоким страхом о том, что все мои герои, о которых я писал и которых играл, мои персонажи, любимые и родные которых убивали себя, умирали от неизлечимых болезней, пропадали на войне, необъяснимым образом программируют мою реальность и воплотят эти сюжеты в жизнь. Потом я долго и мучительно работал с этой темой, избавился (почти) от страхов, пришел к тому, что эти персонажи проективны, что они - про меня и мою боль, ни на кого сами по себе не повлияют и никого не убьют. Последний год я понимаю, что они были репетицией. И благодарю Господа за то, что у меня благодаря всем этим героям и их травмам есть защитные механизмы, которые работают при столкновении с травмой реальной, с которой непонятно, как жить.
Я не знаю, как обозначить значимость Поля в моей жизни. Он был именно другом, именно в том понимании этого слова, которым не разбрасываются.
Несколько месяцев назад я написал серию текстов о значимых людях в моей жизни. Там было много личного, эмоционального, и я не стал публиковать. Сейчас двое из тех немногих людей, о которых я писал, мертвы. И этот журнал, кажется, превращается в сборник некрологов. И сейчас я уже перестал повторять и внушать себе, что этот адский период скоро закончится. Он не закончится, пока мы здесь, пока живем, потому жизнь такова и нужно уметь прожить ее такой. Нужно учиться. Мне очень тяжело это делать, но я буду говорить. Мне надоело молчать о смерти и о боли, а спустя много лет обнаруживать в себе такое, от чего бледнеет спокойнейший и профессиональнейший психотерапевт. Об этом важно говорить. Можете считать эту запись актом жалости к себе. В значительной степени так и есть.
Я перечитываю текст о Поле, который не стал тогда показывать ему, и мне очень хреново. Именно поэтому я сейчас напишу о нем, о нас, и о своих чувствах сейчас.
Я не буду писать о том, какой он был прекрасный и несчастный. С ним было очень нелегко. Порой его истерический склад вызывал желание замуровать в стену. В годы совместной жизни были и дикие ссоры, и хлопанье дверьми, и уходы посреди ночи. Но при этом как-то так сложилось, что, будучи всегда в отношениях типа американских горок, мы никогда не ссорились сильно, и никогда не переставали общаться. Почти все друзья рано или поздно исчезают из повседневной жизни - на время или насовсем. Поль был всегда. Я не представляю, как быть без внеплановых концертов на кухне, без внезапных пьянок, без всего этого… Я не знаю, как буду без его баек, и без баек про него - потому что он главный герой всех моих баек. Я не знаю, как я смогу не скучать. Я и раньше часто скучал по нему. Скучать по Полю - это какая-то константа. Если в голове вертится «надо поговорить с Полем, повспоминать былое» - значит, я жив и адекватен. Часто казалось, что он просто создан для того, чтобы вызывать и культивировать чувство ностальгии по прекрасному и несвоевременно оцененному прошлому, ностальгии по невозможному будущему, ностальгии по состоянию, чувствам, разговорам, содержания которых не помнишь, мечтам, которые не сбылись. Пронзительное чувство светлой тоски по тому, что было и навсегда ушло. По квартире на Щукинской, которую мы полтора года делили с ним и которая давно продана. По митингам Стратегии-31 на Триумфальной, на которых мы прыгали от холода и в которых разочаровались. По «не бзди!», «это блюрей», «щщщикарно!» и «дёдёдё». По автостопу на зимних украинских трассах. По бесконечным «псевдоинтеллектуальным» спорам. По совместным походам в церковь. По песням, которые я соглашался петь только для него, потому что я не любил их, а он очень любил и всегда мог уговорить меня. Даже по ссорам и частому чувству раздражения, непонимания и взаимной усталости.
Как-то так вышло, что в детстве и подростковом возрасте у меня не было школьной компании близких друзей, которой мне всегда очень хотелось. Я заполнил это недостающее звено дружбой с нашей университетской тусовкой. Мила, Оля, Маша, Поль. Я ценю каждого из них, хотя со многими отношения сильно изменились или испортились, но я с благодарностью вспоминаю то время и то безумие, которое мы делили. Думаю, многим знаком этот определенный тип дружбы (часто возникающий именно с однокашниками), когда со временем несознательно генерируется некий «код» взаимопонимания, некий общий язык, совершенно непонятный, и, наверное, несколько дурацкий и отталкивающий для посторонних. Так было у нас. Общие шутки, понятные только нам, система символов и эмоций, общие воспоминания, общие обиды… А Поль всегда был, даже внутри этой тусовки, отдельно, наша с ним дружба была самоценна и всегда будет для меня уникальным опытом. Я просто точно знаю, что никогда никакого другого такого не было и не будет. Это не то, что можно заменить или забыть или обесценить.
Каким-то странным образом я вычленил его сразу как «своего», хотя ничто не выдавало и до весны первого курса мы не общались. Поля хорошо описывает слово “queer” - не столько в ЛГБТ значении, сколько в значении «выделяющийся, не такой, странный, необычный». У Поля была специфическая внешность, он выделялся, постороннему сложно было определить его возраст и даже пол. Ну а что привлекает меня больше, чем люди вне возраста и вне пола… Мы часто прикалывались, мол, нас обоих принимают за девочку - кто сегодня в женский туалет?
Поначалу, как, опять же, часто бывает с будущими близкими, Поль меня раздражал. На первом курсе я был человеком довольно замкнутым и в университете долгое время не общался ни с кем, предпочитая не отсвечивать, и демонстрировал всяческое пренебрежение к однокурсникам. Мне не нравилась атмосфера на курсе, мне не нравились однокурсники, это были люди совершенно другой культуры. Поль совершенно поразил меня на каком-то семинаре по истории России: он вступил в очень равный диалог с Давыдовым об историографии, инициировал разговор и вел его очень умело и осведомленно, и что-то в его речах во мне отозвалось. Я хотел поговорить с ним, продолжить этот диалог без преподавателя после пары, но Поль куда-то убежал. Он вообще постоянно убегал и куда-то торопился. Поль все время жил по расписанию, его очень раздражали отклонения от планов, затянувшиеся ожидания и нединамично проведенное время. Поэтому, при моей медлительности, нам с ним не всегда было легко. При этом Поль был деревенским человеком, в Москве ему было плохо. Он гармонично представляется мне в загородном доме: как в шикарной частной вилле на берегу горного озера, так и в деревенской полуразваленной хибаре с кучей ютящегося по всем полкам запыленного антиквариата и редких академических изданий…
Начали дружить мы весной или в начале лета. Разговор завязался случайно: мы сидели у какой-то аудитории и ждали преподавателя, чтобы проставить в зачетки оценки за сданный экзамен. Мне хотелось занять время хоть сколько-то осмысленным диалогом, и я поинтересовался, нравится ли Полю учиться, устраивает ли уровень преподавании, какой курс больше нравится, планирует ли он политическую или дипломатическую карьеру и зачем вообще поступал на ОМО. Поль сказал, что в целом его как-то сейчас все разочаровало, и он, возможно, уйдет и будет заниматься чем-то более интересным, или будет заниматься этим параллельно. Чем же, поинтересовался я. Гендерными исследованиями, сказал Поль. Это был почти экстатический шок для меня: я услышал знакомое словосочетание! Ну, сказал я, тогда нам есть, о чем поговорить. Так все и началось.
На первом же курсе он начал экспериментировать с именами - или к нему прилипали разные именования, с языковых занятий. Сначала он был Пабло, потом Пауле или Пауль, потом остановился на Поле. Потом снова стал Пауле для менее узкого круга, для совсем узкого - остался Полем. Не знаю, почему так. Он так и не поменял фамилию. Он хотел поменять фамилию на материнскую, Корзун, он очень любил и хорошо знал свою семейную историю и идентифицировал себя именно как Корзуна.
Летом после первого курса мы делали вместе огромное задание по французскому, он приезжал в гости и даже благородно дал мне свою тетрадку для списывания. По-настоящему нас закоротило в начале зимы 2008, когда на семинаре по истории дипломатии Сенокосов предложил нам поиграть в ролевую игру по Мюнхенскому сговору. Идея мне понравилась, но, когда распределяли роли, я растерялся, а Поль смело поднял руку и сказал «Третий Германский Рейх» и воодушевленно мне закивал. Я присоединился, и так началась одна из самых безумных серий ролевых игр в моей жизни. Незадолго до игры мы сидели ночью у меня дома и писали речь Гитлера. Под Вагнера. Когда я увидел, как Поль выверяет текст и расставляет риторические ударения, я понял, что чтобы так готовиться и так загоняться, нужно быть либо совершенно безумным ушлепком, либо внутренне очень мудрым человеком. Поль удивительным образом сочетал в себе эти качества. Дальше были вечера в библиотеке и ночи на прокуренных лестницах. Потом был Мюнхен, с которого остались прекрасные мемы его авторства, типа «Бенеше негодуе».
Поль обладал невероятным актерским талантом. Я долгое время украдкой показывал видео с тех игр знакомым, и все восхищались и ужасались одновременно. На других университетских играх по ИМО Поль тоже был прекрасен. Но роль упячко-Гитлера связалась с его образом надолго. Когда мы готовились к последней игре цикла, к альтернативной Ялтинской конференции, случилась беда: Поль потерялся. Сенокосов согласился делать альтернативку только при условии, что Поль будет играть Гитлера, ибо был большим ценителем его актерских талантов. Игра была назначена на 11 января, и все постновогодние дни до нашего фюрера было не достучаться. Мы паниковали и придумывали альтернативные сценарии, параллельно не разгибаясь от книг и составления договоров, законов, актов. Роль Гитлера была сугубо символической, мы собирались его убить в первые 20 минут игры, но без атмосферы, которую мог создать только Поль, без старта, которого без него бы мы не смогли сделать, без той речи и того выстрела в спину - не получилось бы ничего. За полтора дня до игры мы все-таки дозвонились до него. Судя по всему, он был в тяжелом похмелье, но честно приехал ко мне, выслушал инструкции и уснул на новой германской конституции. Игра была великолепной.
В университетские годы - особенно первые - Поля окружала аура декаданса, эксцентричной богемной эстетики и философской меланхолии. Он поражал меня своей двойственностью: то это строгий и сдержанный, очень дисциплинированный молодой человек, идеальный будущий дипломат - то внезапные смс и звонки посреди ночи «Где достать туфли? Я собираюсь на Слэшкон на каблуках!», «Гээээл, я упоролся, я тааак упоролся… приезжай в общагу, упоремся вместе!» и «Гэээл, что делать! Я в лесу, один, а со мной пятнадцать лесбиянок! Как я сюда попал?». Меня в тот период моей жизни это восхищало и веселило в той же мере, в какой раздражало. Поль воплощал именно тот тип безбашенности, которого не хватало мне самому. Мы так много времени проводили вместе, что нахватались друг у друга кучи манер и выражений, что друзья называли нас «астральными близнецами», а однокурсники подкалывали - мол, мы «нашли друг друга» и у нас «любоффь». Мы прикалывались над этим, потому что с такими похожими заскоками мы действительно нашли друг друга, а отношения при этом никогда не были романтическими… пожалуй, Поль был единственным человеком в моей жизни, доверие и привязанность к которому были огромными, но к глубокой, взаимной и искренней дружеской любви не примешивалось ничего романтического.
В январе восьмого года мы поехали путешествовать. Москва-Питер-Минск-Киев-Москва автостопом. Я помню, как мы застряли на трассе под Бобруйском - не могли поймать попутку не меньше четырех часов. Было влажно, промозгло, шел мокрый снег… мы пошли вдоль трассы, чтобы не мерзнуть, и прошли километров десять мимо стаек проституток и бродячих собак. Через некоторое время мы обнаружили, что за нами едет небольшой снегоуборочный трактор, и Поль перебежал от него на другую сторону трассы. Мы зашли погреться на заправку, и когда пошли снова, оказалось, что этот трактор едет нам навстречу. Поль здорово психанул и дернул от него в сторону от трассы, что было ужасно комично. Когда я сквозь смех попытался выяснить, почему Поль так боится трактора, он очень серьезно и обиженно объяснил, что в детстве такой трактор не заметил его, подобрал в ковш и опрокинул. «Я ж небольшой, незаметный человек!» - с чувством пояснил он - не знаю, правда ли это или он прикалывался. Потом мы очень долго стопили, и Поль, пританцовывая, пел томными интонациями «Любимого Немца» и чрезмерно веселыми - «Перкеле-польку», чем за пару часов довел меня до того, что я уложил его в сугроб с применением грубой силы. Помню, как он ловко и смело травил политические анекдоты с водилой под Черниговом, с которым я понятия не имел, о чем и как говорить…
Был огромный период, ознаменованный любовью к истории Германии. Бесконечные книги о Пруссии, портрет Фридриха II в рамочке и состаренные планы довоенного Берлина и Кёнига на стенах в коридоре… Не знаю, с кем я теперь смогу от сердца спеть «Ду майн Остпройсен» и гимн ГДР. Мы всегда пели его вместе и от сердца, не потому что мы были такими уж фанатами ГДР, а потому что это было для нас и про нас, и на протяжении многих лет.
Мы очень подружились с Викой и стали близкими друзьями за те три с половиной года, что они были вместе. Это был редкий, если не единственный в моей жизни случай, когда я не испытывал ни капли ревности к партнеру близкого друга. Помню, как мы ходили на «Ребекку» (Поль выучил ее в оригинале чуть не наизусть!), а потом посреди ночи дружной компанией бесились на детской площадке, «задвигая сраный трактор»… Целый язык, Боже мой, целый язык существовал между нами. Как теперь сохранить все эти фразочки и мемы…
Вместе с Полем мы прошли через все митинги протестного движения в 2011-12, кроме «Марша Миллионов», когда Поль отключил все средства связи и уехал на месяц в деревню, заявив, что «к тлену и суете московской больше не имеет отношения».
Я могу писать бесконечно. Я хочу написать о нем книгу, я хочу показать, как я ценю его жизнь, как можно ценить то, что он не ценил.
Последние месяцы ему было очень хреново. Несколько раз он приходил к нам в совсем маловменяемом состоянии. Он много пил. Пару раз я отказывался, когда он просил меня выпить с ним. Я осознавал, что он в глубокой депрессии, мы уговорили его пойти к психотерапевту… Он очень сильно обесценивал свое состояние и свои чувства. Сначала доходил до ручки, долго говорил, что все, что внутри его головы не может иметь значения, потом его прорывало, он выговаривался, потом трезвел и все по новой, каждый раз тяжелее. Это был замкнутый круг. Месяца полтора назад он говорил, что ему полегчало. Я поверил.
Когда он пропал и мы искали его - было ужасно. Я сходил с ума неделю, потом понял, что я сделал все что мог, и позволил себе уехать в отпуск, внушив себе, что Поль решил скрыться - хотя с каждым днем и с каждой новой каплей информации это версия становилась все менее правдоподобной.
Сейчас я хочу сказать важное. В первую очередь я говорю это себе, чтобы запомнить уже раз и навсегда.
Люди, ваши чувства ИМЕЮТ ЗНАЧЕНИЕ. Ваше состояние ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ. Мы привыкли считать, что настоящие чувства - это любовь, интерес, радость, а обиды, злости, печали, отчаяния привыкли стыдиться и скрывать даже от самых близких. Но это не злые наваждения, это реальные чувства и они так же значимы, как и «хорошие». Даже если вам кажется, что это бред, что вы пойманы в ловушку внутри своей головы, что ваши эмоции не имеют связи с реальностью, что вас не поймут, что вас невозможно понять, что вы существуете отдельно от всего живого мира, что вам в нем не место - не верьте этому. Все ваши чувства - это вы, это ваша жизнь, и она имеет значение. Она бесценна, люди. Если вы чувствуете, что объект вашей любви не способен понять ваших чувств и не способен на ответные - не тратьте месяцы и годы на терзания. Не позволяйте себя использовать и морально уничтожать. Говорите. Говорите прямо, пусть вас пошлют сразу, пусть вы поймете сразу, что этот даже самый единственный и самый прекрасный человек не будет с вами - ни одна влюбленность не стоит вашей целостности и вашей жизни. Если вы считаете, что ваши чувства, ваше злость и ваша грусть не имеет значение - не верьте этому. Если вы думаете, что ваша самая искренняя любовь не имеет права на существование, потому что она неправильная - не верьте. Просите помощи, люди. Не бойтесь просить помощи. Всегда есть те, кто может вас услышать, есть те, кто готов и хочет вас услышать. Пусть не каждый. Пусть не тот, от кого ты этого ждешь и хочешь в настоящий момент. Но есть те, кто вас любит. Не бросайте их. Не доводите себя до того состояния, в котором можете это сделать.
И еще я сейчас я напишу, пожалуй, самое сложное и самое страшное.
Суицид - это выбор.
Несколько лет назад у меня была тяжелая депрессия, и я был на грани попытки суицида. Тема самоубийства витала в воздухе, и дошел я до ручки после того, как человек, которого я любил, пригрозил самоубийством - не знаю и уже не хочу знать, отдавал ли он себе отчет в том, что говорил, и насколько это было серьезно для него. Я в буквальном смысле до сих пор не помню этого периода моей жизни. Я долгое время не говорил никому о своих - слава Богу, чудом нереализованных, но тогда вполне четких - намерениях: мне было настолько тяжело от осознания того, что я собирался сделать, что я предпочел забыть, не обращаться за помощью, не думать, притвориться, что этого не было. Некоторое время спустя я оказался в Египте и, сидя на рассвете на вершине горы Синай, впервые сознательно проговорил этот эпизод внутри своей головы. Я молился и думал о том, какое же я неблагодарное ничтожество, раз подумывал отказаться от самой большой ценности. И в тот момент у меня случился инсайт огромной силы, благодаря которому я сейчас живу, и живу самим собой. Я осознал, что самая большая ценность - это свободная человеческая воля. И что отказаться от жизни - это выбор. Ужасный выбор, тяжелейший и всегда непонятный для тех, кто был рядом… но выбор.
Если я любил и уважал этого человека, значит, я должен этот выбор принять. Иначе меня уничтожат изнутри. В лучшем случае меня уничтожит сослагательное наклонение, неизбежное и невыносимое чувство вины, которое побороть невозможно. В худшем случае к нему прибавится попытка внушить себе, что не так уж и значим был этот человек, а то и вовсе что его не было. Или он был, но в какой-то другой твоей жизни, которую лучше забыть и не ценить. Вот чувства, которые я испытываю.
Ответственность и вина. Я знаю очень многое о Поле, я хорошо понимаю его характер, я видел всю его депрессию, он рассказывал мне очень многое про ситуацию, которая довела его. Я не знаю, вправе ли я внушать себе, что сделал для него все, что мог. Я мог бы сделать больше - особенно зная, что бывают моменты, когда он не отвечает за свои действия. Но сейчас я уже не смогу ничего сделать, поэтому я не буду убиваться об «бы, бы, бы». Мы не знаем границ чужой боли и не имеем права судить о том, почему он решил поступить именно так.
Злость на внешние обстоятельства и других людей. Почему последний звонок он сделал человеку, который не знал его так хорошо и не мог понять, что делать? Почему этот человек не догадался, что нужно делать, чтобы предупредить самоубийство? Почему, в конце концов, люди влюбляются в уебов у него были именно такие отношения, которые загнали его в тупик?
Злость и обида на него самого. Это предательство. Как ты мог так поступить с теми, кому ты дорог, включая меня. Мы столько раз спасали друг друга, ты говорил, что любишь меня. На предпоследней нашей пьянке ты говорил, что наша дружба стократ важнее всего того ужаса, который с тобой происходил. Почему она все-таки оказалась менее важной?
Страх и ощущение разрушенного мира. Он был огромной частью моего мира, и я не представляю, как строить этот мир без него. Но моя жизнь - моя, и будет продолжаться. Без него мне будет намного хуже, чем с ним. Но я рано или поздно смогу простить его и себя.
Люди, пожалуйста, берегите себя. Цените себя. Невозможно же так. Я пока не могу до конца осознать, принять это, мой мозг все понимает, но значительная часть меня отказывается верить. Но я смогу, потому что я хочу жить.
Пока, дорогой. Мне очень, очень жаль, что ты решил так. Я очень люблю тебя. Ты был охрененным и бесценным другом. Это был очень важный урок для меня, и спасибо тебе за все - и хорошее, и плохое. До встречи.
И мои любимые фотки, без рамочек и всего такого, потому что на этом уровне я пока не верю.
UPD. Полторы недели эта запись была под замком для друзей. Сейчас я снял замок. После смерти Поля во мне очень сильно укрепилось понимание, о котором я уже писал - что о таких табуированных вещах, как отчаяние, смерть и самоубийство, нужно говорить вслух. Хотя бы для того, чтобы самому не свалиться в молчаливую депрессию из-за случившегося. А по-хорошему - чтобы было видно, что так бывает в реальной жизни и что такое может случится с каждым. Я прилагаю для этого некоторые эмоциональные усилия, но говорю, и в целом от этого лучше. Со мной можно об этом говорить. И спасибо, огромное спасибо моим друзьям, знакомым и совсем даже незнакомым людям, кто выразил - разными способами, действием или словами, молча или эмоционально - поддержку. Кто передал нам денег для Пашиной мамы, кто предложил помощь, кто позвонил мне. Кто помолился или даже просто заплакал. Это очень многое.
Когда-то давно я жил с очень глубоким страхом о том, что все мои герои, о которых я писал и которых играл, мои персонажи, любимые и родные которых убивали себя, умирали от неизлечимых болезней, пропадали на войне, необъяснимым образом программируют мою реальность и воплотят эти сюжеты в жизнь. Потом я долго и мучительно работал с этой темой, избавился (почти) от страхов, пришел к тому, что эти персонажи проективны, что они - про меня и мою боль, ни на кого сами по себе не повлияют и никого не убьют. Последний год я понимаю, что они были репетицией. И благодарю Господа за то, что у меня благодаря всем этим героям и их травмам есть защитные механизмы, которые работают при столкновении с травмой реальной, с которой непонятно, как жить.
Я не знаю, как обозначить значимость Поля в моей жизни. Он был именно другом, именно в том понимании этого слова, которым не разбрасываются.
Несколько месяцев назад я написал серию текстов о значимых людях в моей жизни. Там было много личного, эмоционального, и я не стал публиковать. Сейчас двое из тех немногих людей, о которых я писал, мертвы. И этот журнал, кажется, превращается в сборник некрологов. И сейчас я уже перестал повторять и внушать себе, что этот адский период скоро закончится. Он не закончится, пока мы здесь, пока живем, потому жизнь такова и нужно уметь прожить ее такой. Нужно учиться. Мне очень тяжело это делать, но я буду говорить. Мне надоело молчать о смерти и о боли, а спустя много лет обнаруживать в себе такое, от чего бледнеет спокойнейший и профессиональнейший психотерапевт. Об этом важно говорить. Можете считать эту запись актом жалости к себе. В значительной степени так и есть.
Я перечитываю текст о Поле, который не стал тогда показывать ему, и мне очень хреново. Именно поэтому я сейчас напишу о нем, о нас, и о своих чувствах сейчас.
Я не буду писать о том, какой он был прекрасный и несчастный. С ним было очень нелегко. Порой его истерический склад вызывал желание замуровать в стену. В годы совместной жизни были и дикие ссоры, и хлопанье дверьми, и уходы посреди ночи. Но при этом как-то так сложилось, что, будучи всегда в отношениях типа американских горок, мы никогда не ссорились сильно, и никогда не переставали общаться. Почти все друзья рано или поздно исчезают из повседневной жизни - на время или насовсем. Поль был всегда. Я не представляю, как быть без внеплановых концертов на кухне, без внезапных пьянок, без всего этого… Я не знаю, как буду без его баек, и без баек про него - потому что он главный герой всех моих баек. Я не знаю, как я смогу не скучать. Я и раньше часто скучал по нему. Скучать по Полю - это какая-то константа. Если в голове вертится «надо поговорить с Полем, повспоминать былое» - значит, я жив и адекватен. Часто казалось, что он просто создан для того, чтобы вызывать и культивировать чувство ностальгии по прекрасному и несвоевременно оцененному прошлому, ностальгии по невозможному будущему, ностальгии по состоянию, чувствам, разговорам, содержания которых не помнишь, мечтам, которые не сбылись. Пронзительное чувство светлой тоски по тому, что было и навсегда ушло. По квартире на Щукинской, которую мы полтора года делили с ним и которая давно продана. По митингам Стратегии-31 на Триумфальной, на которых мы прыгали от холода и в которых разочаровались. По «не бзди!», «это блюрей», «щщщикарно!» и «дёдёдё». По автостопу на зимних украинских трассах. По бесконечным «псевдоинтеллектуальным» спорам. По совместным походам в церковь. По песням, которые я соглашался петь только для него, потому что я не любил их, а он очень любил и всегда мог уговорить меня. Даже по ссорам и частому чувству раздражения, непонимания и взаимной усталости.
Как-то так вышло, что в детстве и подростковом возрасте у меня не было школьной компании близких друзей, которой мне всегда очень хотелось. Я заполнил это недостающее звено дружбой с нашей университетской тусовкой. Мила, Оля, Маша, Поль. Я ценю каждого из них, хотя со многими отношения сильно изменились или испортились, но я с благодарностью вспоминаю то время и то безумие, которое мы делили. Думаю, многим знаком этот определенный тип дружбы (часто возникающий именно с однокашниками), когда со временем несознательно генерируется некий «код» взаимопонимания, некий общий язык, совершенно непонятный, и, наверное, несколько дурацкий и отталкивающий для посторонних. Так было у нас. Общие шутки, понятные только нам, система символов и эмоций, общие воспоминания, общие обиды… А Поль всегда был, даже внутри этой тусовки, отдельно, наша с ним дружба была самоценна и всегда будет для меня уникальным опытом. Я просто точно знаю, что никогда никакого другого такого не было и не будет. Это не то, что можно заменить или забыть или обесценить.
Каким-то странным образом я вычленил его сразу как «своего», хотя ничто не выдавало и до весны первого курса мы не общались. Поля хорошо описывает слово “queer” - не столько в ЛГБТ значении, сколько в значении «выделяющийся, не такой, странный, необычный». У Поля была специфическая внешность, он выделялся, постороннему сложно было определить его возраст и даже пол. Ну а что привлекает меня больше, чем люди вне возраста и вне пола… Мы часто прикалывались, мол, нас обоих принимают за девочку - кто сегодня в женский туалет?
Поначалу, как, опять же, часто бывает с будущими близкими, Поль меня раздражал. На первом курсе я был человеком довольно замкнутым и в университете долгое время не общался ни с кем, предпочитая не отсвечивать, и демонстрировал всяческое пренебрежение к однокурсникам. Мне не нравилась атмосфера на курсе, мне не нравились однокурсники, это были люди совершенно другой культуры. Поль совершенно поразил меня на каком-то семинаре по истории России: он вступил в очень равный диалог с Давыдовым об историографии, инициировал разговор и вел его очень умело и осведомленно, и что-то в его речах во мне отозвалось. Я хотел поговорить с ним, продолжить этот диалог без преподавателя после пары, но Поль куда-то убежал. Он вообще постоянно убегал и куда-то торопился. Поль все время жил по расписанию, его очень раздражали отклонения от планов, затянувшиеся ожидания и нединамично проведенное время. Поэтому, при моей медлительности, нам с ним не всегда было легко. При этом Поль был деревенским человеком, в Москве ему было плохо. Он гармонично представляется мне в загородном доме: как в шикарной частной вилле на берегу горного озера, так и в деревенской полуразваленной хибаре с кучей ютящегося по всем полкам запыленного антиквариата и редких академических изданий…
Начали дружить мы весной или в начале лета. Разговор завязался случайно: мы сидели у какой-то аудитории и ждали преподавателя, чтобы проставить в зачетки оценки за сданный экзамен. Мне хотелось занять время хоть сколько-то осмысленным диалогом, и я поинтересовался, нравится ли Полю учиться, устраивает ли уровень преподавании, какой курс больше нравится, планирует ли он политическую или дипломатическую карьеру и зачем вообще поступал на ОМО. Поль сказал, что в целом его как-то сейчас все разочаровало, и он, возможно, уйдет и будет заниматься чем-то более интересным, или будет заниматься этим параллельно. Чем же, поинтересовался я. Гендерными исследованиями, сказал Поль. Это был почти экстатический шок для меня: я услышал знакомое словосочетание! Ну, сказал я, тогда нам есть, о чем поговорить. Так все и началось.
На первом же курсе он начал экспериментировать с именами - или к нему прилипали разные именования, с языковых занятий. Сначала он был Пабло, потом Пауле или Пауль, потом остановился на Поле. Потом снова стал Пауле для менее узкого круга, для совсем узкого - остался Полем. Не знаю, почему так. Он так и не поменял фамилию. Он хотел поменять фамилию на материнскую, Корзун, он очень любил и хорошо знал свою семейную историю и идентифицировал себя именно как Корзуна.
Летом после первого курса мы делали вместе огромное задание по французскому, он приезжал в гости и даже благородно дал мне свою тетрадку для списывания. По-настоящему нас закоротило в начале зимы 2008, когда на семинаре по истории дипломатии Сенокосов предложил нам поиграть в ролевую игру по Мюнхенскому сговору. Идея мне понравилась, но, когда распределяли роли, я растерялся, а Поль смело поднял руку и сказал «Третий Германский Рейх» и воодушевленно мне закивал. Я присоединился, и так началась одна из самых безумных серий ролевых игр в моей жизни. Незадолго до игры мы сидели ночью у меня дома и писали речь Гитлера. Под Вагнера. Когда я увидел, как Поль выверяет текст и расставляет риторические ударения, я понял, что чтобы так готовиться и так загоняться, нужно быть либо совершенно безумным ушлепком, либо внутренне очень мудрым человеком. Поль удивительным образом сочетал в себе эти качества. Дальше были вечера в библиотеке и ночи на прокуренных лестницах. Потом был Мюнхен, с которого остались прекрасные мемы его авторства, типа «Бенеше негодуе».
Поль обладал невероятным актерским талантом. Я долгое время украдкой показывал видео с тех игр знакомым, и все восхищались и ужасались одновременно. На других университетских играх по ИМО Поль тоже был прекрасен. Но роль упячко-Гитлера связалась с его образом надолго. Когда мы готовились к последней игре цикла, к альтернативной Ялтинской конференции, случилась беда: Поль потерялся. Сенокосов согласился делать альтернативку только при условии, что Поль будет играть Гитлера, ибо был большим ценителем его актерских талантов. Игра была назначена на 11 января, и все постновогодние дни до нашего фюрера было не достучаться. Мы паниковали и придумывали альтернативные сценарии, параллельно не разгибаясь от книг и составления договоров, законов, актов. Роль Гитлера была сугубо символической, мы собирались его убить в первые 20 минут игры, но без атмосферы, которую мог создать только Поль, без старта, которого без него бы мы не смогли сделать, без той речи и того выстрела в спину - не получилось бы ничего. За полтора дня до игры мы все-таки дозвонились до него. Судя по всему, он был в тяжелом похмелье, но честно приехал ко мне, выслушал инструкции и уснул на новой германской конституции. Игра была великолепной.
В университетские годы - особенно первые - Поля окружала аура декаданса, эксцентричной богемной эстетики и философской меланхолии. Он поражал меня своей двойственностью: то это строгий и сдержанный, очень дисциплинированный молодой человек, идеальный будущий дипломат - то внезапные смс и звонки посреди ночи «Где достать туфли? Я собираюсь на Слэшкон на каблуках!», «Гээээл, я упоролся, я тааак упоролся… приезжай в общагу, упоремся вместе!» и «Гэээл, что делать! Я в лесу, один, а со мной пятнадцать лесбиянок! Как я сюда попал?». Меня в тот период моей жизни это восхищало и веселило в той же мере, в какой раздражало. Поль воплощал именно тот тип безбашенности, которого не хватало мне самому. Мы так много времени проводили вместе, что нахватались друг у друга кучи манер и выражений, что друзья называли нас «астральными близнецами», а однокурсники подкалывали - мол, мы «нашли друг друга» и у нас «любоффь». Мы прикалывались над этим, потому что с такими похожими заскоками мы действительно нашли друг друга, а отношения при этом никогда не были романтическими… пожалуй, Поль был единственным человеком в моей жизни, доверие и привязанность к которому были огромными, но к глубокой, взаимной и искренней дружеской любви не примешивалось ничего романтического.
В январе восьмого года мы поехали путешествовать. Москва-Питер-Минск-Киев-Москва автостопом. Я помню, как мы застряли на трассе под Бобруйском - не могли поймать попутку не меньше четырех часов. Было влажно, промозгло, шел мокрый снег… мы пошли вдоль трассы, чтобы не мерзнуть, и прошли километров десять мимо стаек проституток и бродячих собак. Через некоторое время мы обнаружили, что за нами едет небольшой снегоуборочный трактор, и Поль перебежал от него на другую сторону трассы. Мы зашли погреться на заправку, и когда пошли снова, оказалось, что этот трактор едет нам навстречу. Поль здорово психанул и дернул от него в сторону от трассы, что было ужасно комично. Когда я сквозь смех попытался выяснить, почему Поль так боится трактора, он очень серьезно и обиженно объяснил, что в детстве такой трактор не заметил его, подобрал в ковш и опрокинул. «Я ж небольшой, незаметный человек!» - с чувством пояснил он - не знаю, правда ли это или он прикалывался. Потом мы очень долго стопили, и Поль, пританцовывая, пел томными интонациями «Любимого Немца» и чрезмерно веселыми - «Перкеле-польку», чем за пару часов довел меня до того, что я уложил его в сугроб с применением грубой силы. Помню, как он ловко и смело травил политические анекдоты с водилой под Черниговом, с которым я понятия не имел, о чем и как говорить…
Был огромный период, ознаменованный любовью к истории Германии. Бесконечные книги о Пруссии, портрет Фридриха II в рамочке и состаренные планы довоенного Берлина и Кёнига на стенах в коридоре… Не знаю, с кем я теперь смогу от сердца спеть «Ду майн Остпройсен» и гимн ГДР. Мы всегда пели его вместе и от сердца, не потому что мы были такими уж фанатами ГДР, а потому что это было для нас и про нас, и на протяжении многих лет.
Мы очень подружились с Викой и стали близкими друзьями за те три с половиной года, что они были вместе. Это был редкий, если не единственный в моей жизни случай, когда я не испытывал ни капли ревности к партнеру близкого друга. Помню, как мы ходили на «Ребекку» (Поль выучил ее в оригинале чуть не наизусть!), а потом посреди ночи дружной компанией бесились на детской площадке, «задвигая сраный трактор»… Целый язык, Боже мой, целый язык существовал между нами. Как теперь сохранить все эти фразочки и мемы…
Вместе с Полем мы прошли через все митинги протестного движения в 2011-12, кроме «Марша Миллионов», когда Поль отключил все средства связи и уехал на месяц в деревню, заявив, что «к тлену и суете московской больше не имеет отношения».
Я могу писать бесконечно. Я хочу написать о нем книгу, я хочу показать, как я ценю его жизнь, как можно ценить то, что он не ценил.
Последние месяцы ему было очень хреново. Несколько раз он приходил к нам в совсем маловменяемом состоянии. Он много пил. Пару раз я отказывался, когда он просил меня выпить с ним. Я осознавал, что он в глубокой депрессии, мы уговорили его пойти к психотерапевту… Он очень сильно обесценивал свое состояние и свои чувства. Сначала доходил до ручки, долго говорил, что все, что внутри его головы не может иметь значения, потом его прорывало, он выговаривался, потом трезвел и все по новой, каждый раз тяжелее. Это был замкнутый круг. Месяца полтора назад он говорил, что ему полегчало. Я поверил.
Когда он пропал и мы искали его - было ужасно. Я сходил с ума неделю, потом понял, что я сделал все что мог, и позволил себе уехать в отпуск, внушив себе, что Поль решил скрыться - хотя с каждым днем и с каждой новой каплей информации это версия становилась все менее правдоподобной.
Сейчас я хочу сказать важное. В первую очередь я говорю это себе, чтобы запомнить уже раз и навсегда.
Люди, ваши чувства ИМЕЮТ ЗНАЧЕНИЕ. Ваше состояние ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ. Мы привыкли считать, что настоящие чувства - это любовь, интерес, радость, а обиды, злости, печали, отчаяния привыкли стыдиться и скрывать даже от самых близких. Но это не злые наваждения, это реальные чувства и они так же значимы, как и «хорошие». Даже если вам кажется, что это бред, что вы пойманы в ловушку внутри своей головы, что ваши эмоции не имеют связи с реальностью, что вас не поймут, что вас невозможно понять, что вы существуете отдельно от всего живого мира, что вам в нем не место - не верьте этому. Все ваши чувства - это вы, это ваша жизнь, и она имеет значение. Она бесценна, люди. Если вы чувствуете, что объект вашей любви не способен понять ваших чувств и не способен на ответные - не тратьте месяцы и годы на терзания. Не позволяйте себя использовать и морально уничтожать. Говорите. Говорите прямо, пусть вас пошлют сразу, пусть вы поймете сразу, что этот даже самый единственный и самый прекрасный человек не будет с вами - ни одна влюбленность не стоит вашей целостности и вашей жизни. Если вы считаете, что ваши чувства, ваше злость и ваша грусть не имеет значение - не верьте этому. Если вы думаете, что ваша самая искренняя любовь не имеет права на существование, потому что она неправильная - не верьте. Просите помощи, люди. Не бойтесь просить помощи. Всегда есть те, кто может вас услышать, есть те, кто готов и хочет вас услышать. Пусть не каждый. Пусть не тот, от кого ты этого ждешь и хочешь в настоящий момент. Но есть те, кто вас любит. Не бросайте их. Не доводите себя до того состояния, в котором можете это сделать.
И еще я сейчас я напишу, пожалуй, самое сложное и самое страшное.
Суицид - это выбор.
Несколько лет назад у меня была тяжелая депрессия, и я был на грани попытки суицида. Тема самоубийства витала в воздухе, и дошел я до ручки после того, как человек, которого я любил, пригрозил самоубийством - не знаю и уже не хочу знать, отдавал ли он себе отчет в том, что говорил, и насколько это было серьезно для него. Я в буквальном смысле до сих пор не помню этого периода моей жизни. Я долгое время не говорил никому о своих - слава Богу, чудом нереализованных, но тогда вполне четких - намерениях: мне было настолько тяжело от осознания того, что я собирался сделать, что я предпочел забыть, не обращаться за помощью, не думать, притвориться, что этого не было. Некоторое время спустя я оказался в Египте и, сидя на рассвете на вершине горы Синай, впервые сознательно проговорил этот эпизод внутри своей головы. Я молился и думал о том, какое же я неблагодарное ничтожество, раз подумывал отказаться от самой большой ценности. И в тот момент у меня случился инсайт огромной силы, благодаря которому я сейчас живу, и живу самим собой. Я осознал, что самая большая ценность - это свободная человеческая воля. И что отказаться от жизни - это выбор. Ужасный выбор, тяжелейший и всегда непонятный для тех, кто был рядом… но выбор.
Если я любил и уважал этого человека, значит, я должен этот выбор принять. Иначе меня уничтожат изнутри. В лучшем случае меня уничтожит сослагательное наклонение, неизбежное и невыносимое чувство вины, которое побороть невозможно. В худшем случае к нему прибавится попытка внушить себе, что не так уж и значим был этот человек, а то и вовсе что его не было. Или он был, но в какой-то другой твоей жизни, которую лучше забыть и не ценить. Вот чувства, которые я испытываю.
Ответственность и вина. Я знаю очень многое о Поле, я хорошо понимаю его характер, я видел всю его депрессию, он рассказывал мне очень многое про ситуацию, которая довела его. Я не знаю, вправе ли я внушать себе, что сделал для него все, что мог. Я мог бы сделать больше - особенно зная, что бывают моменты, когда он не отвечает за свои действия. Но сейчас я уже не смогу ничего сделать, поэтому я не буду убиваться об «бы, бы, бы». Мы не знаем границ чужой боли и не имеем права судить о том, почему он решил поступить именно так.
Злость на внешние обстоятельства и других людей. Почему последний звонок он сделал человеку, который не знал его так хорошо и не мог понять, что делать? Почему этот человек не догадался, что нужно делать, чтобы предупредить самоубийство? Почему, в конце концов, люди влюбляются в уебов у него были именно такие отношения, которые загнали его в тупик?
Злость и обида на него самого. Это предательство. Как ты мог так поступить с теми, кому ты дорог, включая меня. Мы столько раз спасали друг друга, ты говорил, что любишь меня. На предпоследней нашей пьянке ты говорил, что наша дружба стократ важнее всего того ужаса, который с тобой происходил. Почему она все-таки оказалась менее важной?
Страх и ощущение разрушенного мира. Он был огромной частью моего мира, и я не представляю, как строить этот мир без него. Но моя жизнь - моя, и будет продолжаться. Без него мне будет намного хуже, чем с ним. Но я рано или поздно смогу простить его и себя.
Люди, пожалуйста, берегите себя. Цените себя. Невозможно же так. Я пока не могу до конца осознать, принять это, мой мозг все понимает, но значительная часть меня отказывается верить. Но я смогу, потому что я хочу жить.
Пока, дорогой. Мне очень, очень жаль, что ты решил так. Я очень люблю тебя. Ты был охрененным и бесценным другом. Это был очень важный урок для меня, и спасибо тебе за все - и хорошее, и плохое. До встречи.
И мои любимые фотки, без рамочек и всего такого, потому что на этом уровне я пока не верю.
UPD. Полторы недели эта запись была под замком для друзей. Сейчас я снял замок. После смерти Поля во мне очень сильно укрепилось понимание, о котором я уже писал - что о таких табуированных вещах, как отчаяние, смерть и самоубийство, нужно говорить вслух. Хотя бы для того, чтобы самому не свалиться в молчаливую депрессию из-за случившегося. А по-хорошему - чтобы было видно, что так бывает в реальной жизни и что такое может случится с каждым. Я прилагаю для этого некоторые эмоциональные усилия, но говорю, и в целом от этого лучше. Со мной можно об этом говорить. И спасибо, огромное спасибо моим друзьям, знакомым и совсем даже незнакомым людям, кто выразил - разными способами, действием или словами, молча или эмоционально - поддержку. Кто передал нам денег для Пашиной мамы, кто предложил помощь, кто позвонил мне. Кто помолился или даже просто заплакал. Это очень многое.