Сергей Завьялов / рец. на "Травмвай идет на фронт"
Сергей Завьялов
Рецензия на «ТРАМВАЙ ИДЕТ НА ФРОНТ»: Стихи поэтов-участников Великой Отечественной войны. Составление, предисловие - Кирилл Медведев. Свободное марксистское издательство, 2011. 67 с.
Опубликовано в #10/11 [Транслит] : Литература-советская
Составление антологии стихов о Великой Отечественной войне, как написанных непосредственно в военные годы (в том числе и в окопах, госпиталях, лагерях военнопленных), так и в разные периоды советской и постсоветской истории, как «важного, уникального источника для понимания феномена СССР в целом и Великой Отечественной войны в частности» (Кирилл Медведев, предисловие) - действительно насущная задача. И задача неимоверно трудная.
Во-первых: какими критериями руководствоваться при ее составлении?
Казалось бы, ответ очевиден: литературными. Но, не говоря уже о склонности к менторству Господина Вкуса (Бурдье), мы сталкиваемся с проблемой свидетельства, поднятой Агамбеном: «хорошая литература» окажется продукцией выпускников МИФЛИ, интеллигентов, горожан, людей со сложившейся социальной биографией (и т. п. по убывающей), не дав, как всегда, слова тем, кто даже если и напечатал что-то, то - в глуши, а может и - вообще не напечатал, да скорее всего - и не записал: так, осталось что-то смутное в памяти товарищей по окопу, по больничной койке, по тюремным нарам. Кто был в той истории «крайним» уж точно будет лишен слова.
Другая проблема: как быть с Самедом, декларативно изображенным на картинке, помещенной в книге? То есть как быть с языками народов СССР, являющимися для нас, в сущности, мертвыми? Что-то в советские годы было переведено на «понятный» , т. е. русский язык, но что? Насколько адекватно? Что делать с материалом, опубликованным на полусотне языков после гибели СССР?
Третья проблема: что делать с «коллаборационистами», то есть, говоря другим языком, с десятками миллионов людей, оказавшимися в оккупации и плену? (Отказ от понимания - то есть отказ от интеллектуальных усилий - сочтем неудачно выстроенной фразой предисловия: автор, вероятно, имел в виду «понимание» в значении «приятие», но, опять-таки: чего конкретно? Каких именно преступлений? И преступлений только или и взглядов тоже?) Тем не менее, один «коллаборационист», правда, посмертно удостоенный звания Героя Советского Союза, в книге присутствует. Вероятно, по недосмотру составителя.
Четвертая заключается в том, какой именно поколенческий опыт уместен в такой антологии: соединимы ли под одной обложкой стихи, написанные участниками событий и теми, кто родился спустя десятилетия после них? И где граница? Будет ли таким опытом опыт того, кто ребенком пережил катастрофу? Или того, кто был травмирован чужим опытом? А опыт тех, кто столкнулся с ней в зрелом или даже преклонном возрасте? Составитель принял решение ограничиться участниками войны, но кого считать участником? Только непосредственно находившихся на передовой? Но при чем здесь тогда Вера Инбер, дама из истеблишмента на шестом десятке?
Далее: как должна быть структурирована книга? По годам написания стихов? По событиям, вызвавшим их появление? По близости / постепенному отдалению / неприятию «официальной точки зрения»? Но что тогда эта «официальная точка», если те же самые «Враги сожгли родную хату» и «Я убит подо Ржевом» двух главных сталинских лауреатов военных лет сразу после опубликования попадают под запрет, а затем объявляются шедеврами?
Наконец, нужен ли книге комментарий и какого объема? Должен ли читатель (пораженный, удивленный, заинтригованный) знать, какова была печатная судьба того, что вызывало его недоумение?
В конце концов: каков должен быть объем книги, чтобы она, с одной стороны, из литературного явления не мутировала в академический свод, не превратилась в еще один рычаг репрессивного аппарата «культуры», но чтобы, с другой стороны, не стала «продуктом», ориентированным на посткнижный паразитарный люмпен.
К сожалению, в антологии «Трамвай идет на фронт» нет не только попыток хотя бы подступиться к решению этих вопросов, но, мало того, даже их поставить.
Из наиболее вопиющих примеров беспроблемного отношения составителя к книге приведу два: стихотворение Симонова «Если дорог тебе твой дом», в котором сохранена советская цензурная правка «так убей фашиста» вместо «так убей же немца», и отсутствие указания на то, что Муса Джалиль писал стихи на татарском языке и что приведенное стихотворение переведено (естественно, с подстрочника) Ильей Френкелем. А между прочим, нет достоверных сведений, было ли это стихотворение написано тогда, когда после попадания в плен (вместе с армией Власова) поэт служил в агитбригаде коллаборационистского легиона «Идель-Урал», или уже тогда, когда его, заподозренного в измене, бросили в Моабитскую тюрьму.
Довольно двусмысленно и название книги, для которого использована кощунственная для любого, кого коснулась Блокада, агитка Веры Инбер: в какие «дремучие снега», «помывшись в баньке», едет один из персонажей поэтессы, если в начале декабря трамваи встали? Куда, какие домохозяйки везут грудного ребенка, если все население ставшего действительно прифронтовым Кировского района было принудительно эвакуировано еще в сентябре?
И последнее (и самое главное): на титульном листе значится: «Свободное марксистское издательство». Однако ничего даже отдаленно напоминающего марксистский анализ в предисловии не содержится. А ведь для него - после помойных ям равно зловонной советской и антисоветской лжи - нетронутое осмыслением поле фактов.
Вот только один из них: раннее (довоенное) советское общество было не просто классовым, но классово антагонистическим. Обычная интеллигентская история поминает в этой связи ограничения в правах (до 1936 года) представителей дореволюционных эксплуататорских классов (включая эксплуататоров сельских, так называемых «кулаков», выполняющих в интеллигентском дискурсе ту роль, которую у юдофобов выполняет «добрый еврей»). Ленинская же дефиниция между рабочими и крестьянами обычно с брезгливостью игнорируется (для интеллигента «плебеи» - как для расиста негры: все на одно лицо). Но именно война демонстрирует классовую пропасть между рабочим классом и колхозным крестьянством. Эта демонстрация являет доходящую до нескольких крат разность в цене человеческой жизни, так как колхозники рекрутировались почти исключительно в пехоту, тогда как рабочие - в части, связанные с техникой, например танковые (ну а что касается лиц со средним образованием, то они почти исключительно направлялись на офицерские курсы). Разные рода войск - это разные шансы выжить. И в советской поэзии об этом есть глухие свидетельства. Так, пехотинец Василий Теркин, вернувшись после ранения в родной полк, не встречает ни одного знакомого лица, но слышит эпические сказания о себе, дошедшие от погибших.
Вообще говоря, пришло время задать «литературе» и, в частности, «поэзии», непристойный вопрос: голос какого класса выдается за голос «народа»?
И кто виноват в том, что историческая мифология в эпоху тотального контроля над массовым человеком с помощью технических средств не находит сопротивления даже в среде тех, кто, казалось, должен быть последней надеждой на то, что человек как феномен еще не умер? Я имею в виду среду левых художников и интеллектуалов.
Или, может быть, мы имеем дело всего лишь с деклассированной гибелью СССР советской интеллигенцией? А название «марксистский» - что-то вроде портрета Че Гевары на футболках тех, кто вообще-то мечтает о карьере менеджера?