в караганде.
Где, спрашивает она меня, берут таких мужчин - странное дело, очень странное, но их берут в этой глубокой переливчатой черно-голубой воде, в которую ты не устаешь вглядываться через свою полынью, расчищенное, протертое рукавом прозрачное оконце в бескрайнем, бескрайнем завьюженном поле. ты думаешь там, под хрустальной скорлупкой, провода и бег электронов, а на самом деле по ту сторону - глубь и зыбь, морок редких колышущихся лучей, слабеющих к самой топи, восходящий ливень чернильных гладких стеблей, промельк теней, на который успеваешь только вздрогнуть и обернуться - но никогда - увидеть. Однажды ты решаешься, и с сердцем, от отчаяния и испуга притиснутым к самой гортани, окунаешь руку в плеск и блики, прикусываешь губу, уходишь туда по плечо, шаришь вслепую настороженными чуткими пальцами, путаясь в скользящих травах, окалываясь чьими-то костистыми плавниками, вздрагивая, когда кто-то, ходящий там невидимой черной гирей, чиркает тебя крупной шершавой финифтяной чешуей по нежному запястью, которое, намокая, становится полупрозрачным как халцедон.
И первого, допустим, ты вытащишь, натолкнувшись вдруг на верткое теплое гладкое - он окажется ласковым и привязчивым, захочет ходить за тобой хвостом, врать тебе и про тебя, смотреть в глаза искательно, и, не зная, что с ним таким делать, ты просто погладишь его по атласистой шкурке, потреплешь за ушами и выпустишь обратно, плавай рыбка на воле.
А другой будет такой, сейчас объясню - душа твоя сведется вся в лазерную жгучую точку, превратится в одно одуванчиковое семечко на тонкой иголочке, белой пушинке - и будет летать по всей тебе внутри, а ты будешь гулкая, полая и огромная как купол, как собор, и только золотой луч падает сверху, когда он заглядывает тебе в глаза - и плавающее в воздухе, в луче семечко, понимаешь. А когда он оставляет тебя, мрак как холодный сок каракатицы тут же начинает впитываться из вечной мерзлоты прямо через ступни, окрашивая щиколотки, колени, бедра в темно-фиолетовый, поднимаясь по капиллярам все выше и выше, пока самый успешный лидирующий льдисто-лиловый побег не ткнется - танннн - острым кончиком изнутри в точку между бровями. И тогда ты сжимаешь руками голову, сжимаешь истово и она наконец подается, спекается в булавочную головку и ты превращаешься в обратную сосульку, острый сталагмит, обезвоженное наслоение минералов.
Потом он, конечно, насовсем разорвет тебе сердце, ну там, разрежет нечаянно об острый бумажный край - разоймет на две половинки, одна как горсть вторая как щепоть и оставит тебя с одной. второй. одной второй; прогонит и ты пойдешь от него прочь по белой полуденной мучнистой дороге, и за тобой будет - кап-кап-кап…
И будет потом сниться, сниться, годы и годы, проступать драконовыми метками на изнанке века - впрочем, бороться с этим просто просто просто не закрывай ночью глаза.
А если ты думаешь, что вот так запросто вытянешь счастливый билетик, номерок по которому тебя опознает тот, кто возьмется согревать щекотным дыханием беззащитную устрицу твоего доверчивого уха каждую ночь и каждую следующую ночь и пообещает не оставлять тебя никогда - даже и не думай, нет, нет, не рассчитывай, не загадывай, не расшивай приданое льняным кружевом, не ложись на самый край, баю баю баю бай.
Уди, детка, своё счастье на серебряный колокольчик, всматривайся в мерцающий колодец как смотрят в зеркало между двух свечей - пока не затуманится и не побежит, жди, пока тебя не сморит отчаянием или сном.
А ночью, когда ты спишь и знаешь, что там, в черном экране, нет ничего, кроме черноты - он вдруг взмывает оттуда, из темной глубины и заглядывает к тебе, к твоему рыжему абажуру, недельному наслоению футболок на спинке кресла, старому ситцевому зайцу, который никак не поднимется рука выбросить или отдать. Металлическая подвеска на шее бликует, луч разбивается в разнокалиберном сброде твоих бокалов на беззвучно прыгающий искристый бисер, и, несильно оттолкнувшись ладонью от изнанки стекла, он прогибается взведенным подрагивающим луком и снова исчезает.