что-то вроде апологии Аристея
Про то, кто такой Аристей, можно прочитать тут. Про Орфея, думаю, и так все в курсе.
Под катом многабукаф и картинки, которые меня вдохновляли.
Пасечник
Строфа 1
Жил бы да жил,
дом на отшибе,
пестовал добрых пчёл.
Как же,
карман растяни пошире:
кто-то во двор
зашёл.
- Стой, дерзновенный!
Что за ворона?
Путник, без лишних трат:
"Я, - отвечает, -
сын Аполлона,
стало быть, ты мне - брат".
Мне, если честно,
эти бастарды,
прямо как в горле - кость.
Он улыбнулся,
спокойный,
статный:
"Я - идеальный гость.
Знаю все виды игры и танца,
верхнее ля - возьму.
Стол - отработаю..."
Тут я сдался
вечеру и ему.
Скрипнула дверца,
запахло воском,
специями, смолой.
Вечер
доверчивым недоноском
шляется за спиной.
Брынза, ягнёнок,
вино с шалфеем.
"Ну-ка, ещё подлей".
(Тааак, потихоньку уже
борзеем).
- Как тебя звать? - говорю.
"Орфеем".
- Выпей воды,
Орфей.
"Знаешь,
не верится, будто правнук
Геи, такой, как ты,
может общаться со мной
на равных", -
слышу из темноты.
"Я воспою тебя
в дивном гимне,
долгом, на сто локтей".
Это зачем? - удивляюсь.
"Ты мне
нравишься,
Аристей".
В общем,
я взял его
на поруки -
глупый, наивный жест.
Фермер, конечно, он был
безрукий
и никудышный
лжец.
В искренность юности
веря слабо,
знал я наверняка:
вечная жизнь
и земная слава -
два его
маяка.
Оракул 1
Насыщенные дни неудержимы,
как лошади; любые старожилы
нуждаются в притоке новичков,
напористых и жаждущих наживы, -
для них над циферблатами зрачков
колдует Хронос; лошади с вершины
несутся вниз, черны, многоаршинны;
мы различаем
цоканье подков,
не чувствуя,
как лопаются
жилы.
Строфа 2
"Скажи, Орфей, вот ты покинул город,
сидишь в глуши, где отпрыски менад
не любят мыться и когда повздорят,
то на своём жаргоне говорят.
Зачем тебе всё это?"
"Ну, допустим,
я одержим природой, как больной.
Сырая тьма над вашим захолустьем
и свет реки, с её жемчужным устьем,
сливаются и пляшут надо мной.
Как в новых виршах..."
"Точно, я прочёл их".
"И что, тебе понравилось?"
"Чудно.
Ты говоришь о магии и пчёлах,
а о персонах, в это вовлечённых,
не знаешь абсолютно ничего".
"Так расскажи!"
"Поэты... кто поймёт их?"
"Ну, не дразнись, ну, объясни мне, ну?"
"Все наши ульи - домики для мёртвых,
отверстия в загробную страну.
В структуре сотов есть немало выгод:
когда-нибудь заполнит их объём
бесплотный мёд; но пчёлы знают выход,
а мертвецы не ведают о нём".
...Он отступил, окинул ряд несметных
колод, блестевших в солнечных лучах.
"Выходит, это блюдо для бессмертных.
Ведь ты бессмертен? Да?"
Но я - молчал.
Оракул 2
Жёлтый сок из скалы
брызжет,
у берлоги скулит
волчонок.
Оттого я люблю
рыжих,
что всегда получал
чёрных.
Посвяти его в мой
принцип,
чтобы он хохотал и плакал.
И воздастся тебе
сторицей,
мой единственный.
Друг.
Оракул.
Строфа 3
"С белозубым огнём
стало светло, как днём,
в роще, черневшей смехом.
И напряжённым эхом
прыгают в голове
возгласы: эвоэ!"
На поляну вышли и присели.
"Точка сбора - тут и обождём".
Лес ронял то веточку, то семя,
семеня растительным дождём.
Сонным взглядом бога сквозь ресницы
я подметил в лиственном желе,
как басары, женщины-лисицы,
пляшут на истоптанной земле.
Их ватага множилась и крепла;
наконец, устав от беготни,
словно клочья гаснущего пепла,
на поляну вырвались они.
Первая была бледнее мёртвой,
взгляд второй - пронзительней сверла.
Третья что-то крикнула четвёртой
и сама к Орфею подошла.
И сказала: "Здравствуй, мой хороший.
В этот сладкий виноградный свет
с кислой рожей и обвислой кожей,
трезвым и занудам ходу нет.
Вот вино и чаша - это пропуск.
Выпей чашу красного вина.
Что ты чуешь?" - "Чую: в сердце пропасть
светом озаряется до дна.
Там, на дне, бессмертные уроды
гложут умирающую речь.
Человеку требуются годы,
чтобы эту пропасть пересечь".
Но с лицом взволнованным и алым,
как металл, что светится в огне,
девушка ответила: "По скалам
души робких бродят в стороне.
Только мы, отринувшие робость,
лес провозгласившие жильём,
прыгаем с разбега в эту пропасть
и не умираем, а живём.
Ты со мной? Хмельная и босая,
в дорогих браслетах из стекла,
я б тебя любила, не бросала".
Он кивнул. И вскрикнула басара,
и пришельца в чащу увлекла.
"Был наш огонь зубаст,
да прогорел, погас.
Нового ради нас
больше никто не даст".
Оракул 3
Четверо сопрестольниц сошлись приветствовать гостя.
Болтают, пляшут, хохочут, забавные рожи корчат.
Имя первой - Трещотка, второй - Игральные Кости.
А третья - Зеркало, а четвёртая - Колокольчик.
Гость возлежит, пред ним - деревянный столик,
ест отраву их смеха, пьёт их очей отраву.
Есть у меня, любезный, четверо сопрестольниц.
Выбирай - но с оглядкой. Какая тебе по нраву?
Строфа 4
Цветы исторгнули аромат.
На горизонте сияла эос.
И все услышали, стар и млад:
Орфею пелось,
Орфею пелось.
Он шёл по травам моих лугов,
не замечая подземных скважин,
и пел: "Я верю, моя любовь,
исход не важен,
исход не важен".
Он пел: "Божественный прах!" Он пел:
"О плоть, не чующая булавок!"
Орфей, ты, кажется, опифел.
Ещё б тебе онеметь вдобавок.
О, как он мог расказать другим?
Но видел я, догоняя брата,
что всё живое под этот гимн
блаженно шло и плыло куда-то.
Строфа 5
"Да это же кучка безмозглых кукол,
ничем не владеющих, кроме чар!"
Витийствовал, мерял шагами угол.
Кричал.
"Женись или пей, обходя базары,
найди себе мальчика или баб.
А против такой, как она, басары,
ты слаб".
"Орфей, ты нарушил закон мистерий,
их тайны нельзя разглашать чужим.
...Ну ладно, проехали. Без истерик,
бежим".
"Давай, поднимайся!" В ответ - ни звука.
Когда погружаются в свой мирок,
влюблённым, по-видимому, наука
не впрок.
И только природа зловонной зеброй
хрипела над ульями, на горе,
когда я оставил его в подземной
дыре.
Оракул 4
За столом запрещено говорить о главном,
так как мы для главного - только часть.
И Орфей бы аппетитно смотрелся с лавром,
будь он в состоянии помолчать.
Тут и боги, чаще склонные к безразличью,
поспешат сыграть в ответчика и судью:
запускаешь пальцы в дичь, а из блюда с дичью
вылетает знаменитое "ща спою!"
Впору бить в набат и повара ставить раком.
Где вино? где пир? где лакомые куски?
Я блюю и ржу; не мучай меня, оракул.
Лучше.
Просто.
Спи.
Строфа 6
Рядом клыков ощерясь,
камни лежат в пыли.
Мы переходим через
длинную тень Земли.
Нас, разведённых въяве,
снова свело во сне,
в этой свинцовой яме,
где-то на самом дне.
Мирно пасутся тени
судей, царей, возниц.
Память о бренном теле
высосана из них.
Стала сродни былинам
память (о чём? о ком?),
высосана пчелиным
маленьким хоботком.
О, призраки, подземные облака...
Встревоженный их внешностью бестелесной,
он движется туда, где плывут над бездной
два тихих, немигающих светляка.
Пришли, пришёл - подсказывает чутьё,
красноречивый танец его поджилок.
А он твердит без устали: "Подскажи, как
в свои объятья мне получить её!
Я проведу её через эту тьму.
На пару лет. Мы большего не желаем..."
Аид смеётся едким собачьим лаем:
"Глупец! Ты обращаешься не к тому.
Она жива. Но память её пуста,
как амфора, которую не наполнить".
"Я буду с ней, чтоб каждую мелочь помнить.
Я буду с ней. Мы встретились неспроста".
"Проси об этом родича и его
хозяина". Меня протыкает палец
Аида, и я чувствую, просыпаясь,
слиянье. Углубление в нашу парность.
Движение. Горение. Божество.
Оракул 5
- Что ты делаешь, человек, со своей кручиной?
- Я кручу её, как вымокшее бельё.
- Покричи в кувшин.
- Но горло забито тиной.
- Горлышко кувшина или твоё?
Оттого и мёд горчит. Оттого и холод.
Опускается волна, и спасенья нет.
Потому что бог нигде, никого не холит.
И никто, нигде не холит его в ответ.
Строфа 7
Самые первые звёздные лбы
тихое пение вносят в холмы,
словно учёные, им укрощённые
тигры, медведи и грозные львы.
Песня, что лакомой пище сродни,
в роще заплаканной двигает пни.
Хищники, с дебрями сшитые стеблями,
прыгают рядом и лижут ступни.
Рощи и пажити, грудь и чело
облаком памяти заволокло.
Мутное облако, требуя отклика,
вьётся над телом, где тает тепло:
"В эти края, мечтая о тучной ниве,
мать привела меня. Мы пришли пешком.
Розы цвели, и пчёлы вились над ними,
странные пчёлы с крыльями золотыми
и золотым пушком.
Было мне семь, когда появился отчим.
Десять - когда дошло до ночных глубин.
Он находил меня в темноте, наощупь.
Утром - кормил затрещинами. А в общем,
думаю, что любил.
Дни мои шли, умножаясь от цифры к цифре.
Бросила дерзко: "Я тебе не родня!"
Розы мои, цветущие гиацинты,
вы напитались кровью и были сыты,
похоронив меня.
Отчим сидел весь каменный с перепою,
трясся, шептал Оракулу "помоги".
Молвил Оракул: "встань" и увёл слепое
тело моё.
Потом - ничего не помню.
Только в глазах круги.
Нет, ничего не помню... Какая удаль
ночью меня выталкивала в леса?
Телом моим какая владела одурь?
Только в глазах круги.
Да звучат поодаль
крики и голоса".
Строфа 8
Не косуля кличет к себе самца,
не малиновка нежно щебечет: "где ты?" -
рыщут басары, полуодеты,
лживыми голосами зовут певца.
И она принимает невинный вид,
голосок ничуть не охрип от ругани,
возвышает она его над подругами,
и тот голос - особенно ядовит.
Звенел колокольчик: динь-динь, динь-динь,
трещотка и кости прыгали над дорогой.
А я сказал: не трогай его, не трогай.
И нож ей в сердце всадил.
Но выгнулось тело навстречу мне
и вновь отпрянуло, как двужильное.
Нынче я, говорит она, дирижирую,
так как бог - на моей стороне.
И уже не лицо, а сплошной оскал,
несмертельные раны цветут гвозиками.
Оттолкнув меня, они побежали с криками.
А бог им с изнанки мира
рукоплескал.
Строфа 9
И вот взобрался я на холм,
блестевший под луной.
Ночных цикад согласный хор
вибрировал струной.
Трава, впитавшая всю дрожь
речного полотна.
Звериный жалобный скулёж -
четвёртая струна.
Четвёрка струн. И три часа.
И дерево плашмя.
И были наши голоса
последними двумя.
Я приказал: "А ну, слезай,
не жди напрасно дня".
Но отрешённые глаза
он поднял на меня.
"Какой ты страшный и большой,
как будто некий зверь.
Глазами памяти чужой
всё вижу я теперь.
Не заходи ко мне в тылы!"
И мне наперерез
помчались камни и стволы,
и взбеленился лес.
Напрасно тропку или щель
искал я, незнаком
с негодованием вещей,
забытых вожаком.
Строфа 10
Сражайся - истина не нова, -
в уме высвечивая врага.
А тут - сплошной геморрой.
Вот дерево: мамонтова нога
и листьев пчелиный рой.
А вот рябой водопад камней.
Осколки прыгают у корней,
как голуби и вороны.
Не растолкуешь им, что Орфей
лишается обороны.
И всё-таки я просил: храни,
храни Орфея, зелёный щит.
И слышал, как с другой стороны
песня его звучит.
Пока басары руками резвыми
рубили, рвали, кололи, резали,
он пел, что тени былых цветов - пышнее самих цветов.
Что тени бабочек или птиц порхают по веткам томным.
И этот мир, куда он отплыть готов,
не клетка и не узилище, а питомник.
Когда же надвое холм расселся
и оборвался щемящий звук,
ещё минуту звучало сердце:
тук-тук. Тук-тук.
Тук-тук.
Оракул последний
Ну что ж, дружок, разойдёмся тут,
порвём адреса и ксивы,
и если был ты настолько туп, -
скитайся, лишённый силы.
Лишённый пасеки и труда,
плыви по бурунам чёрным
на север,
к сотканным изо льда
равнинам и белым пчёлам.
Тебе подходит подобный вид
торжественный,
и впридачу
он слишком холоден
для любви
и слишком велик
для плача.
Под катом многабукаф и картинки, которые меня вдохновляли.
Пасечник
Строфа 1
Жил бы да жил,
дом на отшибе,
пестовал добрых пчёл.
Как же,
карман растяни пошире:
кто-то во двор
зашёл.
- Стой, дерзновенный!
Что за ворона?
Путник, без лишних трат:
"Я, - отвечает, -
сын Аполлона,
стало быть, ты мне - брат".
Мне, если честно,
эти бастарды,
прямо как в горле - кость.
Он улыбнулся,
спокойный,
статный:
"Я - идеальный гость.
Знаю все виды игры и танца,
верхнее ля - возьму.
Стол - отработаю..."
Тут я сдался
вечеру и ему.
Скрипнула дверца,
запахло воском,
специями, смолой.
Вечер
доверчивым недоноском
шляется за спиной.
Брынза, ягнёнок,
вино с шалфеем.
"Ну-ка, ещё подлей".
(Тааак, потихоньку уже
борзеем).
- Как тебя звать? - говорю.
"Орфеем".
- Выпей воды,
Орфей.
"Знаешь,
не верится, будто правнук
Геи, такой, как ты,
может общаться со мной
на равных", -
слышу из темноты.
"Я воспою тебя
в дивном гимне,
долгом, на сто локтей".
Это зачем? - удивляюсь.
"Ты мне
нравишься,
Аристей".
В общем,
я взял его
на поруки -
глупый, наивный жест.
Фермер, конечно, он был
безрукий
и никудышный
лжец.
В искренность юности
веря слабо,
знал я наверняка:
вечная жизнь
и земная слава -
два его
маяка.
Оракул 1
Насыщенные дни неудержимы,
как лошади; любые старожилы
нуждаются в притоке новичков,
напористых и жаждущих наживы, -
для них над циферблатами зрачков
колдует Хронос; лошади с вершины
несутся вниз, черны, многоаршинны;
мы различаем
цоканье подков,
не чувствуя,
как лопаются
жилы.
Строфа 2
"Скажи, Орфей, вот ты покинул город,
сидишь в глуши, где отпрыски менад
не любят мыться и когда повздорят,
то на своём жаргоне говорят.
Зачем тебе всё это?"
"Ну, допустим,
я одержим природой, как больной.
Сырая тьма над вашим захолустьем
и свет реки, с её жемчужным устьем,
сливаются и пляшут надо мной.
Как в новых виршах..."
"Точно, я прочёл их".
"И что, тебе понравилось?"
"Чудно.
Ты говоришь о магии и пчёлах,
а о персонах, в это вовлечённых,
не знаешь абсолютно ничего".
"Так расскажи!"
"Поэты... кто поймёт их?"
"Ну, не дразнись, ну, объясни мне, ну?"
"Все наши ульи - домики для мёртвых,
отверстия в загробную страну.
В структуре сотов есть немало выгод:
когда-нибудь заполнит их объём
бесплотный мёд; но пчёлы знают выход,
а мертвецы не ведают о нём".
...Он отступил, окинул ряд несметных
колод, блестевших в солнечных лучах.
"Выходит, это блюдо для бессмертных.
Ведь ты бессмертен? Да?"
Но я - молчал.
Оракул 2
Жёлтый сок из скалы
брызжет,
у берлоги скулит
волчонок.
Оттого я люблю
рыжих,
что всегда получал
чёрных.
Посвяти его в мой
принцип,
чтобы он хохотал и плакал.
И воздастся тебе
сторицей,
мой единственный.
Друг.
Оракул.
Строфа 3
"С белозубым огнём
стало светло, как днём,
в роще, черневшей смехом.
И напряжённым эхом
прыгают в голове
возгласы: эвоэ!"
На поляну вышли и присели.
"Точка сбора - тут и обождём".
Лес ронял то веточку, то семя,
семеня растительным дождём.
Сонным взглядом бога сквозь ресницы
я подметил в лиственном желе,
как басары, женщины-лисицы,
пляшут на истоптанной земле.
Их ватага множилась и крепла;
наконец, устав от беготни,
словно клочья гаснущего пепла,
на поляну вырвались они.
Первая была бледнее мёртвой,
взгляд второй - пронзительней сверла.
Третья что-то крикнула четвёртой
и сама к Орфею подошла.
И сказала: "Здравствуй, мой хороший.
В этот сладкий виноградный свет
с кислой рожей и обвислой кожей,
трезвым и занудам ходу нет.
Вот вино и чаша - это пропуск.
Выпей чашу красного вина.
Что ты чуешь?" - "Чую: в сердце пропасть
светом озаряется до дна.
Там, на дне, бессмертные уроды
гложут умирающую речь.
Человеку требуются годы,
чтобы эту пропасть пересечь".
Но с лицом взволнованным и алым,
как металл, что светится в огне,
девушка ответила: "По скалам
души робких бродят в стороне.
Только мы, отринувшие робость,
лес провозгласившие жильём,
прыгаем с разбега в эту пропасть
и не умираем, а живём.
Ты со мной? Хмельная и босая,
в дорогих браслетах из стекла,
я б тебя любила, не бросала".
Он кивнул. И вскрикнула басара,
и пришельца в чащу увлекла.
"Был наш огонь зубаст,
да прогорел, погас.
Нового ради нас
больше никто не даст".
Оракул 3
Четверо сопрестольниц сошлись приветствовать гостя.
Болтают, пляшут, хохочут, забавные рожи корчат.
Имя первой - Трещотка, второй - Игральные Кости.
А третья - Зеркало, а четвёртая - Колокольчик.
Гость возлежит, пред ним - деревянный столик,
ест отраву их смеха, пьёт их очей отраву.
Есть у меня, любезный, четверо сопрестольниц.
Выбирай - но с оглядкой. Какая тебе по нраву?
Строфа 4
Цветы исторгнули аромат.
На горизонте сияла эос.
И все услышали, стар и млад:
Орфею пелось,
Орфею пелось.
Он шёл по травам моих лугов,
не замечая подземных скважин,
и пел: "Я верю, моя любовь,
исход не важен,
исход не важен".
Он пел: "Божественный прах!" Он пел:
"О плоть, не чующая булавок!"
Орфей, ты, кажется, опифел.
Ещё б тебе онеметь вдобавок.
О, как он мог расказать другим?
Но видел я, догоняя брата,
что всё живое под этот гимн
блаженно шло и плыло куда-то.
Строфа 5
"Да это же кучка безмозглых кукол,
ничем не владеющих, кроме чар!"
Витийствовал, мерял шагами угол.
Кричал.
"Женись или пей, обходя базары,
найди себе мальчика или баб.
А против такой, как она, басары,
ты слаб".
"Орфей, ты нарушил закон мистерий,
их тайны нельзя разглашать чужим.
...Ну ладно, проехали. Без истерик,
бежим".
"Давай, поднимайся!" В ответ - ни звука.
Когда погружаются в свой мирок,
влюблённым, по-видимому, наука
не впрок.
И только природа зловонной зеброй
хрипела над ульями, на горе,
когда я оставил его в подземной
дыре.
Оракул 4
За столом запрещено говорить о главном,
так как мы для главного - только часть.
И Орфей бы аппетитно смотрелся с лавром,
будь он в состоянии помолчать.
Тут и боги, чаще склонные к безразличью,
поспешат сыграть в ответчика и судью:
запускаешь пальцы в дичь, а из блюда с дичью
вылетает знаменитое "ща спою!"
Впору бить в набат и повара ставить раком.
Где вино? где пир? где лакомые куски?
Я блюю и ржу; не мучай меня, оракул.
Лучше.
Просто.
Спи.
Строфа 6
Рядом клыков ощерясь,
камни лежат в пыли.
Мы переходим через
длинную тень Земли.
Нас, разведённых въяве,
снова свело во сне,
в этой свинцовой яме,
где-то на самом дне.
Мирно пасутся тени
судей, царей, возниц.
Память о бренном теле
высосана из них.
Стала сродни былинам
память (о чём? о ком?),
высосана пчелиным
маленьким хоботком.
О, призраки, подземные облака...
Встревоженный их внешностью бестелесной,
он движется туда, где плывут над бездной
два тихих, немигающих светляка.
Пришли, пришёл - подсказывает чутьё,
красноречивый танец его поджилок.
А он твердит без устали: "Подскажи, как
в свои объятья мне получить её!
Я проведу её через эту тьму.
На пару лет. Мы большего не желаем..."
Аид смеётся едким собачьим лаем:
"Глупец! Ты обращаешься не к тому.
Она жива. Но память её пуста,
как амфора, которую не наполнить".
"Я буду с ней, чтоб каждую мелочь помнить.
Я буду с ней. Мы встретились неспроста".
"Проси об этом родича и его
хозяина". Меня протыкает палец
Аида, и я чувствую, просыпаясь,
слиянье. Углубление в нашу парность.
Движение. Горение. Божество.
Оракул 5
- Что ты делаешь, человек, со своей кручиной?
- Я кручу её, как вымокшее бельё.
- Покричи в кувшин.
- Но горло забито тиной.
- Горлышко кувшина или твоё?
Оттого и мёд горчит. Оттого и холод.
Опускается волна, и спасенья нет.
Потому что бог нигде, никого не холит.
И никто, нигде не холит его в ответ.
Строфа 7
Самые первые звёздные лбы
тихое пение вносят в холмы,
словно учёные, им укрощённые
тигры, медведи и грозные львы.
Песня, что лакомой пище сродни,
в роще заплаканной двигает пни.
Хищники, с дебрями сшитые стеблями,
прыгают рядом и лижут ступни.
Рощи и пажити, грудь и чело
облаком памяти заволокло.
Мутное облако, требуя отклика,
вьётся над телом, где тает тепло:
"В эти края, мечтая о тучной ниве,
мать привела меня. Мы пришли пешком.
Розы цвели, и пчёлы вились над ними,
странные пчёлы с крыльями золотыми
и золотым пушком.
Было мне семь, когда появился отчим.
Десять - когда дошло до ночных глубин.
Он находил меня в темноте, наощупь.
Утром - кормил затрещинами. А в общем,
думаю, что любил.
Дни мои шли, умножаясь от цифры к цифре.
Бросила дерзко: "Я тебе не родня!"
Розы мои, цветущие гиацинты,
вы напитались кровью и были сыты,
похоронив меня.
Отчим сидел весь каменный с перепою,
трясся, шептал Оракулу "помоги".
Молвил Оракул: "встань" и увёл слепое
тело моё.
Потом - ничего не помню.
Только в глазах круги.
Нет, ничего не помню... Какая удаль
ночью меня выталкивала в леса?
Телом моим какая владела одурь?
Только в глазах круги.
Да звучат поодаль
крики и голоса".
Строфа 8
Не косуля кличет к себе самца,
не малиновка нежно щебечет: "где ты?" -
рыщут басары, полуодеты,
лживыми голосами зовут певца.
И она принимает невинный вид,
голосок ничуть не охрип от ругани,
возвышает она его над подругами,
и тот голос - особенно ядовит.
Звенел колокольчик: динь-динь, динь-динь,
трещотка и кости прыгали над дорогой.
А я сказал: не трогай его, не трогай.
И нож ей в сердце всадил.
Но выгнулось тело навстречу мне
и вновь отпрянуло, как двужильное.
Нынче я, говорит она, дирижирую,
так как бог - на моей стороне.
И уже не лицо, а сплошной оскал,
несмертельные раны цветут гвозиками.
Оттолкнув меня, они побежали с криками.
А бог им с изнанки мира
рукоплескал.
Строфа 9
И вот взобрался я на холм,
блестевший под луной.
Ночных цикад согласный хор
вибрировал струной.
Трава, впитавшая всю дрожь
речного полотна.
Звериный жалобный скулёж -
четвёртая струна.
Четвёрка струн. И три часа.
И дерево плашмя.
И были наши голоса
последними двумя.
Я приказал: "А ну, слезай,
не жди напрасно дня".
Но отрешённые глаза
он поднял на меня.
"Какой ты страшный и большой,
как будто некий зверь.
Глазами памяти чужой
всё вижу я теперь.
Не заходи ко мне в тылы!"
И мне наперерез
помчались камни и стволы,
и взбеленился лес.
Напрасно тропку или щель
искал я, незнаком
с негодованием вещей,
забытых вожаком.
Строфа 10
Сражайся - истина не нова, -
в уме высвечивая врага.
А тут - сплошной геморрой.
Вот дерево: мамонтова нога
и листьев пчелиный рой.
А вот рябой водопад камней.
Осколки прыгают у корней,
как голуби и вороны.
Не растолкуешь им, что Орфей
лишается обороны.
И всё-таки я просил: храни,
храни Орфея, зелёный щит.
И слышал, как с другой стороны
песня его звучит.
Пока басары руками резвыми
рубили, рвали, кололи, резали,
он пел, что тени былых цветов - пышнее самих цветов.
Что тени бабочек или птиц порхают по веткам томным.
И этот мир, куда он отплыть готов,
не клетка и не узилище, а питомник.
Когда же надвое холм расселся
и оборвался щемящий звук,
ещё минуту звучало сердце:
тук-тук. Тук-тук.
Тук-тук.
Оракул последний
Ну что ж, дружок, разойдёмся тут,
порвём адреса и ксивы,
и если был ты настолько туп, -
скитайся, лишённый силы.
Лишённый пасеки и труда,
плыви по бурунам чёрным
на север,
к сотканным изо льда
равнинам и белым пчёлам.
Тебе подходит подобный вид
торжественный,
и впридачу
он слишком холоден
для любви
и слишком велик
для плача.