"Русский националист". Введение. 1990. ГГ и ДД пляшут гопака на сцене.
Этот несколько энигматический пост замшелого документа эпохи заслуживает отдельного обсуждения. Но оно и будет отдельным. Потом. Когда прочитаете.
Дмитрий Шушарин
ЗАМЕТКИ РУССКОГО НАЦИОНАЛИСТА
Одни толкуют перестройку как закручивание гаек, другие - как выпуск лишнего пара. Мне кажется самым главным начало мучительного перехода всего общества (именно всего!) от социальной мифологии к социальной рефлексии. Но есть сферы, в которых мифы господствовали всегда, и не стоит по этому поводу убиваться - надо просто помнить об этом. Одной из таких сфер является национальное сознание и национальные отношения.
Наиболее опасно - заменить то, что есть, наукообразной объективностью. Если вспомнить, что наши гуманитарные науки вообще побаиваются гуманитарности и при случае готовы прикинуться точными, то начнешь опасаться человека с опросной анкетой. Нет, я не против, я за. Но как действуют на обывателя цифры! И как редко он задумывается, откуда они берутся.
Что до экономики, то ведь в ней, строго говоря, все цифры лукавые. У нерыночного хозяйства нет языка, на котором можно говорить о нем в целом - можно только судить об отдельных областях и судить так, как кому нужно и всегда объективно. А любая цифра, опубликована она в самиздате или в "Политиздате", священна.
"Аргументы и факты" решили как-то собрать данные, отражающие отношение москвичей к печальному пятому пункту. Для этого был избран такой способ, как анонимный телефонный опрос. Но социометрия в футах не то, что социометрия в аршинах. Дело, конечно, не в политической вольности, ставшей поэтической пошлостью, - об уме и общем аршине. А в той (объективной!) истине, что методы, отработанные, скажем, на американском респонденте, вряд ли могут дать те же и так же интерпретируемые результаты применительно к советскому респонденту, который привык отвечать не так, как думает, а так, как надо, или же так, как все.
Речь идет и о двух типах личности, и о двух информационных культурах. Сильно сомневаюсь, например, что можно у нас собрать информацию о распространении и характере этнических стереотипов. А уж опубликовать!
Опубликовать нельзя опять не потому, что "нам все еще печатный лист кажется святым". Да и потому, что и так все очевидно.
Здесь начинается другая опасность - очевидности того предзнания, с которым человек начинает осознавать себя рядом с соплеменниками и людьми иного рода-племени. В любом случае это предрассудок. Другое дело - каков он, с каким культурным пластом и определяемым им типом поведения соотносится. (О соотношении культурных и психологических феноменов, о механизмах их взаимодействия придется умолчать - разговор зашел бы слишком далеко. Впрочем, здесь почти все об этом.)
Другими словами, если для человека во всем виноваты жидомасоны, то он сможет найти и исторические, и статистические, и социологические аргументы. Если же он считает такой разговор неуместным, то выберет другую тему. Если же он колеблется, то его в конце концов убедят в виновности кого-нибудь, вероятнее всего, тех же жидомасонов.
Отказавшись от игры в объективность, считая непристойными разглагольствования о жуке в муравейнике, сопровождаемые набором одних и тех же исторических имен, рифмующихся со словом "воды", человек, стремящийся разобраться с нынешним (сумеречным) состоянием русской души, оказывается в плену рассуждений о русской и византийской духовности, православной традиции и проч.
Справедливо, но не утешает. Сколько ни перебирай имена и ценности на верхушке любой национальной культуры, не избавиться от необходимости изучить бытование идей, которые, распространяясь вниз и вширь, вульгаризируются до полного уничтожения, до обращения в противоположность. Не говоря уже о том, что наследие любого крупного русского мыслителя делится между всеми поровну - правыми и левыми, и западниками и славянофилами. Слишком сложны умы прошлых лет для потомков.
Оставим прошлое знание его времени и призовем на помощь знание сегодняшнее, пусть обыденное, зато живое. И не будем омертвлять его схемами - теологическими, социологическими, историческими. Все они имеют характер религиозный, а значит психотерапевтический, но не познавательный. Не будем искать предмета поклонения или способа утешаться.
***
Во всемирных лингвоидеологических исследованиях язык политических выступлений эпохи перестройки и гласности, безусловно, займет особое место. Мы по-прежнему читаем между строк: черносотенные журналы нельзя ни в чем доказательно обвинить, а бывший писатель, автор антисемитского романа, ритуально отвергает обвинения в антисемитизме. И ни для кого не секрет, что в массовых, невербализуемых ( а сфера национального наиболее словесно табуирована) представлениях призывы к защите интересов великого русского народа - показатель консервативности политического деятеля. А антирусский лозунг, пожалуй, более тяжкое преступление, чем лозунг просто антисоветский, тем более что границы последнего понятия размыты, а национального - четко очерчены.
Этот ряд можно продолжать долго и скучно. Главным остается вопрос о причинах и следствиях неявного отождествления русского и государственного, русского и интернационалистского, отношения к русскому и политической лояльности.
Даже очень достойные люди, признавая русский шовинизм частью сталинской системы управления, тем не менее объявляют сталинизм "вненациональным фактором, который воздействовал на все народы страны". Люди попроще просто указывают на мученическую судьбу (не надо подозревать меня в иронизировании!) русского крестьянства и интеллигенции.
Во-первых, то, что русским было плохо, еще не значит, что власть не была шовинистской, - рассуждая иначе, следовало бы признать шовинизм благодетельным для национального развития. Между тем он всегда использовался преступными режимами, неспособными к конструктивному руководству, лишенными реальной социальной опоры и потому прибегающими к охлократическим методам.
Во-вторых, в утверждении о "вненациональности" сталинизма виден тот же способ рассуждений и апелляция к той же ментальности, что и у охотников за жидомасонами. Отчасти на этом строятся многие стереотипы последних лет, в которых сталинизм, административно-командная система предстают субстанцирнально самостоятельными, внешними силами.
Мои заметки обращены к читателю, которому не надо доказывать тождественность империи и общины, сталинизма и русского самодержавия. Правда, я полностью согласен с товарищем Сталиным в том, что исторические аналогии опасны, даже унизительны, но в данном случае речь идет не о событийной аналогии, а в сущности о тождестве.
Наиболее показательным остается как раз национально-русский комплекс в системе управления страной. Народность самодержавия как традиционной патерналистской системы, сочетающей недосягаемость, подоблачность вождя с его непосредственным вмешательством в повседневность, проявилась после войны в том, что ошибочно называют государственным национализмом. Ошибочно, ибо национализм предполагает понимание и осознание национальных интересов, а Сталин как часть сложившегося политического режима действовал с другими целями.
Цели наиболее полно проявились в послевоенных погромах. Константин Симонов свидетельствует: Сталин стремился противопоставить интеллигенцию и, по терминологии режима, народ. "Любить Россию будущую значит ненавидеть настоящую" - эта интеллигентская формула проклиналась, Россию следовало любить за то, что она родина слонов и картошки.
"Народное", разумеется, народным не было - крестьянство не являлось ни экономическим, ни политическим субъектом. "Народ" существовал в двух ипостасях: как эмблема на парадных картинах и в цветастых фильмах и как реалия - обитатели российских бараков и коммуналок. Именно этот слой полурабочих, полукрестьян, полуинтеллигенции, полумещанства, накормленный плодами всеобщей полуграмотности, на долгие годы стал средой бытования важнейших русских этнических стереотипов.
В современной публицистике и мемуаристике отношение Сталина к интеллигенции, как правило, выводится из его личных качеств. Разумеется, Отец народов только осуществлял некоторые законы породившей его системы управления. Они предписывали, во-первых, превратить всех людей свободных профессий в служащих и, во-вторых, ликвидировать любую возможность посредствования между властью и подданными. Это была двуединая задача, причем первая ее часть была способом, а вторая главной, хотя и не до конца осознаваемой, целью. То положение, в котором оказалась интеллигенция при Сталине и после него, обусловливалось именно природой режима, стремившегося всегда к непосредственности управления. Отсюда ставшее нормой, возведенное в систему унижение интеллигенции - от кочетковской традиции и хрущевского хамства до репрессий 80-х годов и издевательских зарплат и пенсий. Умственный труд до сих пор не оценивается в обществе как равноправный, достойный равного с физическим вознаграждения. Предполагается, что интеллигентов кормят из милости, а не потому, что они зарабатывают свой хлеб, причем чаще всего им об этом напоминают литераторы, считающие себя народными защитниками. Толкуя о единстве, они на самом деле раскалывают интеллигенцию и народ, под которым, однако, следует понимать все-таки вполне определенные и расчлененные социальные группы, особенно сейчас, когда вряд ли можно говорить даже о единстве русского крестьянства, чье положение, социальное и имущественное, столь разнится по областям. Очевидно, что социальная ущемленность, неполноправие деревни связаны и с социальным положением интеллигенции. И прежняя, определенная в "Жизни Клима Самгина", оппозиция ценностей - моральных страданий интеллигенции и физических мук народа - изжила себя. И не потому только, что нет ни единородной интеллигенции, ни единого народа. Неразделимы, непротивопоставимы страдания физические и моральные - после Гулага, коллективизации, погромов и чисток. Все слилось в одну мучительную судьбу, где голод и несвобода поровну на всех. Сейчас спор о том, что и кто выше, переходит в исторический раскол, когда жертвы коллекти¬визации противопоставляются жертвам тридцать седьмого и сорок девятого, и делается это во имя национального единства.
Положение русской интеллигенции между самодержавием и народом ("гнет сверху", "гнет снизу", "непонимание, которое хуже ненависти") - это отражение важнейшей особенности, отличающей Россию от европейских стран. Западноевропейская государственность, прошедшая различные этапы, в своем развитии шла от традиционных ценностей к бюрократическим, от устной культуры к письменной. Русское самодержавие сумело совместить имперский популизм, монархическую традиционность с бюрократией, создав особый, смешанный, а потому и весьма устойчивый и живучий тип лидерства - традиционно-бюрократический. "Немещанство" как особое качество русской интеллигенции - это свидетельство ее неукорененности и отсутствия поддержки со стороны власти, а также отрыва от того, что привносила в жизнь империи молодая, но не успевшая набрать силу, буржуазия.
Современная бюрократия - это новая генерация охотнорядцев, сменивших лавку на кабинет. И опираются они на определенный человеческий тип. На личность парадоксально, если угодно, амбивалентную, поскольку в ней сочетаются самодовольство и удовлетворенность с чувством неполноценности, самоуверенность со страхом, беспечность с тревожностью. С детства он приучается к двойной морали: к официально проповедуемым трудовым ценностям и к реально существующим воровским стереотипам жизни, к популистской демагогии и к политическому бессилию рядового. Для защиты его интересов, для самореализации и самоутверждения нет адекватных форм общественной организации, единственная общность, к которой он принадлежит,- общность национальная, обусловливающая его принадлежность к государству-общине. Он и мыслит себя не как гражданин, а как член этой общины.
"И где бы ни жил я и что бы ни делал, пред родиной вечно в долгу" - это не есть отношение гражданина и государства, это вообще не отношение, а растворение личности. Естественно, что интеллигенция как носительница совсем других ценностей должна исчезнуть или переродиться.
Разумеется, когда я говорю о государстве-общине, то вовсе не считаю его тождественным крестьянскому миру и даже городской слободе, потому что совсем другие (в обыденном, оценочном значении) люди составляют его. Это и не граждане, и не общинники, а, по определению Платонова, государственные жители. Именно им, их образу жизни с соседями и посвящены, по существу, эти заметки. Но начать, видимо, надо с той главной, определяющей черты, которую отметил Платонов. Государственный житель чужд труду, пассивен. Его сущность - в совете беспризорнику, он убежден, что хлеб насущный дается ему как члену государства, а не как трудящемуся. Из этого следует многое: и презрение к труду, и отношение к нему как к наказанию, и боязнь всего частного (в том числе и собственности), и нерыночная экономика, и врожденная зависть к соседу.
Официально - "пред Родиной вечно в долгу", а потому и частная инициатива наказуема. Неофициально - "государство должно заботиться", а потому частная инициатива наказуема. Паразитическое, клиентальное, лакейское отношение к долгу государства не есть часть правового сознания, принцип взаимной ответственности гражданина и государства, ибо дается не по труду, а по положению, не по закону, а по обычаю. Так что государственный житель не труженик-общинник, а дворовый.
Государство-община многонационально. Но сама его универсальность по природе русская. Секрет сталинской речи, в которой русский народ был назван руководящим и терпеливым - это секрет успеха Сталина вообще, секрет его долгой жизни в памяти миллионов, секрет его посмертной власти. Он воззвал к исконно русскому садомазохизму, актуализирующему в образе народа-хозяина, народа-отца, народа-старшего брата, способного направить, посечь, если надо, и постоянно делящегося добром и опытом. "Пред родиной вечно в долгу" читается как "пред русскими вечно в долгу". Самосознание русских может быть объяснено только в категориях патриархальных отношений.
Эта архаика сосуществует с массовыми коммуникациями, со все возрастающей культурно-бытовой унификацией. Чисто бытовые изменения переводятся обывателем совсем в другой смысловой ряд - отсюда, например, поиск "сионистской" (в кавычках, ибо звезда Давида на несколько тысяч лет старше сионизма) эмблематики на распашонках и разоблачение козней с кефиром. Все это наиболее страшно, так как уже внутри дома, который всегда был недоступен для нечистой силы, - враг, дьявол. Но это крайнее выражение агрессивности. А для повседневных межнациональных отношений принципиальное значение приобретает восприятие новой информации человеком, выросшим в атмосфере, пропитанной представлениями о народе-хозяине.
Информация же о национальных движениях внутри страны поступает скупо, отрывочно, проходя различные инстанции, обеспокоенные Расстановкой акцентов (что это такое, не пойму). Да и в инстанциях сидят в большинстве своем такие же люди, с таким же (и даже большим, ибо - служба) страхом. И когда эта информация, то, что от нее осталось, доходит до адресата, реакция читателя, слушателя, зрителя, сколь бы различна она ни была, может быть описана по такой схеме.
Первое и, наверное, самое главное. Любое национальное движение воспринимается не с позитивной, а с негативной точки зрения. Оно рассматривается не как имеющее внутринациональные цели, будь то республиканский суверенитет, региональный хозрасчет, программа языкового развития, а как направленное против русских. Вообще-то, это проекция собственного состояния. Кроме того, частная инициатива наказуема. "Мы им заводы построили, а они..."
Второе следует из первого. Любая информация, особенно продуманный статистический набор, продуманный подбор фамилий или непродуманное замечание, вызывает усиление чувства жертвенности.
Третье - сумма первого и второго. Раз русским (хозяевам!) хуже, чем кому-то другому (а с помощью объективных данных легко доказать, что хуже всех), то из этого не следует, что надо улучшать их жизнь. Узнав о том, что у других народов рождаемость выше, русский обыватель не приложит усилия для того, чтобы поднять ее в своей семье, а потребует, чтобы ее понизили в соседских.
Это принципиально важно. Все, почти все требования об улучшении жизни русских явно или неявно сводятся к непременному, преимущественно запретительному (вспомним хотя бы борьбу с пьянством) государственному действию, причем нельзя понять, что же нужно - сделать хорошо русским или плохо другим. При этом факты, свидетельствую¬щие о явно преимущественном положении русских, умалчиваются, а порой превращаются в свидетельства дискриминации. Как, например, толковать паспортную систему, навязывающую отчества тем народам, у которых их никогда не было? Или существование государственного русского языка - в армии? А отсутствие академии наук и компартии РСФСР не свидетельствует ли скорее о фактическом доминировании этой республики в федерации, о неявном отождествлении ее интересов с союзными? То же самое с плакатом, возмутившим одного художника, с изображением четырнадцати мальчиков в национальных костюмах и русского ребенка в пионерской форме. Не значит ли это, что русский представительствует за всех и всех объединяет?
Не Великая Русь сплотила - добровольно подписали договор. И не навеки - Основной Закон предоставляет республикам право выхода. Ничто более ясно не показывает, что такое неправовое государство, чем антиконституционный гимн.
Нанизывать факты можно бесконечно. Самое главное, однако, кажется, уже определено. Русское национальное движение не может оформиться как самостоятельное и демократическое, потому что обращено не к частным и вполне определенным интересам каждого человека, а к общности, государственно оформленной общности, которая на наших глазах все более явственно обретает черты некоей службы "Нельзя". Нельзя, чтобы плюрализм политический, не дай Бог, чтоб экономический и идеологический, а потому нет - кооперативам издательским и по¬чему-то медицинским, нет - частным школам. А чему же - да?
Да - новой мафии, которая образуется из представителей государственной и кооперативной структуры, в подчиненных государству кооперативах. Да - обществу "Память" (не помню, чтобы против них когда-нибудь с дубинками и водометами). Да - антиконституционному законодательству о демонстрациях. Да - прессе, все чаще намекающей, что за национальными движениями в республиках стоят "коррумпированные кланы". Да - самому сложному в мире избирательному закону, создавшему в России уникальную форму государственного устройства - сословное представительство без сословий.
И то, что я заговорил об этом, следствие прямой зависимости русской повседневности от высших сфер власти. Раз общество не отделено от государства, а частная жизнь от служебной, раз наличие в магазинах колбасы и мыла зависит от государственной политики, то государственный житель не может развиться в гражданина, а значит, всегда сохраняется основа для самого агрессивного шовинизма, который необязательно должен оформляться и организовываться. Он может проявляться и в требовании, чтобы во всех республиках были съезды советов (единообразно!) и в невинном непонимании, что такое национальное движение, в великодержавном недоумении перед озабоченностью малочисленных народов судьбами родного языка или перед приверженностью национальной символике.
Самое неприятное в том, что русская интеллигенция оказалась подвержена бытовому шовинизму. Я не говорю о художниках и публицистах, переключающихся на доносы. Я говорю о тех, кто, рассуждая о судьбах народов Севера, может сказать: "Мы за них отвечаем". О тех, кто, призывая положить конец межнациональной розни, приводит в пример терпимость русских (интересно, как бы это прозвучало в Средней Азии?). О тех, кто, обличая рашидовщину, начинает рассуждать о цивилизаторской роли русских (про потери в Афганистане они предпочитают не говорить).
Что это: синдром старшего брата? Безусловно. А где причина? В ограниченности, попросту говоря, глупости? Нет, это было бы слишком хорошо, просто.
Начальную стадию болезни описала Надежда Мандельштам, отметившая патологическое изменение в самосознании русских интеллигентов: ни одно общественное действие не могло совершиться, если не было известно, что оно политически одобрено. Режим непосредственного управления, патриархально-бюрократическая власть вытравили у интеллигенции умение ориентироваться только на себя, на свои "что такое хорошо и что такое плохо", в конечном счете, лишили ее чувства собственного достоинства и чувства самостоятельной ценности.
Между тем сейчас как никогда русское национальное развитие зависит от того, удастся или нет создать элиту - экономическую, политическую, интеллектуальную, культурную. В конечном счете, неважно, как она будет называться - парламентариями, народными депутатами, кооператорами, арендаторами, свободными художниками, национальными деятелями, независимыми журналистами, народными писателями. Важно, чтобы они не боялись написать "Я" с большой буквы, как это делают англичане.
Ибо единство возможно только после разделения, в условиях экономического, политического и идеологического плюрализма.
А иначе - единство, освященное Отцом.
***
Красивой концовки, конечно, не получится, потому что сказанное претендует быть новой русской утопией, только не вселенской, а утопией повседневности. Что делать, если русская коммюнитарность воплотилась в коммуналках, а разница между народом-богоносцем и народом-светоносцем неуловима.
Речь может идти о малом, но о главном - о небольших, крошечных, но могущих иметь долговременные последствия изменениях русского бытия, а значит, пространственно-временных характеристик.
У нас нет настоящего. Ради будущего мы семьдесят с лишним лет уничтожали отцовское наследство. А сейчас пытаемся найти опору в прошлом.
Наше пространство дискретно, незаполненно. В воспринимаемых человеком масштабах его и воспроизводит Москва - город-топофаг, поглотивший соседские города и деревни, но не сумевший их переварить, переработать, оставивший внутри себя колоссальные пустоты.
Не прямо, опосредованно, все это формирует наше поведение. Мы не только привыкли к постоянным переходам от эйфории к истерике и обратно, но и гордимся тем, что неспособны жить посередине.
Но середина и есть производительная реальность. Национальное развитие требует посредствования, посредственности.
Апология мещанства? Если хотите, да, но производящего, а не управляющего.
Скопческие интонации? Чиновничьи призывы к бесполой взвешенности, плоду интегрирования всех социальных интересов?
Нет, ибо нет еще групп и слоев, осознавших интересы и никогда не будет так, чтобы все были довольны. Но по справедливости и в интересах дела, чтобы недовольны были бюрократы, верящие в народ, способный одолеть перестройку с пустыми прилавками.
Запретные мечты о национальной элите, способной взять ответственность за национальное развитие, осуществимы только в достаточно глу¬боко разделенном, а значит, и достаточно крепко интегрированном, сплоченном, едином обществе.
А для начала надо научиться не подглядывать в чужую тарелку, и, испытывая в чем-то нужду, постараться не достать, а сделать самому, заработать. Тогда, может быть, русским удастся объединиться за что-то (реальное и понятное каждому), а не против кого-то и чего-то.
Дмитрий Шушарин
ЗАМЕТКИ РУССКОГО НАЦИОНАЛИСТА
Одни толкуют перестройку как закручивание гаек, другие - как выпуск лишнего пара. Мне кажется самым главным начало мучительного перехода всего общества (именно всего!) от социальной мифологии к социальной рефлексии. Но есть сферы, в которых мифы господствовали всегда, и не стоит по этому поводу убиваться - надо просто помнить об этом. Одной из таких сфер является национальное сознание и национальные отношения.
Наиболее опасно - заменить то, что есть, наукообразной объективностью. Если вспомнить, что наши гуманитарные науки вообще побаиваются гуманитарности и при случае готовы прикинуться точными, то начнешь опасаться человека с опросной анкетой. Нет, я не против, я за. Но как действуют на обывателя цифры! И как редко он задумывается, откуда они берутся.
Что до экономики, то ведь в ней, строго говоря, все цифры лукавые. У нерыночного хозяйства нет языка, на котором можно говорить о нем в целом - можно только судить об отдельных областях и судить так, как кому нужно и всегда объективно. А любая цифра, опубликована она в самиздате или в "Политиздате", священна.
"Аргументы и факты" решили как-то собрать данные, отражающие отношение москвичей к печальному пятому пункту. Для этого был избран такой способ, как анонимный телефонный опрос. Но социометрия в футах не то, что социометрия в аршинах. Дело, конечно, не в политической вольности, ставшей поэтической пошлостью, - об уме и общем аршине. А в той (объективной!) истине, что методы, отработанные, скажем, на американском респонденте, вряд ли могут дать те же и так же интерпретируемые результаты применительно к советскому респонденту, который привык отвечать не так, как думает, а так, как надо, или же так, как все.
Речь идет и о двух типах личности, и о двух информационных культурах. Сильно сомневаюсь, например, что можно у нас собрать информацию о распространении и характере этнических стереотипов. А уж опубликовать!
Опубликовать нельзя опять не потому, что "нам все еще печатный лист кажется святым". Да и потому, что и так все очевидно.
Здесь начинается другая опасность - очевидности того предзнания, с которым человек начинает осознавать себя рядом с соплеменниками и людьми иного рода-племени. В любом случае это предрассудок. Другое дело - каков он, с каким культурным пластом и определяемым им типом поведения соотносится. (О соотношении культурных и психологических феноменов, о механизмах их взаимодействия придется умолчать - разговор зашел бы слишком далеко. Впрочем, здесь почти все об этом.)
Другими словами, если для человека во всем виноваты жидомасоны, то он сможет найти и исторические, и статистические, и социологические аргументы. Если же он считает такой разговор неуместным, то выберет другую тему. Если же он колеблется, то его в конце концов убедят в виновности кого-нибудь, вероятнее всего, тех же жидомасонов.
Отказавшись от игры в объективность, считая непристойными разглагольствования о жуке в муравейнике, сопровождаемые набором одних и тех же исторических имен, рифмующихся со словом "воды", человек, стремящийся разобраться с нынешним (сумеречным) состоянием русской души, оказывается в плену рассуждений о русской и византийской духовности, православной традиции и проч.
Справедливо, но не утешает. Сколько ни перебирай имена и ценности на верхушке любой национальной культуры, не избавиться от необходимости изучить бытование идей, которые, распространяясь вниз и вширь, вульгаризируются до полного уничтожения, до обращения в противоположность. Не говоря уже о том, что наследие любого крупного русского мыслителя делится между всеми поровну - правыми и левыми, и западниками и славянофилами. Слишком сложны умы прошлых лет для потомков.
Оставим прошлое знание его времени и призовем на помощь знание сегодняшнее, пусть обыденное, зато живое. И не будем омертвлять его схемами - теологическими, социологическими, историческими. Все они имеют характер религиозный, а значит психотерапевтический, но не познавательный. Не будем искать предмета поклонения или способа утешаться.
***
Во всемирных лингвоидеологических исследованиях язык политических выступлений эпохи перестройки и гласности, безусловно, займет особое место. Мы по-прежнему читаем между строк: черносотенные журналы нельзя ни в чем доказательно обвинить, а бывший писатель, автор антисемитского романа, ритуально отвергает обвинения в антисемитизме. И ни для кого не секрет, что в массовых, невербализуемых ( а сфера национального наиболее словесно табуирована) представлениях призывы к защите интересов великого русского народа - показатель консервативности политического деятеля. А антирусский лозунг, пожалуй, более тяжкое преступление, чем лозунг просто антисоветский, тем более что границы последнего понятия размыты, а национального - четко очерчены.
Этот ряд можно продолжать долго и скучно. Главным остается вопрос о причинах и следствиях неявного отождествления русского и государственного, русского и интернационалистского, отношения к русскому и политической лояльности.
Даже очень достойные люди, признавая русский шовинизм частью сталинской системы управления, тем не менее объявляют сталинизм "вненациональным фактором, который воздействовал на все народы страны". Люди попроще просто указывают на мученическую судьбу (не надо подозревать меня в иронизировании!) русского крестьянства и интеллигенции.
Во-первых, то, что русским было плохо, еще не значит, что власть не была шовинистской, - рассуждая иначе, следовало бы признать шовинизм благодетельным для национального развития. Между тем он всегда использовался преступными режимами, неспособными к конструктивному руководству, лишенными реальной социальной опоры и потому прибегающими к охлократическим методам.
Во-вторых, в утверждении о "вненациональности" сталинизма виден тот же способ рассуждений и апелляция к той же ментальности, что и у охотников за жидомасонами. Отчасти на этом строятся многие стереотипы последних лет, в которых сталинизм, административно-командная система предстают субстанцирнально самостоятельными, внешними силами.
Мои заметки обращены к читателю, которому не надо доказывать тождественность империи и общины, сталинизма и русского самодержавия. Правда, я полностью согласен с товарищем Сталиным в том, что исторические аналогии опасны, даже унизительны, но в данном случае речь идет не о событийной аналогии, а в сущности о тождестве.
Наиболее показательным остается как раз национально-русский комплекс в системе управления страной. Народность самодержавия как традиционной патерналистской системы, сочетающей недосягаемость, подоблачность вождя с его непосредственным вмешательством в повседневность, проявилась после войны в том, что ошибочно называют государственным национализмом. Ошибочно, ибо национализм предполагает понимание и осознание национальных интересов, а Сталин как часть сложившегося политического режима действовал с другими целями.
Цели наиболее полно проявились в послевоенных погромах. Константин Симонов свидетельствует: Сталин стремился противопоставить интеллигенцию и, по терминологии режима, народ. "Любить Россию будущую значит ненавидеть настоящую" - эта интеллигентская формула проклиналась, Россию следовало любить за то, что она родина слонов и картошки.
"Народное", разумеется, народным не было - крестьянство не являлось ни экономическим, ни политическим субъектом. "Народ" существовал в двух ипостасях: как эмблема на парадных картинах и в цветастых фильмах и как реалия - обитатели российских бараков и коммуналок. Именно этот слой полурабочих, полукрестьян, полуинтеллигенции, полумещанства, накормленный плодами всеобщей полуграмотности, на долгие годы стал средой бытования важнейших русских этнических стереотипов.
В современной публицистике и мемуаристике отношение Сталина к интеллигенции, как правило, выводится из его личных качеств. Разумеется, Отец народов только осуществлял некоторые законы породившей его системы управления. Они предписывали, во-первых, превратить всех людей свободных профессий в служащих и, во-вторых, ликвидировать любую возможность посредствования между властью и подданными. Это была двуединая задача, причем первая ее часть была способом, а вторая главной, хотя и не до конца осознаваемой, целью. То положение, в котором оказалась интеллигенция при Сталине и после него, обусловливалось именно природой режима, стремившегося всегда к непосредственности управления. Отсюда ставшее нормой, возведенное в систему унижение интеллигенции - от кочетковской традиции и хрущевского хамства до репрессий 80-х годов и издевательских зарплат и пенсий. Умственный труд до сих пор не оценивается в обществе как равноправный, достойный равного с физическим вознаграждения. Предполагается, что интеллигентов кормят из милости, а не потому, что они зарабатывают свой хлеб, причем чаще всего им об этом напоминают литераторы, считающие себя народными защитниками. Толкуя о единстве, они на самом деле раскалывают интеллигенцию и народ, под которым, однако, следует понимать все-таки вполне определенные и расчлененные социальные группы, особенно сейчас, когда вряд ли можно говорить даже о единстве русского крестьянства, чье положение, социальное и имущественное, столь разнится по областям. Очевидно, что социальная ущемленность, неполноправие деревни связаны и с социальным положением интеллигенции. И прежняя, определенная в "Жизни Клима Самгина", оппозиция ценностей - моральных страданий интеллигенции и физических мук народа - изжила себя. И не потому только, что нет ни единородной интеллигенции, ни единого народа. Неразделимы, непротивопоставимы страдания физические и моральные - после Гулага, коллективизации, погромов и чисток. Все слилось в одну мучительную судьбу, где голод и несвобода поровну на всех. Сейчас спор о том, что и кто выше, переходит в исторический раскол, когда жертвы коллекти¬визации противопоставляются жертвам тридцать седьмого и сорок девятого, и делается это во имя национального единства.
Положение русской интеллигенции между самодержавием и народом ("гнет сверху", "гнет снизу", "непонимание, которое хуже ненависти") - это отражение важнейшей особенности, отличающей Россию от европейских стран. Западноевропейская государственность, прошедшая различные этапы, в своем развитии шла от традиционных ценностей к бюрократическим, от устной культуры к письменной. Русское самодержавие сумело совместить имперский популизм, монархическую традиционность с бюрократией, создав особый, смешанный, а потому и весьма устойчивый и живучий тип лидерства - традиционно-бюрократический. "Немещанство" как особое качество русской интеллигенции - это свидетельство ее неукорененности и отсутствия поддержки со стороны власти, а также отрыва от того, что привносила в жизнь империи молодая, но не успевшая набрать силу, буржуазия.
Современная бюрократия - это новая генерация охотнорядцев, сменивших лавку на кабинет. И опираются они на определенный человеческий тип. На личность парадоксально, если угодно, амбивалентную, поскольку в ней сочетаются самодовольство и удовлетворенность с чувством неполноценности, самоуверенность со страхом, беспечность с тревожностью. С детства он приучается к двойной морали: к официально проповедуемым трудовым ценностям и к реально существующим воровским стереотипам жизни, к популистской демагогии и к политическому бессилию рядового. Для защиты его интересов, для самореализации и самоутверждения нет адекватных форм общественной организации, единственная общность, к которой он принадлежит,- общность национальная, обусловливающая его принадлежность к государству-общине. Он и мыслит себя не как гражданин, а как член этой общины.
"И где бы ни жил я и что бы ни делал, пред родиной вечно в долгу" - это не есть отношение гражданина и государства, это вообще не отношение, а растворение личности. Естественно, что интеллигенция как носительница совсем других ценностей должна исчезнуть или переродиться.
Разумеется, когда я говорю о государстве-общине, то вовсе не считаю его тождественным крестьянскому миру и даже городской слободе, потому что совсем другие (в обыденном, оценочном значении) люди составляют его. Это и не граждане, и не общинники, а, по определению Платонова, государственные жители. Именно им, их образу жизни с соседями и посвящены, по существу, эти заметки. Но начать, видимо, надо с той главной, определяющей черты, которую отметил Платонов. Государственный житель чужд труду, пассивен. Его сущность - в совете беспризорнику, он убежден, что хлеб насущный дается ему как члену государства, а не как трудящемуся. Из этого следует многое: и презрение к труду, и отношение к нему как к наказанию, и боязнь всего частного (в том числе и собственности), и нерыночная экономика, и врожденная зависть к соседу.
Официально - "пред Родиной вечно в долгу", а потому и частная инициатива наказуема. Неофициально - "государство должно заботиться", а потому частная инициатива наказуема. Паразитическое, клиентальное, лакейское отношение к долгу государства не есть часть правового сознания, принцип взаимной ответственности гражданина и государства, ибо дается не по труду, а по положению, не по закону, а по обычаю. Так что государственный житель не труженик-общинник, а дворовый.
Государство-община многонационально. Но сама его универсальность по природе русская. Секрет сталинской речи, в которой русский народ был назван руководящим и терпеливым - это секрет успеха Сталина вообще, секрет его долгой жизни в памяти миллионов, секрет его посмертной власти. Он воззвал к исконно русскому садомазохизму, актуализирующему в образе народа-хозяина, народа-отца, народа-старшего брата, способного направить, посечь, если надо, и постоянно делящегося добром и опытом. "Пред родиной вечно в долгу" читается как "пред русскими вечно в долгу". Самосознание русских может быть объяснено только в категориях патриархальных отношений.
Эта архаика сосуществует с массовыми коммуникациями, со все возрастающей культурно-бытовой унификацией. Чисто бытовые изменения переводятся обывателем совсем в другой смысловой ряд - отсюда, например, поиск "сионистской" (в кавычках, ибо звезда Давида на несколько тысяч лет старше сионизма) эмблематики на распашонках и разоблачение козней с кефиром. Все это наиболее страшно, так как уже внутри дома, который всегда был недоступен для нечистой силы, - враг, дьявол. Но это крайнее выражение агрессивности. А для повседневных межнациональных отношений принципиальное значение приобретает восприятие новой информации человеком, выросшим в атмосфере, пропитанной представлениями о народе-хозяине.
Информация же о национальных движениях внутри страны поступает скупо, отрывочно, проходя различные инстанции, обеспокоенные Расстановкой акцентов (что это такое, не пойму). Да и в инстанциях сидят в большинстве своем такие же люди, с таким же (и даже большим, ибо - служба) страхом. И когда эта информация, то, что от нее осталось, доходит до адресата, реакция читателя, слушателя, зрителя, сколь бы различна она ни была, может быть описана по такой схеме.
Первое и, наверное, самое главное. Любое национальное движение воспринимается не с позитивной, а с негативной точки зрения. Оно рассматривается не как имеющее внутринациональные цели, будь то республиканский суверенитет, региональный хозрасчет, программа языкового развития, а как направленное против русских. Вообще-то, это проекция собственного состояния. Кроме того, частная инициатива наказуема. "Мы им заводы построили, а они..."
Второе следует из первого. Любая информация, особенно продуманный статистический набор, продуманный подбор фамилий или непродуманное замечание, вызывает усиление чувства жертвенности.
Третье - сумма первого и второго. Раз русским (хозяевам!) хуже, чем кому-то другому (а с помощью объективных данных легко доказать, что хуже всех), то из этого не следует, что надо улучшать их жизнь. Узнав о том, что у других народов рождаемость выше, русский обыватель не приложит усилия для того, чтобы поднять ее в своей семье, а потребует, чтобы ее понизили в соседских.
Это принципиально важно. Все, почти все требования об улучшении жизни русских явно или неявно сводятся к непременному, преимущественно запретительному (вспомним хотя бы борьбу с пьянством) государственному действию, причем нельзя понять, что же нужно - сделать хорошо русским или плохо другим. При этом факты, свидетельствую¬щие о явно преимущественном положении русских, умалчиваются, а порой превращаются в свидетельства дискриминации. Как, например, толковать паспортную систему, навязывающую отчества тем народам, у которых их никогда не было? Или существование государственного русского языка - в армии? А отсутствие академии наук и компартии РСФСР не свидетельствует ли скорее о фактическом доминировании этой республики в федерации, о неявном отождествлении ее интересов с союзными? То же самое с плакатом, возмутившим одного художника, с изображением четырнадцати мальчиков в национальных костюмах и русского ребенка в пионерской форме. Не значит ли это, что русский представительствует за всех и всех объединяет?
Не Великая Русь сплотила - добровольно подписали договор. И не навеки - Основной Закон предоставляет республикам право выхода. Ничто более ясно не показывает, что такое неправовое государство, чем антиконституционный гимн.
Нанизывать факты можно бесконечно. Самое главное, однако, кажется, уже определено. Русское национальное движение не может оформиться как самостоятельное и демократическое, потому что обращено не к частным и вполне определенным интересам каждого человека, а к общности, государственно оформленной общности, которая на наших глазах все более явственно обретает черты некоей службы "Нельзя". Нельзя, чтобы плюрализм политический, не дай Бог, чтоб экономический и идеологический, а потому нет - кооперативам издательским и по¬чему-то медицинским, нет - частным школам. А чему же - да?
Да - новой мафии, которая образуется из представителей государственной и кооперативной структуры, в подчиненных государству кооперативах. Да - обществу "Память" (не помню, чтобы против них когда-нибудь с дубинками и водометами). Да - антиконституционному законодательству о демонстрациях. Да - прессе, все чаще намекающей, что за национальными движениями в республиках стоят "коррумпированные кланы". Да - самому сложному в мире избирательному закону, создавшему в России уникальную форму государственного устройства - сословное представительство без сословий.
И то, что я заговорил об этом, следствие прямой зависимости русской повседневности от высших сфер власти. Раз общество не отделено от государства, а частная жизнь от служебной, раз наличие в магазинах колбасы и мыла зависит от государственной политики, то государственный житель не может развиться в гражданина, а значит, всегда сохраняется основа для самого агрессивного шовинизма, который необязательно должен оформляться и организовываться. Он может проявляться и в требовании, чтобы во всех республиках были съезды советов (единообразно!) и в невинном непонимании, что такое национальное движение, в великодержавном недоумении перед озабоченностью малочисленных народов судьбами родного языка или перед приверженностью национальной символике.
Самое неприятное в том, что русская интеллигенция оказалась подвержена бытовому шовинизму. Я не говорю о художниках и публицистах, переключающихся на доносы. Я говорю о тех, кто, рассуждая о судьбах народов Севера, может сказать: "Мы за них отвечаем". О тех, кто, призывая положить конец межнациональной розни, приводит в пример терпимость русских (интересно, как бы это прозвучало в Средней Азии?). О тех, кто, обличая рашидовщину, начинает рассуждать о цивилизаторской роли русских (про потери в Афганистане они предпочитают не говорить).
Что это: синдром старшего брата? Безусловно. А где причина? В ограниченности, попросту говоря, глупости? Нет, это было бы слишком хорошо, просто.
Начальную стадию болезни описала Надежда Мандельштам, отметившая патологическое изменение в самосознании русских интеллигентов: ни одно общественное действие не могло совершиться, если не было известно, что оно политически одобрено. Режим непосредственного управления, патриархально-бюрократическая власть вытравили у интеллигенции умение ориентироваться только на себя, на свои "что такое хорошо и что такое плохо", в конечном счете, лишили ее чувства собственного достоинства и чувства самостоятельной ценности.
Между тем сейчас как никогда русское национальное развитие зависит от того, удастся или нет создать элиту - экономическую, политическую, интеллектуальную, культурную. В конечном счете, неважно, как она будет называться - парламентариями, народными депутатами, кооператорами, арендаторами, свободными художниками, национальными деятелями, независимыми журналистами, народными писателями. Важно, чтобы они не боялись написать "Я" с большой буквы, как это делают англичане.
Ибо единство возможно только после разделения, в условиях экономического, политического и идеологического плюрализма.
А иначе - единство, освященное Отцом.
***
Красивой концовки, конечно, не получится, потому что сказанное претендует быть новой русской утопией, только не вселенской, а утопией повседневности. Что делать, если русская коммюнитарность воплотилась в коммуналках, а разница между народом-богоносцем и народом-светоносцем неуловима.
Речь может идти о малом, но о главном - о небольших, крошечных, но могущих иметь долговременные последствия изменениях русского бытия, а значит, пространственно-временных характеристик.
У нас нет настоящего. Ради будущего мы семьдесят с лишним лет уничтожали отцовское наследство. А сейчас пытаемся найти опору в прошлом.
Наше пространство дискретно, незаполненно. В воспринимаемых человеком масштабах его и воспроизводит Москва - город-топофаг, поглотивший соседские города и деревни, но не сумевший их переварить, переработать, оставивший внутри себя колоссальные пустоты.
Не прямо, опосредованно, все это формирует наше поведение. Мы не только привыкли к постоянным переходам от эйфории к истерике и обратно, но и гордимся тем, что неспособны жить посередине.
Но середина и есть производительная реальность. Национальное развитие требует посредствования, посредственности.
Апология мещанства? Если хотите, да, но производящего, а не управляющего.
Скопческие интонации? Чиновничьи призывы к бесполой взвешенности, плоду интегрирования всех социальных интересов?
Нет, ибо нет еще групп и слоев, осознавших интересы и никогда не будет так, чтобы все были довольны. Но по справедливости и в интересах дела, чтобы недовольны были бюрократы, верящие в народ, способный одолеть перестройку с пустыми прилавками.
Запретные мечты о национальной элите, способной взять ответственность за национальное развитие, осуществимы только в достаточно глу¬боко разделенном, а значит, и достаточно крепко интегрированном, сплоченном, едином обществе.
А для начала надо научиться не подглядывать в чужую тарелку, и, испытывая в чем-то нужду, постараться не достать, а сделать самому, заработать. Тогда, может быть, русским удастся объединиться за что-то (реальное и понятное каждому), а не против кого-то и чего-то.