критика медиа-ускорения
Сверхбыстрый ритм обработки информации пронизывает повседневность и вторгается в пространства внимания, обмена и высказывания. Касаясь технологических преобразований, закон Мура предрекает удвоение скорости вычислительных операций каждые 18 месяцев, что и наблюдается, с тех пор как этот закон был сформулирован в 1960-х годах. Поскольку технологическая скорость все больше и больше пропитывает социальную коммуникацию, организацию труда и повседневность, современный человек все больше и больше воспринимает ускорение ритма повседневной жизни как определяющую черту постфордистского общества. Отметим, наконец, что рост интенсивности производственного времени играл решающую роль уже для промышленного капитализма: Маркс полагал увеличение скорости производительности труда условием усиления эксплуатации и прироста капитала.
Однако переход к цифровым технологиям, как говорит нам Вирильо, знаменует собой скачок в царство абсолютной скорости, и это патологически меняет наше восприятие времени. Гартмут Роза замечает, что социальное ускорение несет в себе парадокс: если технологическое ускорение во многих случаях - это ответ на желание выиграть время, то в результате время становится все более редким товаром. И действительно, ускорение информационного потока оказывает двойное воздействие на психосферу общества. Во-первых, из-за усиления раздражителей сокращается время внимания: чем быстрее инфостимул, тем меньше времени на внимание и его осознанную переработку остается зрителю. Это ведет к снижению чувствительности к раздражителю, которая оборачивается общей патологией чувствительности. Во-вторых, реакция на раздражитель ведет к приспособлению. Чем быстрее инфостимуляция, тем меньше у нас времени на извлечение смысла и, как результат, тем больше мы вынуждены реагировать автоматически. Конформизм - это не моральная характеристика общественного поведения, но следствие автоматизма, вызванного ускорением реакции на инфостимул.
Эстетическое восприятие, понятое здесь как область чувствительности и эстезиса, напрямую вовлекается в технологическое преобразование коммуникации и труда. Пытаясь эффективно взаимодействовать со связующей средой, сознательный организм, кажется, все больше подавляет то, что мы именуем «чувствительностью». Под ней я понимаю способность, позволяющую человеческим существам толковать непоправимо невербальные знаки, понимать то, что нельзя выразить в формах с ограниченным синтаксисом. Эта способность оказывается бесполезной и даже вредной в интегрированной связующей системе, поскольку чувствительность стремится замедлить и лишить однозначности процессы интерпретации и снизить таким образом конкурентную эффективность семиотического агента.
Пролиферация искусственных образов и перекраивание визуальной сферы были частью программы преобразования мира индустриальной активностью человека. Авангард можно рассматривать как эпизод длительной войны между иконофилией и иконофобией, идущей в христианском мире со времен Реформации. Тогда как готическая суровость Севера кладет в основу буржуазной модернизации строгую без-образную мощь слова, станок и отчуждение труда, римская Контрреформация делает ставку на образ как силу убеждения и цивилизации. Согласно анализу Макса Вебера, буржуазная современность преимущественно отождествлялась со рвением к работе иконофобного протестантизма. Впрочем, мы не должны оставлять в стороне подспудное влияние барочного воображения на создание среды, свойственной поздней модерности, как, например, на формирование постиндустриальной экономики, которую я называю семиокапитализмом. Центральное место в семиокапитализме - современной форме капитализма, основанного на производстве и циркуляции семиотических благ, - занимает дух барокко. Протестантская этика состоит в вычитывании истины из Книги Божьей, барокко же определяется разрастанием визуальной симуляции. Протестантские реформисты запустили процесс религиозного преобразования на основе письменного текста и личностного отношения между индивидуальным сознанием и Словом Божьим, миссионеры-католики же обращали население Америки в свою веру, ярко симулируя бесконечность воображаемых миров.
Семиокапитализм сосредоточен на создании и коммодификации техно-лингвистических аппаратов (от образов до информационных потоков, от финансовых продуктов до программного обеспечения), имеющих в сущности семиотический и детерриториализованный характер. Основной продукт семиокапиталистической экономики - это симуляция, возникающая, когда медиа и экономика стремятся к слиянию. На том и основан барочный эффект цифровизации производства и коммуникации: мы живем в мире стимулированной симуляции, в мире прагматических иллюзий.
Если укорененная в территории буржуазная экономика была связана с иконоборческой суровостью железа и стали, то в основе экономики постиндустриальной лежит калейдоскопическая и детерриториализованная машина знакового производства. Именно поэтому мы можем говорить о «семиокапитализме», ведь продукты, которые теперь циркулируют в мире экономики, - это знаки, образы, изображения, проекции и предвидения. Язык - уже не только инструмент для представления экономических процессов, но основной источник накопления, неизменно детерриториализующий сферу торговли. Природа языка, инфляционная по своей сути, влечет смешение спекуляции и спектакля. Лингвистическая сеть семиопроизводства - это игра зеркал, от которой неизбежно случаются кризисы перепроизводства и надуваются и лопаются финансовые пузыри.
Когнитивный и лингвистический труд социально смешался с венчурным капиталом, когда одни и те же люди стали работать в технонаучной сфере и в области финансовых услуг. Опыт «доткомовских» компаний стал выражением этого альянса, обеспечившего небывалый прогресс в цифровых технологиях. Но этот альянс раскололся, когда финансовая власть одержала верх над когнитивным трудом, а хищническое поведение финансового класса обосновалось в пространстве случайных величин. Когда язык становится основным полем производства, а математическое отношение, связывавшее рабочее время со стоимостью, разорвано, с тех пор как дерегуляция подрывает все виды ответственности и правовые обязательства, хищническое поведение становится нормой в области конкуренции.
Первый принцип неолиберальной школы - дерегуляцию, разрушившую политические и юридические преграды для капиталистической экспансии, - нельзя понимать как сугубо политическое изменение. Его нужно рассматривать в контексте технологической и культурной эволюции, сместившей процесс повышения стоимости из поля механической промышленности в поле семиотического производства. Отношение между рабочим временем и производством стоимости становится неустойчивым, неопределимым, поскольку когнитивный и креативный труд едва ли сводим к каким бы то ни было измерениям времени. Невозможно определить, сколько социального времени требуется на производство одной идеи.
Поскольку производство и симуляция занимают одно и то же место в производственном процессе, а первое все больше отождествляется со вторым, определение стоимости становится произвольным и случайным, и принимать окончательное решение берется насилие. Коррупция, мафия, шантаж перестают быть маргинальными формами эксплуатации при помощи револьверов, но все больше становятся обыкновенными формами экономического регулирования в неолиберальном пространстве дерегуляции.
Власть медиа теперь основана не на их способности производить согласие во мнениях, но на способности инфостимулов занимать и формировать пространство общественного внимания. Медиатизация коммуникации привела к тому, что моделирование восприятия социальной сферы перестало сводиться к одним лишь мнениям, идеологическим баталиям или формациям дискурса. Извержение потока образов, вторжение в подсознательную область коллективного желания, проектирование общих для всех повествований в гораздо большей степени зависят от эффективных техник, нежели от дискурсов.
Переход к цифровым технологиям вводит жизнь и умственную деятельность в царство расчета. Язык пронизан и перекодирован техникой. Метаморфозу, вызванную развитием первого видеоэлектронного поколения, можно, на мой взгляд, описать как каблирование возникающей субъективности с помощью техно-биологических и техно-когнитивных автоматизмов. С эпохой модерна тело начинает формироваться на социальном и анатомическом уровнях. Благодаря нано- и цифровым технологиям, биотехнологии теперь могут проникать в область создания форм жизни, а нейролингвистические автоматизмы способны вторгаться в поле образов и в социальную психику. Этот процесс растворяет современный гуманизм и политическую власть.
В культуре антикапиталистического движения скрытое течение иконофобии выходит на поверхность: Франкфуртскую школу и французский ситуационизм можно рассматривать как формы нового утверждения Истины против разрастания симуляции. С этой точки зрения, деборовская концепция спектакля (латинская этимология которого происходит от speculare, «наблюдать, смотреть») - это то, что принадлежит к сфере визуальной симуляции, а следовательно, это отрицание истины и отчуждение сознания. Зритель - это носитель этого ложного сознания, забывчивый к той истине, которая принадлежит к области слова, а не образа. В начале это движение критиковало медиа с точки зрения подлинной реальности: контринформация - имя такой критики, основанной на контрпозиции социальной истины по отношению к медийной репрезентации («Телевидение лжет»). Но в следующий момент критика обратилась в попытку разрушить прогрессирующую зрелищность, вовлеченную в отношения между медийной продукцией и аудиторией, и реактивировать общественные энергии. От дадаизма 1920-х годов до современных Anonymous, включая движение пиратских радио, медиаактивизм пытался подорвать источаемый властью поток информации и освободить общественное сознание и воображение от власти институциональных и частных медиа.
Новое поколение вышло на авансцену и стало использовать электронные средства коммуникации - музыку, радио, телевидение и Интернет - как возможность критического активизма и социальной мобилизации. Но если мы перейдем от тактик к стратегической проблеме конфронтации между общественным сознанием и медиа, мы увидим, что медиаактивизм не смог открыть путь к освобождению общества от медийной власти. Хотя он и предоставил возможность социальным акторам говорить напрямую и автономно организовывать свою информацию, либерализация инфосферы, ставшая итогом борьбы за упразднение государственной монополии и за право на вещание, открыла дорогу частному телевидению.
Критика медийной власти, таким образом, не может ограничиваться альтернативой «ризоматическая свобода vs. культура централизованного вещания», как не может отождествляться лишь с проблемой критики зрелищного отчуждения. Цифровая медиасфера, заполняющая собой все, изменяет психохимию социального мозга как на уровне мнений, так и на уровне чувствительности. Чувствительность - это способность, позволяющая понимать то, что не выразить словами, эмпатия. Изнашивание тонкой оболочки чувствительности - это причина современной психопатологии и исчезновения социальной солидарности, с которым и связана политическая слабость наших обществ.
Как следствие, эстетике многое предстоит сделать с современной психопатологией контакта, патологическими эффектами ускорения информационного потока и прекаризации социального существования. В прошлом столетии, веке, верившем в будущее, искусство было вовлечено в бизнес ускорения. Футуризм определял отношение между искусством, общественным сознанием и социальной жизнью. Культ Энергии отмечал дух времени в искусстве, доводя до пресыщения коллективного восприятия и паралича эмпатии. Футуристический Ритм был ритмом инфоускорения, насилия и войны. Сейчас мы нуждаемся в ритурнелях, способных выпутать каждое отдельное дыхание из общественной игры в конкуренцию и производительность, - ритурнелях психической и чувствительной автоматизации, ритурнелях возвращения единичности и чувствительности.
Франко Берарди