Интервью Ирины Меглинской и Игоря Мухина (3 часть)
И вот, условно говоря, ты определился со своим художественным путем. В 1987 году. То есть сейчас почти двадцать пять лет ты знаешь, что ты художник. Полжизни мы с тобой знакомы. И полжизни потрачено...
На хуй знает что.
Ты определил: «я художник». Снимаю, что хочу, показываю, что хочу - в классической форме выставки или книги. А на самом деле все эти двадцать пять лет в этой стране это поле категорически не существует.
Ну как не существует? У меня была огромная персональная выставка, я занимал собой весь Дом фотографии.
Но это музей. А получается, что ты, как и при советской власти, площадку получил, но заработка нет и, условно говоря, все равно в кочегарке.
Условно говоря, перебиваюсь с хлеба на квас. Ну да, денег не было, так они и не пришли, и не придут. Только наивные дети надеются, что после смерти им воздастся. Нет ни одного специалиста, который бы смог разобраться во всех этих пленках, негативах и бумагах. Поэтому на фиг все это надо выбросить.
То есть, возвращаемся к нашим баранам. Эта книжка, она перекрывает...
Двадцать три года - с 1988-го по 2001-й. И фотографий там будет немного.
Двести - двести пятьдесят. Скажи, сколько бы ты фотографий из этой книги взял бы с собой в космос?
Десять-пятнадцать. Но это как - в один день я взял бы одни фотографии, в другой день другие. Это как с книгами. Или с фильмами - все меняется.
Когда делалась эта книжка, для тебя стало открытием, что ты снял двести фотографий именно этих, которые говорят о Москве определенно вот что, но ты же мог снимать про другое. Когда ты все это сложил, ты что сам себе сказал: «Блин, ни фига я не снял Москву»?
У меня один шок, что я за столько времени так мало снял. Я вообще ничего не снял.
А вот эта Москва - «блин, я ее понимал такой, а оказалась она другая».
Нет. Кто знает, какая она Москва? Нет понятия такого. Она у каждого своя, и эти понятия никак не совпадают.
Но это твоя Москва? У тебя альбом называется «Моя Москва».
Пока только шок, что практически ничего нет. Все, что я снял, - это просто 10 копеек. В разы больше, в разы должно быть больше изображений. Ничего не снято, все упущено.
Смотрю, хроникер в тебе где-то очень глубоко все-таки живет. В тебе этот вопрос остался. Когда ты понял, что не хочешь работать в хронике?
Я не понимаю, что ты называешь хроникой. У меня просто шок, что за все это время я снял так мало. Дома хранятся сотни килограммов негативов, и, кажется, они бесконечны. Но стоит сконцентрироваться, выбрать лучшее, и сразу становится понятно, что лучшего всего триста. А из лучшего только двести можно публиковать. Всего двести! За столько времени! И это фотографии, которые имели успех, были открытием, люди с ними работали, Свиблова их выставляла... А сейчас это - ничто. Стыдно сканировать. А показать вообще стыдно.
А ты готов к тому, что все, что будет в этой книге, останется на века под твоим именем?
Да что мы можем знать, что будет через века! Вон в Японии рвануло, и непонятно, что с нами будет через полгода. О’кей, я думаю, что десяток картинок выживут. Вижу, что есть десяток крепких картинок.
Ты к себе строг, даже жесток. А вот Ляля Кузнецова, подводя итоги, говорила, что сто картинок за жизнь - это успех.
Мне нравится теория Лапина, который говорил, что от фотографа остается пять-семь картинок. И я так мысленно и живу с этими пятью-семью.
А Кузнецова, которая не менее масштабная личность, чем Лапин, говорит, сто. А кто-то скажет - пятьдесят. Надеюсь, ты не будешь резать негативы, которые в книжку не пошли?
Нет. Вдруг их купить кто захочет? Но вообще, негде хранить в жилой комнате, восемь квадратных метров, все работы. И при этом еще быть рабочим фотографом, снимать и снимать. В этом процессе утряски иногда пропадают фотографии, которые, например, кто-то вдруг хочет купить. А они у меня есть в файлах, но не в негативах. Но я все равно не жалею. Помню какие-то фотографии, на которых видна нервозность: в неудачное время приехал, снято все издалека... Зачем такое хранить? Хорошее оставляю, остальное выбрасываю. Ну в молодости кажется, что жизнь вечная. А сейчас думаешь о том, что кому-то все это достанется. И они будут смотреть. Гостям показывать. Нет, я не хочу этим с кем-то делиться в будущем. Это компромат моего неумения. Это как со «Скамейками»: какой-то канал открылся, и был найден нужный ракурс, и получились фотографии, и произошла выставка. А потом канал закрылся, и я по-прежнему вижу скамейки, а не могу их снять. Видишь, что так же снимаешь, а канал закрылся. Объект есть, а ты не можешь взять.
Ты такими понятиями оперируешь, когда со студентами общаешься? «Канал» и все прочее?
Еще «луч». Да, такими и оперирую.
На хуй знает что.
Ты определил: «я художник». Снимаю, что хочу, показываю, что хочу - в классической форме выставки или книги. А на самом деле все эти двадцать пять лет в этой стране это поле категорически не существует.
Ну как не существует? У меня была огромная персональная выставка, я занимал собой весь Дом фотографии.
Но это музей. А получается, что ты, как и при советской власти, площадку получил, но заработка нет и, условно говоря, все равно в кочегарке.
Условно говоря, перебиваюсь с хлеба на квас. Ну да, денег не было, так они и не пришли, и не придут. Только наивные дети надеются, что после смерти им воздастся. Нет ни одного специалиста, который бы смог разобраться во всех этих пленках, негативах и бумагах. Поэтому на фиг все это надо выбросить.
То есть, возвращаемся к нашим баранам. Эта книжка, она перекрывает...
Двадцать три года - с 1988-го по 2001-й. И фотографий там будет немного.
Двести - двести пятьдесят. Скажи, сколько бы ты фотографий из этой книги взял бы с собой в космос?
Десять-пятнадцать. Но это как - в один день я взял бы одни фотографии, в другой день другие. Это как с книгами. Или с фильмами - все меняется.
Когда делалась эта книжка, для тебя стало открытием, что ты снял двести фотографий именно этих, которые говорят о Москве определенно вот что, но ты же мог снимать про другое. Когда ты все это сложил, ты что сам себе сказал: «Блин, ни фига я не снял Москву»?
У меня один шок, что я за столько времени так мало снял. Я вообще ничего не снял.
А вот эта Москва - «блин, я ее понимал такой, а оказалась она другая».
Нет. Кто знает, какая она Москва? Нет понятия такого. Она у каждого своя, и эти понятия никак не совпадают.
Но это твоя Москва? У тебя альбом называется «Моя Москва».
Пока только шок, что практически ничего нет. Все, что я снял, - это просто 10 копеек. В разы больше, в разы должно быть больше изображений. Ничего не снято, все упущено.
Смотрю, хроникер в тебе где-то очень глубоко все-таки живет. В тебе этот вопрос остался. Когда ты понял, что не хочешь работать в хронике?
Я не понимаю, что ты называешь хроникой. У меня просто шок, что за все это время я снял так мало. Дома хранятся сотни килограммов негативов, и, кажется, они бесконечны. Но стоит сконцентрироваться, выбрать лучшее, и сразу становится понятно, что лучшего всего триста. А из лучшего только двести можно публиковать. Всего двести! За столько времени! И это фотографии, которые имели успех, были открытием, люди с ними работали, Свиблова их выставляла... А сейчас это - ничто. Стыдно сканировать. А показать вообще стыдно.
А ты готов к тому, что все, что будет в этой книге, останется на века под твоим именем?
Да что мы можем знать, что будет через века! Вон в Японии рвануло, и непонятно, что с нами будет через полгода. О’кей, я думаю, что десяток картинок выживут. Вижу, что есть десяток крепких картинок.
Ты к себе строг, даже жесток. А вот Ляля Кузнецова, подводя итоги, говорила, что сто картинок за жизнь - это успех.
Мне нравится теория Лапина, который говорил, что от фотографа остается пять-семь картинок. И я так мысленно и живу с этими пятью-семью.
А Кузнецова, которая не менее масштабная личность, чем Лапин, говорит, сто. А кто-то скажет - пятьдесят. Надеюсь, ты не будешь резать негативы, которые в книжку не пошли?
Нет. Вдруг их купить кто захочет? Но вообще, негде хранить в жилой комнате, восемь квадратных метров, все работы. И при этом еще быть рабочим фотографом, снимать и снимать. В этом процессе утряски иногда пропадают фотографии, которые, например, кто-то вдруг хочет купить. А они у меня есть в файлах, но не в негативах. Но я все равно не жалею. Помню какие-то фотографии, на которых видна нервозность: в неудачное время приехал, снято все издалека... Зачем такое хранить? Хорошее оставляю, остальное выбрасываю. Ну в молодости кажется, что жизнь вечная. А сейчас думаешь о том, что кому-то все это достанется. И они будут смотреть. Гостям показывать. Нет, я не хочу этим с кем-то делиться в будущем. Это компромат моего неумения. Это как со «Скамейками»: какой-то канал открылся, и был найден нужный ракурс, и получились фотографии, и произошла выставка. А потом канал закрылся, и я по-прежнему вижу скамейки, а не могу их снять. Видишь, что так же снимаешь, а канал закрылся. Объект есть, а ты не можешь взять.
Ты такими понятиями оперируешь, когда со студентами общаешься? «Канал» и все прочее?
Еще «луч». Да, такими и оперирую.