1927. Предсмертное письмо А. А. Иоффе Троцкому.
Оригинал взят у prometheus в 1927. Предсмертное письмо А. А. Иоффе Троцкому.
Оригинал взят у kommari в 1927. Предсмертное письмо А. А. Иоффе Троцкому.
"Дорогой Лев Давидович!
Я всегда, всю свою жизнь стоял на той точке зрения, что политический, общественный деятель должен также уметь уйти от жизни, как актер - со сцены, и, что тут даже лучше сделать слишком рано, нежели слишком поздно.
Еще зеленым юношей, когда самоубийство Поля Лафарга и жены его Лауры Маркс наделали столько шума в социалистических партиях, я твердо защищал принципиальность, правильность их позиций и, помнится, ожесточенно возражал Августу Бабелю, возмущавшемуся этими самоубийствами, что если можно спорить против того возраста, который устанавливали Лафарги, ибо здесь дело не в годах, а в возможной полезности политического деятеля, то ни в коем случае нельзя спорить против самого ухода политического деятеля из жизни в тот момент, когда он сознает, что не может больше приносить пользы тому делу, служению коему посвятил себя.
Более 30 лет назад я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, пока она является служением бесконечному, которым для нас является человечество. Если же и человечество может быть - "конечно", то, во всяком, случае, конец его должен наступать в такие отдаленные времена, что для нас оно может быть принято за абсолютную бесконечности А тут вера в прогресс, как я в него верю, вполне можно представить, что даже, когда погибнет наша планета, человечество будет знать способ перебраться на другие, более молодые планеты и, следовательно, будет продолжать свое существование и тогда, а значит все содеянное в его пользу в наше время будет отражаться в тех отдаленных веках, то есть придает единственно возможный смысл нашему существованию и нашей жизни.
В этом, и только в этом, я всегда видел единственный смысл жизни: и теперь, оглядываясь на прожитую мною жизнь, из которой я 27 лет провел в рядах нашей партии, я - думается мне имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь, оставался верен своей философии, то есть всю ее прошел со смыслом, - в работе и труде за благо человечества. Даже годы тюрьмы и каторги, когда человек отстает от непосредственного участия в борьбе и служению человечеству, не могут быть вычеркнуты из числа осмысленных, имеющих смысл годов жизни, ибо, являясь годами самообразования и самовоспитания, эти годы способствовали улучшению работы впоследствии и потому точно также могут быть отнесены к годам на пользу человечеству, то есть к годам, прожитым со смыслом: кажется я смею утверждать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла. Но теперь, по-видимому, наступает момент, когда жизнь моя утрачивает свой смысл, и, следовательно, для меня появляется обязанность уйти из нее, покончить с нею.
Уже несколько лет нынешнее руководство нашей партией, в соответствии с общей проводимой им линией не давать работы оппозиционным элементам, не дает мне ни партийной, ни советской работы того масштаба, в котором я мог бы принести максимум посильной пользы. Последний год, как Вам известно, Политбюро отстранило меня, как оппозициониста, от всякой партийной и советской работы.
С другой стороны, отчасти, вероятно, по причине моей болезненности, отчасти, вероятно, по причинам, которые Вам лучше известны, чем мне, - я и в практической оппозиционной борьбе и работе этот год почти не принимал участия. С огромной внутренней борьбой и сначала с величайшей неохотой я шел в ту <• область работы, к которой надеялся прибегнуть лишь тогда, когда уже стану полным инвалидом, и пошел целиком в научно-педагогическую и литературную работу.
Как ни тяжело это было сначала, но я постепенно вошел в эту работу и стал надеяться, что и при этой работе жизнь моя все же сохранит ту внутреннюю необходимую ей полезность, о которой я говорил выше и которая только и может, с моей точки зрения, оправдать мое существование. Но здоровье мое все ухудшалось и ухудшалось. В 20 числах сентября, по неведомой мне. причине, лечебная комиссия ЦК потребовала меня на консультацию профессоров-специалистов, и последняя установила у меня активный туберкулезный процесс в обоих легких, миокардит, хроническое воспаление желчного пузыря, хронический колит с аппендицитом и хронический полиневрит (множественное воспаление нервов): освидетельствовавшие меня профессора, категорически заявили мне, что. состояние моего здоровья гораздо хуже, чем я себе это представляю, что я думать не должен надеяться дочитать до конца свои курсы в вузах (1 МГУ и Институте Востоковедения) что, наоборот, гораздо благоразумнее мне сейчас же бросить эти планы, что мне и дня лишнего нельзя оставаться в Москве и часу лишнего нельзя быть без лечения, что мне необходимо немедленно же поехать за границу, в соответствующий санаторий, а так как эту поездку нельзя выполнить за пару дней, то на короткое время до отъезда за границу они предписывают мне кое-какие медикаменты и лечение в Кремлевской поликлинике. На мой прямой вопрос, какие же шансы, что я вылечусь за границей и могу ли я лечиться в России, не бросая работы, профессуры, в присутствии ст.врача ЦК т. Обросова, еще одного врача-коммуниста и ст. врача Кремлевской больницы А.Ю.Коннель, они категорически заявили, что российские санатории мне ни в коем случае помочь не могут, что я должен надеяться на заграничное лечение потому, что до сих пор более 2-3 месяцев не лечился и что теперь они, именно, настаивают на поездке минимум на полгода, не ограничивая максимума, что при таких условиях они не сомневаются, что если я и не вылечусь окончательно, то во всяком случае на длительный срок смогу вполне работать. Около двух месяцев после этого никаких абсолютно шагов со стороны лечебной комиссии ЦК (которая сама ведь и созвала консилиум) не было сделано не только в направлении моей отправки за границу, но и в деле моего лечения здесь Наоборот, с некоторого времени, Кремлевская аптека, которая всегда выдавала мне лекарства по моим рецептам, получила запрещение делать это, и я фактически был лишен той бесплатной медикаментозной помощи, которой пользовался, и вынужден был покупать необходимые мне лекарства за свой счет в городских аптеках- (кажется, в это же время руководящая группа нашей партии перешла и в отношении других товарищей из оппозиции к выполнению своей угрозы, "бить оппозицию по желудку").
Покуда я был настолько здоров, что мог работать, я на все это обращал мало внимания. Но так как мне становилось все хуже и хуже, то жена моя начала хлопотать и в лечебной комиссии ЦК и лично у Н.А.Семашко (так ведь всегда публично ратующего за осуществление лозунга "беречь старую гвардию") о моей отправке за границу-Вопрос, однако, все время откладывался, и единственно чего жена добилась, это выдачи ей выписки постановления консилиума, в котором перечислены мои хронические болезни и указано, что консилиум настаивает на отправке за границу в санаторий типа проф. Фридлендера сроком до 1-го года.
Тем временем, 9 дней назад, я слег окончательно, так как ухудшились и обострились "как это всегда бывает" все мои хронические болезни и, что ужаснее всего, мой застарелый полиневрит опять принял острую форму, при которой приходится терпеть совершенно невыносимые адские боли, и я совершенно лишен возможности ходить.
Фактически эти 9 дней я не имею никакого лечения и не обсуждается вопрос о моей заграничной поездке. Из врачей ЦК никто ни разу не был
Навестивший меня проф. Давиденко и д-р Левин, хотя и прописали какие-то пустяки (которые ничем не помогают, конечно), но тут же признали, что "ничего сделать не могут" и что необходима скорейшая поездка за границу. Д-р Левин, как-то. сказал жене, что вопрос затягивается, ибо в лечебной комиссии, наверное, думают, что жена моя поедет со мной, а "это-де очень дорого" (когда заболевают товарищи из не оппозиции, то их, а зачастую и их жен, как известно, сплошь да рядом отправляют за границу в сопровождении наших врачей или \профессоров: я сам знаю много таких случаев и должен также констатировать, что когда я в первый раз заболел тем же острым полиневритом, меня отправили за границу в сопровождении всей моей семьи, жены и ребенка, и проф. Канебаха: тогда, впрочем, еще не было вновь установившихся нравов в партии). Жена на это ответила, что, как ей ни тяжело мое состояние, но она вовсе не претендует, чтобы она или кто-либо вообще сопровождали меня. На это д-р Левин уверил ее, что в таком случае разрешение вопроса пойдет скорее. Мое состояние все ухудшается, боли стали настолько невыносимыми, что я, наконец, потребовал хоть какого-нибудь облегчения у врачей. Бывший у меня сегодня д-р Левин опять повторил, что они ничего сделать не могут и что единственное спасение в моей скорейшей поездке за границу. А вечером врач ЦК т. Потемкин сообщил моей жене, что лечебная комиссия ЦК постановила меня за границу не посылать и лечить в России, так как проф.-спеццалисты настаивают на длительном лечении за границей и кратковременное - считают бесполезным. ЦК же, наоборот, согласен дать на мое лечение до 1000 долларов (до 2.000 руб.) и не считает возможным ассигновать больше. Я, как Вам известно, в прошлом отдал не 1.000 руб. в нашу партию, во всяком случае больше, что я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния, и я не могу уже лечиться за свой счет.
Англо-американские издательства неоднократно предлагали мне за отрывки из моих воспоминаний (по моему выбору, с единственным требованием, чтобы вошел период брестских переговоров) сумму до 20.000 долларов; Политбюро прекрасно знает, что я достаточно опытен и как журналист и как дипломат, чтобы не напечатать того, что может повредить нашей партии или государству и неоднократно был цензором и по НКИД и по ГКК, а в качестве полпреда и по всем выходящим в данной стране русским произведениям.
Я просил несколько лет назад Политбюро разрешения на издание таких своих мемуаров с обязательством весь свой гонорар отдать партии, ибо мне тяжело-де брать от партии деньги на свое лечение. В ответ на это я получил прямое постановление ПБ, что "дипломатам или товарищам, причастным к дипломатической работе запрещается категорически печатать свои воспоминания за границей или отрывки воспоминаний без предварительного просмотра рукописи коллегией НКИД и ПБ ЦК". Зная, какая затяжка и неаккуратность произойдет при такой двусторонней цензуре, при которых нельзя даже связаться с заграничным издательством, я тогда, в 1924 г., отказался от этого предложения Зная, как теперь фальсифицируется и история партии и история революции и не считая возможным приложить руку к подобной фальсификации, не сомневаясь, что фигура ПБ (а иностранные издательства настаивают именно на более личном характере воспоминаний, то есть на характеристике действующих в них лиц и т.п.) сведется к недопущению правильного освещения и деятельности ни с одной, так сказать, стороны ни с другой, то есть не истинных вождей революции, не вождей ее, теперь возведенных в этот сан, - я без прямого нарушения постановления ПБ, не считаю возможным издание своих мемуаров за границей, следовательно, не вижу возможностей лечиться, не получая денег от ЦК, который явно за всю мою 27-летнюю революционную работу считает возможным оценить мою жизнь и здоровье суммою не свыше 2.000 руб. В таком состоянии, как я сейчас, я, конечно, лишен возможности делать хоть какую-нибудь работу. Даже, если бы я оказался в силах, несмотря на адские боли, все же продолжать чтение своих лекций, такое положение требовало бы серьезного ухода, переноска меня на носилках, помощи в добыче в библиотеках и архивах нужных книг и материалов и т.п.
В прошлую мою такую же болезнь к моим услугам был целый личный штат полпредства, теперь же мне "по чину" даже личного секретаря не полагается; при том невнимании ко мне, которое последнее время наблюдается при всех моих заболеваниях (вот и теперь, как сказано, я 9 суток - без всякой помощи фактически и даже предписанной мне проф. Давиденко электрической грелки пока добиться не могу), я не могу рассчитывать даже на такой пустяк, как переноска меня на носилках. Даже, если бы меня лечили и послали на необходимый срок за границу, положение оставалось бы в высшей степени пессимистическим: прошлый раз я в остром состоянии полиневрита без движения пролежал около 2 лет, тогда у меня кроме этой болезни никаких других не было и тем не менее все мои болезни пошли именно от этой, теперь у меня насчитывается их около 6, даже, если бы я мог сколько нужно времени посвятить лечению, и тогда я вряд ли имел бы право рассчитывать на мало-мальский срок продолжительности жизни после этого лечения Теперь же, когда меня не считают возможным серьезно лечить (ибо лечение в России - и по мнению врачей - безнадежно, а лечение за границей - на пару месяцев - столь же бесполезно) - жизнь моя теряет всякий смысл; даже, если не исходить из моей философии, очерченной выше, вряд ли можно признать для кого-нибудь нужной жизнь в невероятных мучениях, лежа без движения и без возможности вести какую-нибудь работу.
Вот почему я говорю, что наступил момент, когда необходимо эту жизнь кончить. Я знаю вообще отрицательное . отношение партии к самоубийцам, но я полагаю, что вряд ли кто-нибудь, уяснив себе все мое положение смог бы осудить меня за этот шаг. Кроме того, проф. Давиденко полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания - полиневрита, являются волнения последнего времени. Если бы я был здоров, я нашел бы в себе достаточно сил и энергии, чтобы "бороться против созданного в партии положения
Но в настоящем своем состоянии я считаю невыносимым такое положение в партии, когда она молчаливо сносит исключение Ваше из своих рядов, хотя абсолютно не сомневаюсь в том, что рано или поздно наступит в партии перелом, который заставит ее сбросить тех, кто довел ее до такого позора. В этом смысле моя смерть является протестом борца, который доведен до такого состояния, что никак и ни чем иначе на такой позор реагировать не может.
Если позволено сравнить великое с малым, то я сказал бы, что величайшей важности историческое событие - исключение Вас и Зиновьева из партии, что неизбежно должно явиться началом термидорианского периода в нашей революции, и тот факт, что меня после 27 лет революционной работы на ответственных партийно-революционных постах, ставят в положение, когда не остается ничего другого, как пустить себе пулю в лоб, с разных сторон демонстрирует один и тот же режим в партии, и быть может обоим этим событиям - малому и великому совместно, - удастся или суждено стать именно тем толчком, который пробудит партию и остановит ее на пути скатывания к термидору.
Я был бы счастлив, если бы мог быть уверен, что так именно и будет, ибо знал бы тогда, что умер не даром. Но хоть я знаю твердо, что момент пробуждения партии наступит, я не могу быть уверен, что это будет теперь же-
Однако я все-таки не сомневаюсь в том, что смерть теперь может быть полезнее моей дальнейшей жизни.
Нас с Вами, дорогой Лев Давыдович, связывает 10-летие совместной работы и личной дружбы (смею надеяться). Это дает мне право сказать Вам на прощание то, что мне кажется в Вас ошибочным.
Я никогда не сомневался в правильности, наметившегося Вами пути и Вы знаете, что более 20 лет иду с Вами вместе, со времен "перманентной революции". Но я всегда считал, что Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути, в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути. Вы политически всегда были правы, начинал с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю Вам это теперь... Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это ошибка. Повторяю, политически Вы всегда были правы, а теперь более правы, чем когда-либо. Когда-нибудь партия это поймет, а история обязательно оценит. Так не пугайтесь же теперь, если кто-нибудь от Вас даже отойдет или, тем паче, если не так скоро, как нам бы хотелось, к Вам придут. Вы правы, но залог победы Вашей правоты именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, именно так же как всегда в этом был секрет побед Ильича. Это я много раз хотел сказать Вам, но решился только теперь, на прощанье.
Два слова по личному поводу. После меня остается малоприспособленная к самостоятельной жизни жена, маленький сын и больная дочь. Я знаю, что теперь Вы ничего для них не сможете сделать, а на теперешнее руководство партии я и в этом отношении абсолютно не рассчитываю. Но я не сомневаюсь, что не далек тот момент, когда Вы опять займете подобающее Вам место в партии. Не забудьте тогда моих жену и деток. Желаю Вам не меньше энергии и бодрости, чем Вы проявляли до сих пор, и наискорейшей победы. Крепко обнимаю. Прощайте.
Ваш А.Иоффе.
Москва. 16 ноября 1927 года.
Оригинал взят у kommari в 1927. Предсмертное письмо А. А. Иоффе Троцкому.
"Дорогой Лев Давидович!
Я всегда, всю свою жизнь стоял на той точке зрения, что политический, общественный деятель должен также уметь уйти от жизни, как актер - со сцены, и, что тут даже лучше сделать слишком рано, нежели слишком поздно.
Еще зеленым юношей, когда самоубийство Поля Лафарга и жены его Лауры Маркс наделали столько шума в социалистических партиях, я твердо защищал принципиальность, правильность их позиций и, помнится, ожесточенно возражал Августу Бабелю, возмущавшемуся этими самоубийствами, что если можно спорить против того возраста, который устанавливали Лафарги, ибо здесь дело не в годах, а в возможной полезности политического деятеля, то ни в коем случае нельзя спорить против самого ухода политического деятеля из жизни в тот момент, когда он сознает, что не может больше приносить пользы тому делу, служению коему посвятил себя.
Более 30 лет назад я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, пока она является служением бесконечному, которым для нас является человечество. Если же и человечество может быть - "конечно", то, во всяком, случае, конец его должен наступать в такие отдаленные времена, что для нас оно может быть принято за абсолютную бесконечности А тут вера в прогресс, как я в него верю, вполне можно представить, что даже, когда погибнет наша планета, человечество будет знать способ перебраться на другие, более молодые планеты и, следовательно, будет продолжать свое существование и тогда, а значит все содеянное в его пользу в наше время будет отражаться в тех отдаленных веках, то есть придает единственно возможный смысл нашему существованию и нашей жизни.
В этом, и только в этом, я всегда видел единственный смысл жизни: и теперь, оглядываясь на прожитую мною жизнь, из которой я 27 лет провел в рядах нашей партии, я - думается мне имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь, оставался верен своей философии, то есть всю ее прошел со смыслом, - в работе и труде за благо человечества. Даже годы тюрьмы и каторги, когда человек отстает от непосредственного участия в борьбе и служению человечеству, не могут быть вычеркнуты из числа осмысленных, имеющих смысл годов жизни, ибо, являясь годами самообразования и самовоспитания, эти годы способствовали улучшению работы впоследствии и потому точно также могут быть отнесены к годам на пользу человечеству, то есть к годам, прожитым со смыслом: кажется я смею утверждать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла. Но теперь, по-видимому, наступает момент, когда жизнь моя утрачивает свой смысл, и, следовательно, для меня появляется обязанность уйти из нее, покончить с нею.
Уже несколько лет нынешнее руководство нашей партией, в соответствии с общей проводимой им линией не давать работы оппозиционным элементам, не дает мне ни партийной, ни советской работы того масштаба, в котором я мог бы принести максимум посильной пользы. Последний год, как Вам известно, Политбюро отстранило меня, как оппозициониста, от всякой партийной и советской работы.
С другой стороны, отчасти, вероятно, по причине моей болезненности, отчасти, вероятно, по причинам, которые Вам лучше известны, чем мне, - я и в практической оппозиционной борьбе и работе этот год почти не принимал участия. С огромной внутренней борьбой и сначала с величайшей неохотой я шел в ту <• область работы, к которой надеялся прибегнуть лишь тогда, когда уже стану полным инвалидом, и пошел целиком в научно-педагогическую и литературную работу.
Как ни тяжело это было сначала, но я постепенно вошел в эту работу и стал надеяться, что и при этой работе жизнь моя все же сохранит ту внутреннюю необходимую ей полезность, о которой я говорил выше и которая только и может, с моей точки зрения, оправдать мое существование. Но здоровье мое все ухудшалось и ухудшалось. В 20 числах сентября, по неведомой мне. причине, лечебная комиссия ЦК потребовала меня на консультацию профессоров-специалистов, и последняя установила у меня активный туберкулезный процесс в обоих легких, миокардит, хроническое воспаление желчного пузыря, хронический колит с аппендицитом и хронический полиневрит (множественное воспаление нервов): освидетельствовавшие меня профессора, категорически заявили мне, что. состояние моего здоровья гораздо хуже, чем я себе это представляю, что я думать не должен надеяться дочитать до конца свои курсы в вузах (1 МГУ и Институте Востоковедения) что, наоборот, гораздо благоразумнее мне сейчас же бросить эти планы, что мне и дня лишнего нельзя оставаться в Москве и часу лишнего нельзя быть без лечения, что мне необходимо немедленно же поехать за границу, в соответствующий санаторий, а так как эту поездку нельзя выполнить за пару дней, то на короткое время до отъезда за границу они предписывают мне кое-какие медикаменты и лечение в Кремлевской поликлинике. На мой прямой вопрос, какие же шансы, что я вылечусь за границей и могу ли я лечиться в России, не бросая работы, профессуры, в присутствии ст.врача ЦК т. Обросова, еще одного врача-коммуниста и ст. врача Кремлевской больницы А.Ю.Коннель, они категорически заявили, что российские санатории мне ни в коем случае помочь не могут, что я должен надеяться на заграничное лечение потому, что до сих пор более 2-3 месяцев не лечился и что теперь они, именно, настаивают на поездке минимум на полгода, не ограничивая максимума, что при таких условиях они не сомневаются, что если я и не вылечусь окончательно, то во всяком случае на длительный срок смогу вполне работать. Около двух месяцев после этого никаких абсолютно шагов со стороны лечебной комиссии ЦК (которая сама ведь и созвала консилиум) не было сделано не только в направлении моей отправки за границу, но и в деле моего лечения здесь Наоборот, с некоторого времени, Кремлевская аптека, которая всегда выдавала мне лекарства по моим рецептам, получила запрещение делать это, и я фактически был лишен той бесплатной медикаментозной помощи, которой пользовался, и вынужден был покупать необходимые мне лекарства за свой счет в городских аптеках- (кажется, в это же время руководящая группа нашей партии перешла и в отношении других товарищей из оппозиции к выполнению своей угрозы, "бить оппозицию по желудку").
Покуда я был настолько здоров, что мог работать, я на все это обращал мало внимания. Но так как мне становилось все хуже и хуже, то жена моя начала хлопотать и в лечебной комиссии ЦК и лично у Н.А.Семашко (так ведь всегда публично ратующего за осуществление лозунга "беречь старую гвардию") о моей отправке за границу-Вопрос, однако, все время откладывался, и единственно чего жена добилась, это выдачи ей выписки постановления консилиума, в котором перечислены мои хронические болезни и указано, что консилиум настаивает на отправке за границу в санаторий типа проф. Фридлендера сроком до 1-го года.
Тем временем, 9 дней назад, я слег окончательно, так как ухудшились и обострились "как это всегда бывает" все мои хронические болезни и, что ужаснее всего, мой застарелый полиневрит опять принял острую форму, при которой приходится терпеть совершенно невыносимые адские боли, и я совершенно лишен возможности ходить.
Фактически эти 9 дней я не имею никакого лечения и не обсуждается вопрос о моей заграничной поездке. Из врачей ЦК никто ни разу не был
Навестивший меня проф. Давиденко и д-р Левин, хотя и прописали какие-то пустяки (которые ничем не помогают, конечно), но тут же признали, что "ничего сделать не могут" и что необходима скорейшая поездка за границу. Д-р Левин, как-то. сказал жене, что вопрос затягивается, ибо в лечебной комиссии, наверное, думают, что жена моя поедет со мной, а "это-де очень дорого" (когда заболевают товарищи из не оппозиции, то их, а зачастую и их жен, как известно, сплошь да рядом отправляют за границу в сопровождении наших врачей или \профессоров: я сам знаю много таких случаев и должен также констатировать, что когда я в первый раз заболел тем же острым полиневритом, меня отправили за границу в сопровождении всей моей семьи, жены и ребенка, и проф. Канебаха: тогда, впрочем, еще не было вновь установившихся нравов в партии). Жена на это ответила, что, как ей ни тяжело мое состояние, но она вовсе не претендует, чтобы она или кто-либо вообще сопровождали меня. На это д-р Левин уверил ее, что в таком случае разрешение вопроса пойдет скорее. Мое состояние все ухудшается, боли стали настолько невыносимыми, что я, наконец, потребовал хоть какого-нибудь облегчения у врачей. Бывший у меня сегодня д-р Левин опять повторил, что они ничего сделать не могут и что единственное спасение в моей скорейшей поездке за границу. А вечером врач ЦК т. Потемкин сообщил моей жене, что лечебная комиссия ЦК постановила меня за границу не посылать и лечить в России, так как проф.-спеццалисты настаивают на длительном лечении за границей и кратковременное - считают бесполезным. ЦК же, наоборот, согласен дать на мое лечение до 1000 долларов (до 2.000 руб.) и не считает возможным ассигновать больше. Я, как Вам известно, в прошлом отдал не 1.000 руб. в нашу партию, во всяком случае больше, что я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния, и я не могу уже лечиться за свой счет.
Англо-американские издательства неоднократно предлагали мне за отрывки из моих воспоминаний (по моему выбору, с единственным требованием, чтобы вошел период брестских переговоров) сумму до 20.000 долларов; Политбюро прекрасно знает, что я достаточно опытен и как журналист и как дипломат, чтобы не напечатать того, что может повредить нашей партии или государству и неоднократно был цензором и по НКИД и по ГКК, а в качестве полпреда и по всем выходящим в данной стране русским произведениям.
Я просил несколько лет назад Политбюро разрешения на издание таких своих мемуаров с обязательством весь свой гонорар отдать партии, ибо мне тяжело-де брать от партии деньги на свое лечение. В ответ на это я получил прямое постановление ПБ, что "дипломатам или товарищам, причастным к дипломатической работе запрещается категорически печатать свои воспоминания за границей или отрывки воспоминаний без предварительного просмотра рукописи коллегией НКИД и ПБ ЦК". Зная, какая затяжка и неаккуратность произойдет при такой двусторонней цензуре, при которых нельзя даже связаться с заграничным издательством, я тогда, в 1924 г., отказался от этого предложения Зная, как теперь фальсифицируется и история партии и история революции и не считая возможным приложить руку к подобной фальсификации, не сомневаясь, что фигура ПБ (а иностранные издательства настаивают именно на более личном характере воспоминаний, то есть на характеристике действующих в них лиц и т.п.) сведется к недопущению правильного освещения и деятельности ни с одной, так сказать, стороны ни с другой, то есть не истинных вождей революции, не вождей ее, теперь возведенных в этот сан, - я без прямого нарушения постановления ПБ, не считаю возможным издание своих мемуаров за границей, следовательно, не вижу возможностей лечиться, не получая денег от ЦК, который явно за всю мою 27-летнюю революционную работу считает возможным оценить мою жизнь и здоровье суммою не свыше 2.000 руб. В таком состоянии, как я сейчас, я, конечно, лишен возможности делать хоть какую-нибудь работу. Даже, если бы я оказался в силах, несмотря на адские боли, все же продолжать чтение своих лекций, такое положение требовало бы серьезного ухода, переноска меня на носилках, помощи в добыче в библиотеках и архивах нужных книг и материалов и т.п.
В прошлую мою такую же болезнь к моим услугам был целый личный штат полпредства, теперь же мне "по чину" даже личного секретаря не полагается; при том невнимании ко мне, которое последнее время наблюдается при всех моих заболеваниях (вот и теперь, как сказано, я 9 суток - без всякой помощи фактически и даже предписанной мне проф. Давиденко электрической грелки пока добиться не могу), я не могу рассчитывать даже на такой пустяк, как переноска меня на носилках. Даже, если бы меня лечили и послали на необходимый срок за границу, положение оставалось бы в высшей степени пессимистическим: прошлый раз я в остром состоянии полиневрита без движения пролежал около 2 лет, тогда у меня кроме этой болезни никаких других не было и тем не менее все мои болезни пошли именно от этой, теперь у меня насчитывается их около 6, даже, если бы я мог сколько нужно времени посвятить лечению, и тогда я вряд ли имел бы право рассчитывать на мало-мальский срок продолжительности жизни после этого лечения Теперь же, когда меня не считают возможным серьезно лечить (ибо лечение в России - и по мнению врачей - безнадежно, а лечение за границей - на пару месяцев - столь же бесполезно) - жизнь моя теряет всякий смысл; даже, если не исходить из моей философии, очерченной выше, вряд ли можно признать для кого-нибудь нужной жизнь в невероятных мучениях, лежа без движения и без возможности вести какую-нибудь работу.
Вот почему я говорю, что наступил момент, когда необходимо эту жизнь кончить. Я знаю вообще отрицательное . отношение партии к самоубийцам, но я полагаю, что вряд ли кто-нибудь, уяснив себе все мое положение смог бы осудить меня за этот шаг. Кроме того, проф. Давиденко полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания - полиневрита, являются волнения последнего времени. Если бы я был здоров, я нашел бы в себе достаточно сил и энергии, чтобы "бороться против созданного в партии положения
Но в настоящем своем состоянии я считаю невыносимым такое положение в партии, когда она молчаливо сносит исключение Ваше из своих рядов, хотя абсолютно не сомневаюсь в том, что рано или поздно наступит в партии перелом, который заставит ее сбросить тех, кто довел ее до такого позора. В этом смысле моя смерть является протестом борца, который доведен до такого состояния, что никак и ни чем иначе на такой позор реагировать не может.
Если позволено сравнить великое с малым, то я сказал бы, что величайшей важности историческое событие - исключение Вас и Зиновьева из партии, что неизбежно должно явиться началом термидорианского периода в нашей революции, и тот факт, что меня после 27 лет революционной работы на ответственных партийно-революционных постах, ставят в положение, когда не остается ничего другого, как пустить себе пулю в лоб, с разных сторон демонстрирует один и тот же режим в партии, и быть может обоим этим событиям - малому и великому совместно, - удастся или суждено стать именно тем толчком, который пробудит партию и остановит ее на пути скатывания к термидору.
Я был бы счастлив, если бы мог быть уверен, что так именно и будет, ибо знал бы тогда, что умер не даром. Но хоть я знаю твердо, что момент пробуждения партии наступит, я не могу быть уверен, что это будет теперь же-
Однако я все-таки не сомневаюсь в том, что смерть теперь может быть полезнее моей дальнейшей жизни.
Нас с Вами, дорогой Лев Давыдович, связывает 10-летие совместной работы и личной дружбы (смею надеяться). Это дает мне право сказать Вам на прощание то, что мне кажется в Вас ошибочным.
Я никогда не сомневался в правильности, наметившегося Вами пути и Вы знаете, что более 20 лет иду с Вами вместе, со времен "перманентной революции". Но я всегда считал, что Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути, в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути. Вы политически всегда были правы, начинал с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю Вам это теперь... Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это ошибка. Повторяю, политически Вы всегда были правы, а теперь более правы, чем когда-либо. Когда-нибудь партия это поймет, а история обязательно оценит. Так не пугайтесь же теперь, если кто-нибудь от Вас даже отойдет или, тем паче, если не так скоро, как нам бы хотелось, к Вам придут. Вы правы, но залог победы Вашей правоты именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, именно так же как всегда в этом был секрет побед Ильича. Это я много раз хотел сказать Вам, но решился только теперь, на прощанье.
Два слова по личному поводу. После меня остается малоприспособленная к самостоятельной жизни жена, маленький сын и больная дочь. Я знаю, что теперь Вы ничего для них не сможете сделать, а на теперешнее руководство партии я и в этом отношении абсолютно не рассчитываю. Но я не сомневаюсь, что не далек тот момент, когда Вы опять займете подобающее Вам место в партии. Не забудьте тогда моих жену и деток. Желаю Вам не меньше энергии и бодрости, чем Вы проявляли до сих пор, и наискорейшей победы. Крепко обнимаю. Прощайте.
Ваш А.Иоффе.
Москва. 16 ноября 1927 года.