секуляризация литературы
«Почему история литературы характеризуется невозможностью ее научного определения?». В книге «Немая речь» Рансьер пытается пересмотреть историю литературы, стремясь понять, почему мы больше не можем ставить вопрос как раньше.
Нарратив модернизма внушает нам, что литература органически развивалась из «изящной словесности», постепенно становясь все более значимой, но при этом не изменяя основополагающим принципам своей поэтики. Другой нарратив модернизма противопоставляет ограниченность классически нормативной репрезентации автономии модернистской поэтики. В таком изложении современность представляет собой разрыв с классическим искусством, освобождение выразительных средств и самого языка (внутри которого творится и политическое освобождение).
Рансьер исследует переход от «изящной словесности» к «литературе» в эпоху Французской революции. Он объясняет, что именно в это бурное время произошла революция в эстетике, «достаточно медленная, чтобы быть замеченной». Если большинство исследователей литературы просто указывают на то, что выражение «изящная словесность» было вытеснено словом «литература», Рансьер настаивает на том, что радикально поменялось все. Писатели и философы того времени не просто отстаивали критерии, по которым нужно оценивать произведения словесности, они «перевернули отношения между искусством, языком и обществом, вдоль которых и выстраивался литературный универсум».
<...> деятели модернизма заявляли, что литература - радикальный опыт мышления и языка, «обращались (…) к традиции негативной теологии, заставляя литературу свидетельствовать о своей собственной невозможности, точно так же как негативная теология занята тем, что указывает на неизъяснимость божественных свойств». Другие считали, что искусство - продукт общества в данный исторический момент, и по значимости оно мало чем отличается от идеологических явлений (таких, как религия с традиционной марксистской точки зрения). Рансьер не вмешивается в эту дискуссию: с его точки зрения, противопоставление хранителей искусства и его разоблачителей - мнимое. «Совсем не стоит противопоставлять иллюзию тех, кто верил в абсолютность искусства, мудрости тех, кто понимал социальные предпосылки его производства». Поэтому вместо того, чтобы взвешивать аргументы, должна или нет литература быть секулярной формой священного, нужно исследовать, почему вообще мы ставим вопрос о литературе в этих терминах.
Вольтер понимал литературу как форму знания (или же работы вкуса, истории или критики): можно быть «знатоком» изящной словесности. Бланшо, напротив, утверждал, что литературное произведение - «обширное место пребывания тишины». Вольтер говорит о форме языка, а Бланшо имеет в виду «радикальный опыт языка, обреченного на производство тишины». Зазор между этими двумя пониманиями литературы и языка может быть преодолен только при тщательном рассмотрении тех сдвигов в поэтике, которые и породили столь разные понимания литературы.
Поэтика репрезентации, свойственная «изящной словесности», требовала, чтобы каждому персонажу соответствовала подходящая ему речь («принцип уместности», decorum) и чтобы каждой теме соответствовал характерный жанр. Новая поэтика выразительности перевернула эти принципы и объявила, что а) поэзия - специфическая форма существования языка, и потому язык ничего не говорит о персонаже, и б) форма может стать оболочкой для любого предмета, и потому тема и жанр никак не связаны.
Роман противопоставляет не только два принципа поэтики, но и два взгляда на письмо. «Один взгляд на письмо - что Слово свидетельствует о силе воплощения, присутствующей в поэзии, людях и камне; другой взгляд - что письмо есть буква, лишенная тела, простая расписка в получении истины, и потому доступна любому употреблению и любому говорящему».
Искусство, в отличие от философии, необходимо имеет чувственную форму: истина становится плотью. Второе видение восходит к Платону, письмо, как говорится в «Федре», «забывает о своем происхождении и безразлично к своим слушателям», это «речь, говорящая сама по себе». Противоречие проходит здесь между радикальной ситуативностью письма как события воплощения и его грубейшей дислокацией как сиротливой бесприютности.
«Литература - система возможностей, увязывающая необходимость языка с безразличием к тому, о чем говорит язык, равно как увязывающая величие порожденного живым умом письма с демократией голой буквы».
Джерилин Сэмбрук. Вновь глупый вопрос: что такое литература? (рец. на Ж, Рансьера "Немая речь")
Нарратив модернизма внушает нам, что литература органически развивалась из «изящной словесности», постепенно становясь все более значимой, но при этом не изменяя основополагающим принципам своей поэтики. Другой нарратив модернизма противопоставляет ограниченность классически нормативной репрезентации автономии модернистской поэтики. В таком изложении современность представляет собой разрыв с классическим искусством, освобождение выразительных средств и самого языка (внутри которого творится и политическое освобождение).
Рансьер исследует переход от «изящной словесности» к «литературе» в эпоху Французской революции. Он объясняет, что именно в это бурное время произошла революция в эстетике, «достаточно медленная, чтобы быть замеченной». Если большинство исследователей литературы просто указывают на то, что выражение «изящная словесность» было вытеснено словом «литература», Рансьер настаивает на том, что радикально поменялось все. Писатели и философы того времени не просто отстаивали критерии, по которым нужно оценивать произведения словесности, они «перевернули отношения между искусством, языком и обществом, вдоль которых и выстраивался литературный универсум».
<...> деятели модернизма заявляли, что литература - радикальный опыт мышления и языка, «обращались (…) к традиции негативной теологии, заставляя литературу свидетельствовать о своей собственной невозможности, точно так же как негативная теология занята тем, что указывает на неизъяснимость божественных свойств». Другие считали, что искусство - продукт общества в данный исторический момент, и по значимости оно мало чем отличается от идеологических явлений (таких, как религия с традиционной марксистской точки зрения). Рансьер не вмешивается в эту дискуссию: с его точки зрения, противопоставление хранителей искусства и его разоблачителей - мнимое. «Совсем не стоит противопоставлять иллюзию тех, кто верил в абсолютность искусства, мудрости тех, кто понимал социальные предпосылки его производства». Поэтому вместо того, чтобы взвешивать аргументы, должна или нет литература быть секулярной формой священного, нужно исследовать, почему вообще мы ставим вопрос о литературе в этих терминах.
Вольтер понимал литературу как форму знания (или же работы вкуса, истории или критики): можно быть «знатоком» изящной словесности. Бланшо, напротив, утверждал, что литературное произведение - «обширное место пребывания тишины». Вольтер говорит о форме языка, а Бланшо имеет в виду «радикальный опыт языка, обреченного на производство тишины». Зазор между этими двумя пониманиями литературы и языка может быть преодолен только при тщательном рассмотрении тех сдвигов в поэтике, которые и породили столь разные понимания литературы.
Поэтика репрезентации, свойственная «изящной словесности», требовала, чтобы каждому персонажу соответствовала подходящая ему речь («принцип уместности», decorum) и чтобы каждой теме соответствовал характерный жанр. Новая поэтика выразительности перевернула эти принципы и объявила, что а) поэзия - специфическая форма существования языка, и потому язык ничего не говорит о персонаже, и б) форма может стать оболочкой для любого предмета, и потому тема и жанр никак не связаны.
Роман противопоставляет не только два принципа поэтики, но и два взгляда на письмо. «Один взгляд на письмо - что Слово свидетельствует о силе воплощения, присутствующей в поэзии, людях и камне; другой взгляд - что письмо есть буква, лишенная тела, простая расписка в получении истины, и потому доступна любому употреблению и любому говорящему».
Искусство, в отличие от философии, необходимо имеет чувственную форму: истина становится плотью. Второе видение восходит к Платону, письмо, как говорится в «Федре», «забывает о своем происхождении и безразлично к своим слушателям», это «речь, говорящая сама по себе». Противоречие проходит здесь между радикальной ситуативностью письма как события воплощения и его грубейшей дислокацией как сиротливой бесприютности.
«Литература - система возможностей, увязывающая необходимость языка с безразличием к тому, о чем говорит язык, равно как увязывающая величие порожденного живым умом письма с демократией голой буквы».
Джерилин Сэмбрук. Вновь глупый вопрос: что такое литература? (рец. на Ж, Рансьера "Немая речь")