перераспределение телесного
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ № 124 // Иван Соколов. «рыв мира» через «рубь меня» (рец. на Суслова Е. Свод масштаба - СПб.: Альманах «Транслит»; Свободное марксистское издательство, 2013. - 67 с. (серия Kraft).
<...> происходит чудовищный «рыв мира» (там же), расщепление всего. Можно, впрочем, выделить разные стороны этого процесса (хотя зачастую они слиты воедино). Во-первых, это уничтожение в прямом смысле, стихи перенасыщены фигурами насилия, везде «расстрел оврага» (с. 9), т.е. всего пространства, как и (любого) человека, в нем находящегося («место становится своим поражением», с. 10), но также и «надрыв дня» (с. 17), т.е. уничтожение времени, - и насилие над самим субъектом («пуля» со с. 9 и 19): «ты простерт» (с. 22), изничтожен. А во-вторых, «диссоциация чувственного опыта», в прямом смысле: «я» стихотворений постоянно занимается концептуализацией происходящего, анализируя и разделяя все, и эта процедура всегда осознается им как глубинное основание поэтического акта («разложение ветвей на язык», с. 10). В этом изначальная трагедия этих текстов: творческое, креационное, синтезирующее мыслится и переживается как аналитическое, расчленяющее. Поэтический акт есть убийство.
Как и большинство наиболее «интересных», «авангардных» поэтик сегодня, «Свод масштаба» использует скорее маргинальный, чем основной механизм моделирования лирического. Наблюдается уход от текстов с более связной субъективностью за счет попытки заглушить семиотическую отнесенность текста: читателю достаточно сложно выстроить восприятие стихотворения и среагировать на его базовую природу. Эта база никуда, конечно, не исчезает, но она максимально выдавливается из стихотворения, становится полой, выхолощенной.
Получается, что, стараясь максимально избежать связи с устойчивым эстетическим суждением, уходя от рамочной структуры «ты стоишь у двери, что мне делать?», автор моделирует куда более конкретное, точное переживание. Еще один из механизмов этого процесса - перенос внимания, восприятия смысла с морфологии и синтаксиса на непосредственно корневые значения слов, отсюда и «рубь», и «верть», и «тмение», и частое нарушение валентности глаголов («и сухожилий парное окно соизмеряет», с. 24), и запрещенное использование глагола окончания действия в императиве с непредельным глаголом, причем еще и с наречием «вдруг»: «Прекрати вдруг сидеть» (с. 25), - и т.д.
Перенос с внешнего (рамочного) на внутреннее (корневое) вообще характерен для «Свода масштаба». Вместе с книгой Н. Сафонова «Узлы» (2011) «Свод масштаба» представляет отдельную линию в серии «Kraft», где политическое понимается не как внешний жест, но как внутренняя работа субъекта высказывания. Однако если у Сафонова эта «подрывная» работа ведется в области визуального и жанрового, то Суслова «перераспределяет» телесное.
Сложно - и неизвестно, насколько имеет смысл, - говорить о генезисе такой поэтики. Работа с грамматическими категориями здесь, видимо, наследует обэриутам, а установка на формирование смысла через корневые значения, а не морфолого-синтаксические связи - американской language school. Вместе с тем, иногда эта поэтика достаточно калейдоскопична, например, уже упомянутые выхолощенные формулы вроде «Что мне делать, мой друг?» не могут не отсылать к какому-то квазиклассическому тексту, вроде стихотворения XIX века, или Р.-М. Рильке, или Б. Пастернака, или даже А. Тарковского. Да и не от Пастернака ли этот часто возникающий мотив «стояний в дверном проеме» и вообще болезненное переживание дверного проема как хронотопа? Цикл «Коренные происшествия» (с. 44-46) очень близок текстам сюрреалистов и экспрессионистов с их отчужденным вниманием к Событию, расстроенными социальными сценариями и, конечно, сфокусированности на войне как важном хронотопе.
Тексты Сусловой действительно «обводят закон», совершая «рыв мира». В каждом тексте последовательно разлагаются, расчленяются время, пространство, субъект, телесное, чувственное, словесное, в стихотворениях очень много крови, ран, насильственных телесных повреждений. Оргиастическое, экстатическое, неизменно присутствующие в каждом тексте, рождают ощущение творящегося на глазах читателя ритуала - жертвоприношения, но не совсем искупительного и понятого скорее вербально. Западноевропейская логика дает сбой, наталкиваясь на мощные пласты индуистской традиции. Удивительно, но проект этот во многом очень модернистский, здесь просматривается четкая конструкция. Существующая модель реальности не вызывает у субъекта ничего, кроме отторжения («и вещи для того скреплены человеком, / чтобы формой своею внутренней / его отвергать», - с. 24), поэтому ее необходимо разъять на мельчайшие единицы и затем уничтожить даже их, погибнув вместе с ними, - но в надежде, что из этих раскрошенных крупиц сам собой начнет воздвигаться новый, цельный, полный мир, который можно объять во всей его широте, мир, которому будет имя, мир, гармонично соединяющий телесное и духовное, где движение будет созидательным, а задержка во времени не будет носить облика тусклой смерти («я насмерть тебя сотворю, а затем полюблю», с. 53). Видимо, в этих целях и используется такая неожиданно привычная просодия: синтаксис расшатывается, но восприятие структурируется метрически. И наоборот, те стихотворения, где Суслова отходит от регулярной метрики, становятся более связными синтаксически и лексически. Книга Сусловой - это сакральный проект по пересборке, по конструированию (или рождению) Нового Адама. Наиболее важно то, что эта «пересборка» происходит, прежде всего, не на метафизическом или этическом, а на семантическом уровне, сам акт написания поэтического текста приравнивается к акту насилия.
http://nlobooks.ru/node/4194
<...> происходит чудовищный «рыв мира» (там же), расщепление всего. Можно, впрочем, выделить разные стороны этого процесса (хотя зачастую они слиты воедино). Во-первых, это уничтожение в прямом смысле, стихи перенасыщены фигурами насилия, везде «расстрел оврага» (с. 9), т.е. всего пространства, как и (любого) человека, в нем находящегося («место становится своим поражением», с. 10), но также и «надрыв дня» (с. 17), т.е. уничтожение времени, - и насилие над самим субъектом («пуля» со с. 9 и 19): «ты простерт» (с. 22), изничтожен. А во-вторых, «диссоциация чувственного опыта», в прямом смысле: «я» стихотворений постоянно занимается концептуализацией происходящего, анализируя и разделяя все, и эта процедура всегда осознается им как глубинное основание поэтического акта («разложение ветвей на язык», с. 10). В этом изначальная трагедия этих текстов: творческое, креационное, синтезирующее мыслится и переживается как аналитическое, расчленяющее. Поэтический акт есть убийство.
Как и большинство наиболее «интересных», «авангардных» поэтик сегодня, «Свод масштаба» использует скорее маргинальный, чем основной механизм моделирования лирического. Наблюдается уход от текстов с более связной субъективностью за счет попытки заглушить семиотическую отнесенность текста: читателю достаточно сложно выстроить восприятие стихотворения и среагировать на его базовую природу. Эта база никуда, конечно, не исчезает, но она максимально выдавливается из стихотворения, становится полой, выхолощенной.
Получается, что, стараясь максимально избежать связи с устойчивым эстетическим суждением, уходя от рамочной структуры «ты стоишь у двери, что мне делать?», автор моделирует куда более конкретное, точное переживание. Еще один из механизмов этого процесса - перенос внимания, восприятия смысла с морфологии и синтаксиса на непосредственно корневые значения слов, отсюда и «рубь», и «верть», и «тмение», и частое нарушение валентности глаголов («и сухожилий парное окно соизмеряет», с. 24), и запрещенное использование глагола окончания действия в императиве с непредельным глаголом, причем еще и с наречием «вдруг»: «Прекрати вдруг сидеть» (с. 25), - и т.д.
Перенос с внешнего (рамочного) на внутреннее (корневое) вообще характерен для «Свода масштаба». Вместе с книгой Н. Сафонова «Узлы» (2011) «Свод масштаба» представляет отдельную линию в серии «Kraft», где политическое понимается не как внешний жест, но как внутренняя работа субъекта высказывания. Однако если у Сафонова эта «подрывная» работа ведется в области визуального и жанрового, то Суслова «перераспределяет» телесное.
Сложно - и неизвестно, насколько имеет смысл, - говорить о генезисе такой поэтики. Работа с грамматическими категориями здесь, видимо, наследует обэриутам, а установка на формирование смысла через корневые значения, а не морфолого-синтаксические связи - американской language school. Вместе с тем, иногда эта поэтика достаточно калейдоскопична, например, уже упомянутые выхолощенные формулы вроде «Что мне делать, мой друг?» не могут не отсылать к какому-то квазиклассическому тексту, вроде стихотворения XIX века, или Р.-М. Рильке, или Б. Пастернака, или даже А. Тарковского. Да и не от Пастернака ли этот часто возникающий мотив «стояний в дверном проеме» и вообще болезненное переживание дверного проема как хронотопа? Цикл «Коренные происшествия» (с. 44-46) очень близок текстам сюрреалистов и экспрессионистов с их отчужденным вниманием к Событию, расстроенными социальными сценариями и, конечно, сфокусированности на войне как важном хронотопе.
Тексты Сусловой действительно «обводят закон», совершая «рыв мира». В каждом тексте последовательно разлагаются, расчленяются время, пространство, субъект, телесное, чувственное, словесное, в стихотворениях очень много крови, ран, насильственных телесных повреждений. Оргиастическое, экстатическое, неизменно присутствующие в каждом тексте, рождают ощущение творящегося на глазах читателя ритуала - жертвоприношения, но не совсем искупительного и понятого скорее вербально. Западноевропейская логика дает сбой, наталкиваясь на мощные пласты индуистской традиции. Удивительно, но проект этот во многом очень модернистский, здесь просматривается четкая конструкция. Существующая модель реальности не вызывает у субъекта ничего, кроме отторжения («и вещи для того скреплены человеком, / чтобы формой своею внутренней / его отвергать», - с. 24), поэтому ее необходимо разъять на мельчайшие единицы и затем уничтожить даже их, погибнув вместе с ними, - но в надежде, что из этих раскрошенных крупиц сам собой начнет воздвигаться новый, цельный, полный мир, который можно объять во всей его широте, мир, которому будет имя, мир, гармонично соединяющий телесное и духовное, где движение будет созидательным, а задержка во времени не будет носить облика тусклой смерти («я насмерть тебя сотворю, а затем полюблю», с. 53). Видимо, в этих целях и используется такая неожиданно привычная просодия: синтаксис расшатывается, но восприятие структурируется метрически. И наоборот, те стихотворения, где Суслова отходит от регулярной метрики, становятся более связными синтаксически и лексически. Книга Сусловой - это сакральный проект по пересборке, по конструированию (или рождению) Нового Адама. Наиболее важно то, что эта «пересборка» происходит, прежде всего, не на метафизическом или этическом, а на семантическом уровне, сам акт написания поэтического текста приравнивается к акту насилия.
http://nlobooks.ru/node/4194