История как миф живее факта
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
/Александр Пушкин/
Воскресенье - время, когда хочется отвлечься от политической суеты, и заняться вещами, менее зависящими от времени. Или отражающими время не сиюминутное, но текущее медленнее и глубже, под поверхностью. Материал Бориса Парамонова о переломе во взглядах Карамзина, написанный к его 250-летию, кажется мне вещью именно такого рода. Он вовсе не бесспорен, но тем и интересен - личным взглядом и тоном
Русскую литературу, великую литературу 19-го века закономерно ведут от Пушкина. Карамзин отодвинулся в восемнадцатый век, встал в ряд почтенных, но устаревших писателей, вроде Ломоносова, Хераскова или Сумарокова; Державин, к примеру, много живее. И это притом что главный массив карамзинских сочинений относится как раз к девятнадцатому веку, и это при том, что он считается создателем того русского литературного языка, на котором стал писать Пушкин.
Карамзин оказался в Европе в самое интересное время: в начале Великой французской революции.
Правда, он не видел ни свержения монархии, ни якобинского террора, но всё же сумел заметить и запечатлеть достаточно мрачные картины. И несомненно, под этим влиянием произошел в Карамзине очень значимый духовный надлом. Он приехал в Европу как истый европеец, носитель новейшей тогдашней передовой идеологии Просвещения, причем скорее в руссоистском ее изводе. Природа разумна, и, ориентируясь на природу, люди сумеют построить разумное общество. Ибо человек по природе добр, вот краеугольный камень руссоизма. И именно этот идеологический миф потерпел крах в событиях Великой революции. в ней не разум победил, а фурии взбесившейся человеческой природы. Союз ума и фурий - такую формулу революции дал позднее Пушкин; но именно у Карамзина мы встречаем это слово - фурии.
Во Франции Карамзин встретился с академиком Левеком, специалистом по русской истории, и записал такие его слова: "Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!" Эти французские слова можно считать кратчайшей и выразительнейшей формулой русского западничества, а Карамзин поехал в Европу как раз западником, вообще европейцем, чем немало и приятно удивлял своих европейских собеседников, в числе которых был, например, Кант. Но как раз события французской революции подорвали этот исторический оптимизм, а заодно и монополию Запада на обладание истиной. Более того, возникло сомнение в существовании самой этой непреложной всечеловеческой истины. Карамзин поехал в Европу оптимистом, а вернулся явным пессимистом, ехал с верой в прогресс, а возвратился, мягко говоря, скептиком. И вот какое резюме дает он своим европейским впечатлениям:
"Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, и в самом несовершенстве надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. "Утопия" будет всегда мечтою доброго сердца или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов… Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот… Легкие умы думают, что всё легко, мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо… Новые республиканцы с порочными сердцами! Разверните Плутарха, и вы услышите от древнего величайшего, добродетельного республиканца Катона, что безначалие хуже всякой власти!"
А вот другая, куда более сильная формула из позднейшего сочинений 1794 года: "Кто более нашего славил преимущества осьмого-надесять века; свет философии, смягчение нравов, тонкость разума и чувств, размножение жизненных удовольствий, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений? Но вместо сего восхитительного явления видим … фурий с грозными пламенниками!
Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких, нравственных существ, сотворенных для счастия? - Век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя - среди убийств и разрушения не узнаю тебя… небесная красота исчезла - змеи шипят на ее месте!"
Но вот уже в 1802 году Карамзин для своего журнала "Вестник Европы" пишет статью под названием "Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени". В чем же он усматривает эту приятность? В Амьенском мире, в затишье Франции, вызванном Наполеоном в период его консульства. Не заглядывая далеко в будущее, Карамзин спешит сформулировать важнейшую для него историософскую формулу:
"Французская революция, грозившая ниспровергнуть все правительства, утвердила их. Если бедствия рода человеческого в каком-нибудь смысле могут назваться благодетельными, то сим благодеянием мы, конечно, обязаны революции. Теперь гражданские начальства крепки не только воинскою силою, но и внутренним убеждением разума".
И теперь самое важное: вот эту схему развития Карамзин перенес в русскую историю. Русская история стала у него яркой иллюстрацией к смыслу европейских событий и шире - к неким всечеловеческим историческим законам. Вспомним еще одну карамзинскую формулу, отнесенную уже прямо к России: "Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием". Это ведь не что иное, как экстраполяция на многовековую историю России результатов нескольких лет Французской революции.
Вот, собственно, главное, что нужно знать о карамзинской истории Государства Российского, вот ее пойнт, урок и смысл. Всё прочее в ней - литература. Это сочинение Карамзина, первые восемь томов которого вышли в 1819 году, стали бестселлером. Карамзинскую историю читали даже светские дамы. Остается в силе суждение Пушкина: Карамзин открыл древнюю Россию, как Колумб Америку. Из его истории сделали кучу оперных либретто, а Пушкин написал "Бориса Годунова", ориентируясь, впрочем, больше на Шекспира, чем на Карамзина.
Научное достоинство карамзинской истории отвергли уже давно - вместе с разрушением мифа о нем как первом русском историке: до него были и Татищев, и Щербатов, и Болтин. Самое ценное в его истории - примечания, в которых были введены в исторический оборот некоторые важные летописные источники.
Но, как говорили древние, книги имеют свою судьбу. Карамзин, его история неожиданно воскресли в нынешней постсоветской России. В пропагандистских целях была подхвачена карамзинская манера беллетристического расцвечивания истории, обращение ее в миф. Сам Карамзин писал: "Чувство: мы, наше - оживляет повествование… любовь к отечеству дает кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души". Это один в один то, что говорит нынешний министр культуры Мединский. У Карамзина он это, скорее всего, и вычитал - отнюдь не у Ницше, как могло начитанным людям показаться.
Вот ведь как интересно.
Карамзин посмотрел на Французскую революцию =-и ужаснулся. И вынес оттуда идею единственного источника блага в бытии народов - единовластия. Отметим -был он в том не одинок, Гегель выводил ровно такое следствие из истории.
Правда Гегель как европеец еще требовал от монархии права и закона, а Карамзитн не слишщком на том настаивал, полагая. что воля добродетельного царя может быть и лучше закона.
Прошло 200 лет. И что изменилось в России во взгляде на историю и идеальное устройство государства? Если изменения есть, то как мне кажется, далеко не все они к лучшему.
Впрочем, я надеюсь. что россияне меня поправят
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
/Александр Пушкин/
Воскресенье - время, когда хочется отвлечься от политической суеты, и заняться вещами, менее зависящими от времени. Или отражающими время не сиюминутное, но текущее медленнее и глубже, под поверхностью. Материал Бориса Парамонова о переломе во взглядах Карамзина, написанный к его 250-летию, кажется мне вещью именно такого рода. Он вовсе не бесспорен, но тем и интересен - личным взглядом и тоном
Русскую литературу, великую литературу 19-го века закономерно ведут от Пушкина. Карамзин отодвинулся в восемнадцатый век, встал в ряд почтенных, но устаревших писателей, вроде Ломоносова, Хераскова или Сумарокова; Державин, к примеру, много живее. И это притом что главный массив карамзинских сочинений относится как раз к девятнадцатому веку, и это при том, что он считается создателем того русского литературного языка, на котором стал писать Пушкин.
Карамзин оказался в Европе в самое интересное время: в начале Великой французской революции.
Правда, он не видел ни свержения монархии, ни якобинского террора, но всё же сумел заметить и запечатлеть достаточно мрачные картины. И несомненно, под этим влиянием произошел в Карамзине очень значимый духовный надлом. Он приехал в Европу как истый европеец, носитель новейшей тогдашней передовой идеологии Просвещения, причем скорее в руссоистском ее изводе. Природа разумна, и, ориентируясь на природу, люди сумеют построить разумное общество. Ибо человек по природе добр, вот краеугольный камень руссоизма. И именно этот идеологический миф потерпел крах в событиях Великой революции. в ней не разум победил, а фурии взбесившейся человеческой природы. Союз ума и фурий - такую формулу революции дал позднее Пушкин; но именно у Карамзина мы встречаем это слово - фурии.
Во Франции Карамзин встретился с академиком Левеком, специалистом по русской истории, и записал такие его слова: "Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!" Эти французские слова можно считать кратчайшей и выразительнейшей формулой русского западничества, а Карамзин поехал в Европу как раз западником, вообще европейцем, чем немало и приятно удивлял своих европейских собеседников, в числе которых был, например, Кант. Но как раз события французской революции подорвали этот исторический оптимизм, а заодно и монополию Запада на обладание истиной. Более того, возникло сомнение в существовании самой этой непреложной всечеловеческой истины. Карамзин поехал в Европу оптимистом, а вернулся явным пессимистом, ехал с верой в прогресс, а возвратился, мягко говоря, скептиком. И вот какое резюме дает он своим европейским впечатлениям:
"Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, и в самом несовершенстве надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. "Утопия" будет всегда мечтою доброго сердца или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов… Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот… Легкие умы думают, что всё легко, мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо… Новые республиканцы с порочными сердцами! Разверните Плутарха, и вы услышите от древнего величайшего, добродетельного республиканца Катона, что безначалие хуже всякой власти!"
А вот другая, куда более сильная формула из позднейшего сочинений 1794 года: "Кто более нашего славил преимущества осьмого-надесять века; свет философии, смягчение нравов, тонкость разума и чувств, размножение жизненных удовольствий, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений? Но вместо сего восхитительного явления видим … фурий с грозными пламенниками!
Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких, нравственных существ, сотворенных для счастия? - Век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя - среди убийств и разрушения не узнаю тебя… небесная красота исчезла - змеи шипят на ее месте!"
Но вот уже в 1802 году Карамзин для своего журнала "Вестник Европы" пишет статью под названием "Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени". В чем же он усматривает эту приятность? В Амьенском мире, в затишье Франции, вызванном Наполеоном в период его консульства. Не заглядывая далеко в будущее, Карамзин спешит сформулировать важнейшую для него историософскую формулу:
"Французская революция, грозившая ниспровергнуть все правительства, утвердила их. Если бедствия рода человеческого в каком-нибудь смысле могут назваться благодетельными, то сим благодеянием мы, конечно, обязаны революции. Теперь гражданские начальства крепки не только воинскою силою, но и внутренним убеждением разума".
И теперь самое важное: вот эту схему развития Карамзин перенес в русскую историю. Русская история стала у него яркой иллюстрацией к смыслу европейских событий и шире - к неким всечеловеческим историческим законам. Вспомним еще одну карамзинскую формулу, отнесенную уже прямо к России: "Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием". Это ведь не что иное, как экстраполяция на многовековую историю России результатов нескольких лет Французской революции.
Вот, собственно, главное, что нужно знать о карамзинской истории Государства Российского, вот ее пойнт, урок и смысл. Всё прочее в ней - литература. Это сочинение Карамзина, первые восемь томов которого вышли в 1819 году, стали бестселлером. Карамзинскую историю читали даже светские дамы. Остается в силе суждение Пушкина: Карамзин открыл древнюю Россию, как Колумб Америку. Из его истории сделали кучу оперных либретто, а Пушкин написал "Бориса Годунова", ориентируясь, впрочем, больше на Шекспира, чем на Карамзина.
Научное достоинство карамзинской истории отвергли уже давно - вместе с разрушением мифа о нем как первом русском историке: до него были и Татищев, и Щербатов, и Болтин. Самое ценное в его истории - примечания, в которых были введены в исторический оборот некоторые важные летописные источники.
Но, как говорили древние, книги имеют свою судьбу. Карамзин, его история неожиданно воскресли в нынешней постсоветской России. В пропагандистских целях была подхвачена карамзинская манера беллетристического расцвечивания истории, обращение ее в миф. Сам Карамзин писал: "Чувство: мы, наше - оживляет повествование… любовь к отечеству дает кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души". Это один в один то, что говорит нынешний министр культуры Мединский. У Карамзина он это, скорее всего, и вычитал - отнюдь не у Ницше, как могло начитанным людям показаться.
Вот ведь как интересно.
Карамзин посмотрел на Французскую революцию =-и ужаснулся. И вынес оттуда идею единственного источника блага в бытии народов - единовластия. Отметим -был он в том не одинок, Гегель выводил ровно такое следствие из истории.
Правда Гегель как европеец еще требовал от монархии права и закона, а Карамзитн не слишщком на том настаивал, полагая. что воля добродетельного царя может быть и лучше закона.
Прошло 200 лет. И что изменилось в России во взгляде на историю и идеальное устройство государства? Если изменения есть, то как мне кажется, далеко не все они к лучшему.
Впрочем, я надеюсь. что россияне меня поправят