Размышления об одной картине
Снова я в Третьяковке - в одном из самых любимых мною московских мест. Вот он, зал Крамского... Давно знакомые и любимые полотна... Одна из замечательных черт картин Ивана Крамского - внутреннее движение, которое чувствуется в его лишь кажущихся застывшими персонажах. Перед «Лунной ночью» или «Христом в пустыне» ты чуть ли не осязаешь их таинственное притяжение, внимаешь им, будто там, по ту сторону рамы действительно что-то происходит, и ты пытаешься это уловить... Но лишь ощущаешь, не понимаешь. Крамской - художник - глубокий психолог, философ, мистик, умеющий вглядеться в душу человеческую, сопережить ей. Что за магия связывает белесый лунный свет, белые цветы жасмина, белые лилии, белое платье дамы сидящей на берегу пруда? Что творится в ее душе, едва отражаясь в ее глазах, прикованных к светящимся бутонам на зеркальной поверхности воды? Чем полнится и волнуется ее душа, о чем мечтает она, зачем она здесь? Мы не знаем, но мы чувствуем важность происходящего, будто и мы хотя бы в некоторой степени разделяем переживаемое ею. А странный собственный его автопортрет, будто незаметно наблюдающий за тобой из полутени скрывающей его глаза, что поневоле задумаешься, кто из нас зритель?
Но особое место среди всех его полотен занимает «Христос в пустыне». Он очень долго шел к нему, почти полтора десятка лет, от первых мыслей и набросков к картине завершенной и выставленной им на 2-ой передвижной выставке в Москве в 1872 году, где она вызвала массу споров, приятие и неприятие публики. Как писал сам Крамской: не отыскать было и трех между собой согласных... Может быть потому, что это было не просто одно из ряда художественных произведений, но, скорее, важная веха, ступень в развитии идей, заложенных еще Александром Ивановым, которого Крамской считал одним из своих учителей.
Каждое время имеет свои Идеалы, ведь по сути, мы не можем жить по-настоящему без того, что оправдывало бы и освещало нашу жизнь. Сознательно или бессознательно мы ищем загадочное нечто, без чего жизнь окажется бессмысленной. И хотя сегодня принято делить искусство, в частности, живопись, на религиозную и светскую, возможно, в своей сути всякое подлинное искусство религиозно, так как ищет это нечто. Пейзажист в красоте и очаровании природы, портретист в красоте и благородстве человека выражает свою пусть даже смутную тоску, жажду по чему-то невысказанному, затаенному. А кто-то из художников пытается подойти к этому Идеалу еще ближе...
Существенный вопрос - почему художник вообще осмеливается на столь великий образ? Да, мы знаем, есть иконопись, и многие художники, в том числе и Иван Крамской расписывали храмы. Но в иконописи, в храмовой росписи художник следует канону, который естественным образом диктует, что и как должно быть изображено. Другое дело живопись, где все зависит только от самого творца. И это требует от него таких громадных душевных сил, такой глубокой внутренней необходимости, как писал сам Крамской, такого мужества и возвышенности души, которые не всякому под силу. Второе полотно продолжающее тему, Крамской, промучавшись над ним еще полтора десятка лет, закончить так и не смог.
XIX век - век во многом загадочный, век для России судьбенный, время осмысления идеала, высшей цели стремлений двух тысячелетий, идеала Христа. Превратившийся в какой-то незаметный момент в тему для жанра исторической и религиозной живописи, он должен был вновь стать чем-то очень близким, непосредственно присутствующим в нашей жизни. Крамской в своей статье «Взгляд на историческую живопись», написанной им как отклик на неприятие публикой картины Иванова «Явление Христа народу» писал о необходимости нового взгляда на историческую живопись. Ее персонажей из области далекой мифологии нужно вернуть к людям, не с целью принизить или умалить их, а с целью помочь нам здесь и сейчас сопережить им. И потому, «Явление Христа» ты чувствуешь не как изображение давнего события, не имеющего по сути к тебе никакого отношения, а как нечто происходящее с нами сегодня. Это не к этим фигуркам на картине явился Он, а к нам, и не им, этим фигуркам, а нам сейчас выбирать, как к этому отнестись. Илья Репин - близкий ученик Ивана Крамского упомянул об одной беседе со своим учителем: «Мне очень странным показался тон, которым он начал говорить о Христе - он говорил о Нем, как о близком человеке. Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других. Я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа, и казалось, в жизнь свою я ничего интереснее не слыхал. Конечно, все это я читал, даже учил когда-то... Но теперь! Неужели это та самая книга? Как все это ново и глубоко, интересно и поучительно. Я был глубоко потрясен и внутренне давал себе обещание начать совсем новую жизнь. Целую неделю я оставался под впечатлением этого вечера - он меня совсем перевернул».
Каменистая пустыня, утреннее, холодное, едва розовеющее небо, одинокая фигура, сидящая на валуне, руки сцепленные в огромном напряжении, опущенные глаза, сосредоточенный мучительный взгляд. Все неподвижно, и вместе с тем ты только вчувствуйся, вдумайся в то, что на самом деле происходит по ту сторону холста... И был день, и был вечер, и была ночь, настает утро, утро выбора... Об этом пишет Крамской писателю Гаршину: «Под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, маломальски созданного по образу и подобию божию, когда на него находит раздумье - пойти ли направо или налево... Мы все знаем, чем обыкновенно кончается подобное колебание. Расширяя дальше мысль, охватывая человечество вообще, я по собственному опыту, по моему маленькому оригиналу, и только по нему одному, могу догадываться о той страшной драме, какая и разыгралась во время исторических кризисов. И вот у меня является страшная потребность рассказать другим то, что я думаю...». Кто делает этот выбор? Не мы ли здесь и сейчас? Ведь даже сегодня, спустя сто сорок лет после того, как она была написана, картина и ее автор, нет, не они, а кто-то по ту сторону этого холста, благодаря гению художника, обращается уже к нашим современникам все с тем же вечным вопросом о выборе: с кем ты? куда ты? И отвечать на него именно нам.
И небольшое послесловие
«...Я еще раз ворочусь к Христу, если проживу, разумеется; теперь я написал «Быть или не быть» или около этого. А потом будет он же в терновом венце - в шутовском костюме царя, но не перед народом, а именно во дворе Кайафы, когда воины всячески над ним издевались, и вдруг им пришла гениальная мысль одеть его царем. Чудесно. Нарядили, зовут аристократию - и все, кто есть во дворе, на крыльце, на галереях, заливаются хохотом... Теперь он у меня один, и тут он с признаками всем нам знакомых человеческих слабостей, но так как он знал, на что он идет, то в эту минуту перед казнию, он спокоен, как статуя, бледен, как полотно, и правая пятерня горит на щеке. Пока мы не всерьез болтаем о добре, о честности, мы со всеми в ладу, попробуйте серьезно проводить христианские идеи в жизнь, посмотрите, какой подымется хохот кругом. Этот хохот всюду меня преследует, куда я ни пойду, всюду я его слышу.» Это из письма Ивана Крамского А. Д. Чиркину (27 декабря 1873 года). Речь идет о картине так и не созданной художником, но уже имеющей название «Хохот» («Осмеяние Христа»). Как это созвучно идее романа (к счастью, написанного) Федора Михайловича Достоевского «Идиот», не правда ли!? И как много говорит это о духе второй половины XIX века, да, впрочем, и не только о нем...
Но особое место среди всех его полотен занимает «Христос в пустыне». Он очень долго шел к нему, почти полтора десятка лет, от первых мыслей и набросков к картине завершенной и выставленной им на 2-ой передвижной выставке в Москве в 1872 году, где она вызвала массу споров, приятие и неприятие публики. Как писал сам Крамской: не отыскать было и трех между собой согласных... Может быть потому, что это было не просто одно из ряда художественных произведений, но, скорее, важная веха, ступень в развитии идей, заложенных еще Александром Ивановым, которого Крамской считал одним из своих учителей.
Каждое время имеет свои Идеалы, ведь по сути, мы не можем жить по-настоящему без того, что оправдывало бы и освещало нашу жизнь. Сознательно или бессознательно мы ищем загадочное нечто, без чего жизнь окажется бессмысленной. И хотя сегодня принято делить искусство, в частности, живопись, на религиозную и светскую, возможно, в своей сути всякое подлинное искусство религиозно, так как ищет это нечто. Пейзажист в красоте и очаровании природы, портретист в красоте и благородстве человека выражает свою пусть даже смутную тоску, жажду по чему-то невысказанному, затаенному. А кто-то из художников пытается подойти к этому Идеалу еще ближе...
Существенный вопрос - почему художник вообще осмеливается на столь великий образ? Да, мы знаем, есть иконопись, и многие художники, в том числе и Иван Крамской расписывали храмы. Но в иконописи, в храмовой росписи художник следует канону, который естественным образом диктует, что и как должно быть изображено. Другое дело живопись, где все зависит только от самого творца. И это требует от него таких громадных душевных сил, такой глубокой внутренней необходимости, как писал сам Крамской, такого мужества и возвышенности души, которые не всякому под силу. Второе полотно продолжающее тему, Крамской, промучавшись над ним еще полтора десятка лет, закончить так и не смог.
XIX век - век во многом загадочный, век для России судьбенный, время осмысления идеала, высшей цели стремлений двух тысячелетий, идеала Христа. Превратившийся в какой-то незаметный момент в тему для жанра исторической и религиозной живописи, он должен был вновь стать чем-то очень близким, непосредственно присутствующим в нашей жизни. Крамской в своей статье «Взгляд на историческую живопись», написанной им как отклик на неприятие публикой картины Иванова «Явление Христа народу» писал о необходимости нового взгляда на историческую живопись. Ее персонажей из области далекой мифологии нужно вернуть к людям, не с целью принизить или умалить их, а с целью помочь нам здесь и сейчас сопережить им. И потому, «Явление Христа» ты чувствуешь не как изображение давнего события, не имеющего по сути к тебе никакого отношения, а как нечто происходящее с нами сегодня. Это не к этим фигуркам на картине явился Он, а к нам, и не им, этим фигуркам, а нам сейчас выбирать, как к этому отнестись. Илья Репин - близкий ученик Ивана Крамского упомянул об одной беседе со своим учителем: «Мне очень странным показался тон, которым он начал говорить о Христе - он говорил о Нем, как о близком человеке. Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других. Я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа, и казалось, в жизнь свою я ничего интереснее не слыхал. Конечно, все это я читал, даже учил когда-то... Но теперь! Неужели это та самая книга? Как все это ново и глубоко, интересно и поучительно. Я был глубоко потрясен и внутренне давал себе обещание начать совсем новую жизнь. Целую неделю я оставался под впечатлением этого вечера - он меня совсем перевернул».
Каменистая пустыня, утреннее, холодное, едва розовеющее небо, одинокая фигура, сидящая на валуне, руки сцепленные в огромном напряжении, опущенные глаза, сосредоточенный мучительный взгляд. Все неподвижно, и вместе с тем ты только вчувствуйся, вдумайся в то, что на самом деле происходит по ту сторону холста... И был день, и был вечер, и была ночь, настает утро, утро выбора... Об этом пишет Крамской писателю Гаршину: «Под влиянием ряда впечатлений у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, маломальски созданного по образу и подобию божию, когда на него находит раздумье - пойти ли направо или налево... Мы все знаем, чем обыкновенно кончается подобное колебание. Расширяя дальше мысль, охватывая человечество вообще, я по собственному опыту, по моему маленькому оригиналу, и только по нему одному, могу догадываться о той страшной драме, какая и разыгралась во время исторических кризисов. И вот у меня является страшная потребность рассказать другим то, что я думаю...». Кто делает этот выбор? Не мы ли здесь и сейчас? Ведь даже сегодня, спустя сто сорок лет после того, как она была написана, картина и ее автор, нет, не они, а кто-то по ту сторону этого холста, благодаря гению художника, обращается уже к нашим современникам все с тем же вечным вопросом о выборе: с кем ты? куда ты? И отвечать на него именно нам.
И небольшое послесловие
«...Я еще раз ворочусь к Христу, если проживу, разумеется; теперь я написал «Быть или не быть» или около этого. А потом будет он же в терновом венце - в шутовском костюме царя, но не перед народом, а именно во дворе Кайафы, когда воины всячески над ним издевались, и вдруг им пришла гениальная мысль одеть его царем. Чудесно. Нарядили, зовут аристократию - и все, кто есть во дворе, на крыльце, на галереях, заливаются хохотом... Теперь он у меня один, и тут он с признаками всем нам знакомых человеческих слабостей, но так как он знал, на что он идет, то в эту минуту перед казнию, он спокоен, как статуя, бледен, как полотно, и правая пятерня горит на щеке. Пока мы не всерьез болтаем о добре, о честности, мы со всеми в ладу, попробуйте серьезно проводить христианские идеи в жизнь, посмотрите, какой подымется хохот кругом. Этот хохот всюду меня преследует, куда я ни пойду, всюду я его слышу.» Это из письма Ивана Крамского А. Д. Чиркину (27 декабря 1873 года). Речь идет о картине так и не созданной художником, но уже имеющей название «Хохот» («Осмеяние Христа»). Как это созвучно идее романа (к счастью, написанного) Федора Михайловича Достоевского «Идиот», не правда ли!? И как много говорит это о духе второй половины XIX века, да, впрочем, и не только о нем...