Сергей Жадан. Другое Счастье
За несколько километров отсюда - линия разграничения. Хотя в действительности она проходит, как справедливо заметил кто‑то из местных, в головах.
На въезде в Счастье наш водитель показывает место, где два года назад в него едва не попал Град. Он возвращался в Харьков от военных, и тут позвонил знакомый. Чтобы поговорить, водитель притормозил, когда впереди, на трассе, что-то начало взрываться. “Может, и попали бы, - философствует он теперь. - А может, и нет”.
В Счастье долго пытаемся найти вторую школу. Останавливаемся, спрашиваем у мужчины, ведущего за руку девочку. На мой украинский он отвечает по‑украински, затем слышит, как водитель говорит по‑русски, и возвращается к русскому.
В школе, в помещении столовой, служащей одновременно и актовым залом, на стенах - рисунки с казаками. Репродукции работ Репина, Васильковского, Базилевича, много детского творчества. Казаки все однотипные - в шароварах, чубатые, с длинными усами. На сцене лозунг: “Казацкая сила - в уме”. Отдельно на стене висит меню: масло, хлеб, компот.
- Окна недавно ставили? - спрашиваю у местной учительницы, показывая на новые стеклопакеты.
- Нет, - отвечает она. - Еще до войны. Во время войны пришлось менять только на первом этаже - снаряд прилетел на стадион, осколками выбило стекла. Но в последнее время все спокойно. Дети начинают возвращаться. Хотя поначалу их немало выехало.
- Куда уехали? - уточняю.
- В Россию, конечно.
После выступления общаемся с местными женщинами. Оказывается, они организовали курсы украинского языка. “Слышите, какой у нас украинский? - спрашивают. - Хотим говорить грамотно”. На курсах 16 человек. Учительница молодая, энергичная. Уже было четыре занятия.
Подходит мужчина, рассказывает о Луганске. Говорит, что до войны был там директором завода. Теперь этот завод “отжали”.
- Но он хоть работает? - интересуюсь.
- Куда там, - машет рукой. - Порезали на металл. Вывезли.
- Послушай, - говорю, - это же неразумно. Это же завод. Он может деньги приносить.
- Но им нужно жить, - отвечает он. - Я когда работал, до войны, приезжал туда утром и возвращался домой ночью.
Все вспоминают о том, как было до войны. Как жили, как работали. Говорят без отчаяния. Скорее с печальным осознанием того, что так, как раньше, больше никогда не будет. Но, похоже, никто и не хочет, как раньше. Все хотят, чтобы стало иначе. Поскольку тогда вообще непонятно - ради чего все это, ради чего все жертвы.
В городе и правда спокойно, обстрелов давно не было. Может даже показаться, что нет никакой войны. Хотя очевидно - она совсем рядом, никуда не делась, лежит, выжидает.
Помню, как мы приезжали в Счастье в апреле 2014‑го. Ехали в сторону Луганска, объезжали блокпост сепаратистов. Гора покрышек, советский флаг наверху, и ни одной живой души. Где были эти сепаратисты? И кем они были? Где они теперь? И радуются ли они линии разграничения и вывезенным заводам? Конечно, вопросы в пустоту.
Но если копнуть глубже, я могу припомнить, как десятки раз проезжал этот городок в детстве, когда все расстояния казались такими бесконечными, а сосны и дома - такими высокими. И разжаренная трасса тонула в лучах солнца, пробивающихся сквозь эти сосны. И возвращение домой казалось чем‑то действительно сказочным и фантастическим. И этот небольшой городок, чье название я успевал прочесть на указателе, полностью соответствовал тому, что я чувствовал - счастье, я ощущал счастье, и это счастье было во всем - в солнечном свете, в сосновых стволах, в присутствии отца.
Время нельзя повернуть назад. Но я и не хочу возвращать его, поскольку есть вещи, которые остаются с нами навсегда. И вот это ощущение своего места, своей территории, своей родины - принадлежит именно к таким вещам. И ни одна война, ни один оккупант, ни одна смерть этого не изменят.
Теплые золотые огни панельников освещают зимнюю ночь. Из школы выбегают дети, перекрикиваясь, исчезают в февральских сумерках. В темноте пошатываются тяжелые сосны. За несколько километров отсюда - линия разграничения. Хотя в ответ на вопрос, где именно она проходит, кто‑то из местных справедливо заметил: в головах.
24 февраля 2017 года
На въезде в Счастье наш водитель показывает место, где два года назад в него едва не попал Град. Он возвращался в Харьков от военных, и тут позвонил знакомый. Чтобы поговорить, водитель притормозил, когда впереди, на трассе, что-то начало взрываться. “Может, и попали бы, - философствует он теперь. - А может, и нет”.
В Счастье долго пытаемся найти вторую школу. Останавливаемся, спрашиваем у мужчины, ведущего за руку девочку. На мой украинский он отвечает по‑украински, затем слышит, как водитель говорит по‑русски, и возвращается к русскому.
В школе, в помещении столовой, служащей одновременно и актовым залом, на стенах - рисунки с казаками. Репродукции работ Репина, Васильковского, Базилевича, много детского творчества. Казаки все однотипные - в шароварах, чубатые, с длинными усами. На сцене лозунг: “Казацкая сила - в уме”. Отдельно на стене висит меню: масло, хлеб, компот.
- Окна недавно ставили? - спрашиваю у местной учительницы, показывая на новые стеклопакеты.
- Нет, - отвечает она. - Еще до войны. Во время войны пришлось менять только на первом этаже - снаряд прилетел на стадион, осколками выбило стекла. Но в последнее время все спокойно. Дети начинают возвращаться. Хотя поначалу их немало выехало.
- Куда уехали? - уточняю.
- В Россию, конечно.
После выступления общаемся с местными женщинами. Оказывается, они организовали курсы украинского языка. “Слышите, какой у нас украинский? - спрашивают. - Хотим говорить грамотно”. На курсах 16 человек. Учительница молодая, энергичная. Уже было четыре занятия.
Подходит мужчина, рассказывает о Луганске. Говорит, что до войны был там директором завода. Теперь этот завод “отжали”.
- Но он хоть работает? - интересуюсь.
- Куда там, - машет рукой. - Порезали на металл. Вывезли.
- Послушай, - говорю, - это же неразумно. Это же завод. Он может деньги приносить.
- Но им нужно жить, - отвечает он. - Я когда работал, до войны, приезжал туда утром и возвращался домой ночью.
Все вспоминают о том, как было до войны. Как жили, как работали. Говорят без отчаяния. Скорее с печальным осознанием того, что так, как раньше, больше никогда не будет. Но, похоже, никто и не хочет, как раньше. Все хотят, чтобы стало иначе. Поскольку тогда вообще непонятно - ради чего все это, ради чего все жертвы.
В городе и правда спокойно, обстрелов давно не было. Может даже показаться, что нет никакой войны. Хотя очевидно - она совсем рядом, никуда не делась, лежит, выжидает.
Помню, как мы приезжали в Счастье в апреле 2014‑го. Ехали в сторону Луганска, объезжали блокпост сепаратистов. Гора покрышек, советский флаг наверху, и ни одной живой души. Где были эти сепаратисты? И кем они были? Где они теперь? И радуются ли они линии разграничения и вывезенным заводам? Конечно, вопросы в пустоту.
Но если копнуть глубже, я могу припомнить, как десятки раз проезжал этот городок в детстве, когда все расстояния казались такими бесконечными, а сосны и дома - такими высокими. И разжаренная трасса тонула в лучах солнца, пробивающихся сквозь эти сосны. И возвращение домой казалось чем‑то действительно сказочным и фантастическим. И этот небольшой городок, чье название я успевал прочесть на указателе, полностью соответствовал тому, что я чувствовал - счастье, я ощущал счастье, и это счастье было во всем - в солнечном свете, в сосновых стволах, в присутствии отца.
Время нельзя повернуть назад. Но я и не хочу возвращать его, поскольку есть вещи, которые остаются с нами навсегда. И вот это ощущение своего места, своей территории, своей родины - принадлежит именно к таким вещам. И ни одна война, ни один оккупант, ни одна смерть этого не изменят.
Теплые золотые огни панельников освещают зимнюю ночь. Из школы выбегают дети, перекрикиваясь, исчезают в февральских сумерках. В темноте пошатываются тяжелые сосны. За несколько километров отсюда - линия разграничения. Хотя в ответ на вопрос, где именно она проходит, кто‑то из местных справедливо заметил: в головах.
24 февраля 2017 года