Зачем называть вещи своими именами
Из канала Анастасии Жичкиной:
Травма оказывает тем большее влияние, чем больше она замалчивается.
Есть масса свидетельств о том, что не-физические воздействия - относительно незаметные - оставляют последствия, с которыми сложнее работать в терапии. Их столько, что похоже, что этот факт видит любой достаточно внимательный терапевт.
И даже есть исследование (https://www.nature.com/articles/srep13984), в котором показано, что матери, пережившие в возрасте младше 5 лет эмоциональное насилие или пренебрежение, взаимодействуют с собственными детьми более несогласованно и чувствуют себя в этом взаимодействии хуже, чем матери, пережившие в этом же возрасте физическое или сексуализированное насилие.
Почему это так? Ведь на долю людей, столкнувшихся с явным насилием, объективно пришлось больше зла. Человек, которого били или использовали сексуально, получает жуткое комбо: с ним жестоко обращались, и ему никто не сочувствовал. Как могло получиться, что люди, которые пострадали физически, как будто справились с травмой лучше?
[читать дальше]След оставляет и то, и другое - но избиение или сексуализированное насилие намного проще признать ненормальным. Как пишет Пит Уокер, «физическое насилие со стороны моих родителей оказалось благом, поскольку оно было таким вопиющим, что мои попытки подавить, рационализировать, обелить или преуменьшить его стали бесполезными еще в подростковом возрасте».
Травматичный опыт должен быть обозначен как травматичный.
Если человек не видит связи между симптомами травмы и ненормальностью опыта, с которым ему пришлось столкнуться, рационализирует или романтизирует травматичный опыт, терапия не состоится, говорит Джудит Герман.
Психотерапия травмы начинается с того, что мы называем вещи своими именами - и если не называть вещи своими именами, то она заканчивается.
Но в случае невидимой травматизации - когда «ничего такого не было», «он же тебя не бьет» - у нас мало возможности опознать травматичный опыт как травматичный. Событие, которое не оставляет физических следов, сложно отмаркировать как ненормальное. Ваша собака кусается? Нет, она делает больно другими способами.
Почему хороший детдом - в который спонсоры возят подарки, дети ездят в поездки, воспитатели не издеваются над детьми - хуже, чем плохой детдом? Потому что из хорошего детдома дети не хотят из него уйти в семью - ведь у них как бы все хорошо. Но ситуация, в которой человек не выходит за пределы периметра до 18 лет, и никакие его действия вообще ни на что не влияют - кинь телефон с четвертого этажа, тебе подарят новый - нормальной не является вообще. И это видно по адаптации выросших сирот, которые массово не удерживаются ни в колледжах, ни в жизни. Проблема не только в насилии в детдомах - проблема в привычке к тому, что в твоей жизни руководит чужая воля: не надо думать - с нами тот, кто все за нас решит.
Хороший детдом - это модель того, как действует на людей ограничение свободы. Мини-модель СССР.
И если мы не видим ограничение свободы, эмоциональное насилие, пренебрежение как зло - это вопрос оптики.
Если мы ищем источник травмы только в родительской семье - и не видим проблемы в условиях, в которых живет человек - это вопрос оптики. Когда говорят «переведи взгляд с общего контекста на свою жизнь» - упускается из виду факт, что все мы связаны с другими - «я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».
Если мы ищем источник травмы под одним из фонарей: среди мужчин, или богатых, или людей определенной национальности - это тоже вопрос оптики, причем оптики посттравматической. Монополии на зло нет ни у одной группы людей.
Но в каждом случае, когда мы видим травматический след, это значит: было какое-то событие или цепочка событий, которые к нему привели. У этих событий были авторы - и были те, кто не вмешался, хотя мог.
И мы - когда можем - фиксируем это авторство и называем вещи своими именами. Чтобы оставить зло в тех рамках, в которых оно случилось - и не дать ему распространиться дальше. Чтобы не возненавидеть весь мир вместо тех, кто виноват. Чтобы вернуть себе того себя, с кем это случилось.
Травма оказывает тем большее влияние, чем больше она замалчивается.
Есть масса свидетельств о том, что не-физические воздействия - относительно незаметные - оставляют последствия, с которыми сложнее работать в терапии. Их столько, что похоже, что этот факт видит любой достаточно внимательный терапевт.
И даже есть исследование (https://www.nature.com/articles/srep13984), в котором показано, что матери, пережившие в возрасте младше 5 лет эмоциональное насилие или пренебрежение, взаимодействуют с собственными детьми более несогласованно и чувствуют себя в этом взаимодействии хуже, чем матери, пережившие в этом же возрасте физическое или сексуализированное насилие.
Почему это так? Ведь на долю людей, столкнувшихся с явным насилием, объективно пришлось больше зла. Человек, которого били или использовали сексуально, получает жуткое комбо: с ним жестоко обращались, и ему никто не сочувствовал. Как могло получиться, что люди, которые пострадали физически, как будто справились с травмой лучше?
[читать дальше]След оставляет и то, и другое - но избиение или сексуализированное насилие намного проще признать ненормальным. Как пишет Пит Уокер, «физическое насилие со стороны моих родителей оказалось благом, поскольку оно было таким вопиющим, что мои попытки подавить, рационализировать, обелить или преуменьшить его стали бесполезными еще в подростковом возрасте».
Травматичный опыт должен быть обозначен как травматичный.
Если человек не видит связи между симптомами травмы и ненормальностью опыта, с которым ему пришлось столкнуться, рационализирует или романтизирует травматичный опыт, терапия не состоится, говорит Джудит Герман.
Психотерапия травмы начинается с того, что мы называем вещи своими именами - и если не называть вещи своими именами, то она заканчивается.
Но в случае невидимой травматизации - когда «ничего такого не было», «он же тебя не бьет» - у нас мало возможности опознать травматичный опыт как травматичный. Событие, которое не оставляет физических следов, сложно отмаркировать как ненормальное. Ваша собака кусается? Нет, она делает больно другими способами.
Почему хороший детдом - в который спонсоры возят подарки, дети ездят в поездки, воспитатели не издеваются над детьми - хуже, чем плохой детдом? Потому что из хорошего детдома дети не хотят из него уйти в семью - ведь у них как бы все хорошо. Но ситуация, в которой человек не выходит за пределы периметра до 18 лет, и никакие его действия вообще ни на что не влияют - кинь телефон с четвертого этажа, тебе подарят новый - нормальной не является вообще. И это видно по адаптации выросших сирот, которые массово не удерживаются ни в колледжах, ни в жизни. Проблема не только в насилии в детдомах - проблема в привычке к тому, что в твоей жизни руководит чужая воля: не надо думать - с нами тот, кто все за нас решит.
Хороший детдом - это модель того, как действует на людей ограничение свободы. Мини-модель СССР.
И если мы не видим ограничение свободы, эмоциональное насилие, пренебрежение как зло - это вопрос оптики.
Если мы ищем источник травмы только в родительской семье - и не видим проблемы в условиях, в которых живет человек - это вопрос оптики. Когда говорят «переведи взгляд с общего контекста на свою жизнь» - упускается из виду факт, что все мы связаны с другими - «я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».
Если мы ищем источник травмы под одним из фонарей: среди мужчин, или богатых, или людей определенной национальности - это тоже вопрос оптики, причем оптики посттравматической. Монополии на зло нет ни у одной группы людей.
Но в каждом случае, когда мы видим травматический след, это значит: было какое-то событие или цепочка событий, которые к нему привели. У этих событий были авторы - и были те, кто не вмешался, хотя мог.
И мы - когда можем - фиксируем это авторство и называем вещи своими именами. Чтобы оставить зло в тех рамках, в которых оно случилось - и не дать ему распространиться дальше. Чтобы не возненавидеть весь мир вместо тех, кто виноват. Чтобы вернуть себе того себя, с кем это случилось.