Частные письма и общественное мнение
Во френдленте обсуждается это письмо Сергея Довлатова - обсуждается страстно, и еще более страстно осуждается.
Такая реакция на дневники и письма известных литераторов, особенно тех, кто почти был или действительно был с нами во времени и в пространстве, абсолютно предсказуема. Если дневники и письма непохожи на жития святых (а они непохожи!), порицание овладевает публикой с силой базисных рефлексов.
Почему же это происходит?
Наверняка тут присутствует элемент Schadenfreude, этого пушкинского "он мал, как мы, он мерзок, как мы," вернее, нет, совсем не как мы, он куда хуже нас, он-то мерзок, а мы-то нет! мы хорошие!
Это не может не удовлетворять - вот перед нами литературная величина, часть канона мировой литературы. Его сборник мы читали дождливым днем на даче, его рассказ мы пересылали нашей первой любви в виде чуть помятой ксероксной копии, его портрет мы разглядывали в журнале, и в фото его жен мы вглядывались с мыслью "да разве она красивая?" И вот оказывается, что эта литературная величина имел проколы в моральном и социальном смысле. В этом есть какой-то безусловно демократический элемент - величина сдувается, а мы, мы приподнимаемся немножко. Ведь в отличие от литературной величины мы-то не блядствовали направо и налево, мы добросовестно работали и ответственно растили наших детей, у нас никогда не было пагубных привычек и таких долгов. Да, о нас нет статьи в литературной энциклопедии (да даже в википедии нет), но зато наш брак прочен, а пенсионные сбережения растут с каждым днем.
Но Schadenfreude все-таки не охватывает всего спектра чувств людей, с жаром вступающих в полемику против человека в писателе. В этом их порицании есть куда более интересный аспект, чем радость от чужого несчастья. В своем гневе на писателя не оправдавшего наших ожиданий, мы сокращаем дистанцию к по сути абсолютно постороннему для нас человеку и предъявляем ему, этому совершенному чужаку, глубоко личные претензии. Тон наш как правило таков, как будто лично нам писатель изменял, как будто лично наш ребенок не видел отца, как будто именно нам он прислал возмутительно дешевую и уродливую дубленку. Почему мы принимаем детали писательского быта так близко к сердцу? И почему мы не задаемся вопросом, если бы расклад времени и пространства был несколько иным - были бы мы сами интересны писателю настолько, чтоб он заимел с нами детей (которых, конечно же, сразу бы цинично бросил)? Иными словами (интернетного сленга) - откуда такой баттхерт?
Нас не удивляют политики, берущие взятки. Мы смотрим в лучшем случае с mild amusement на очередной развод, шлюх и наркоту голливудской звезды. Безобразные выходки так вообще часть имиджа рок-музыкантов. А вот с литературой все обстоит иначе, "поэт в России больше чем поэт" и так далее (хотя старик Гёте тоже был порицаем за его последнюю любовь, но не так рьяно, конечно). Мы почему-то думаем, что к магнетизму литературного таланта должен прилагаться и моральный компас.
Вернемся к нашим источникам информации, дневникам и письмам. Писатель уже зацепил нас своей беллетристикой, иначе мы б не полезли читать дальше, и теперь он цепляет автобиографией. Он и письма умел писать, зараза такой. В этих дневниках и письмах он бывает настолько честен, настолько беспощаден с собой, что у нас, обывателей, складывается иллюзия абсолютного знания, и оттуда, близости. И оттуда, чувства превосходства (familiarity breeds contempt!).
Перед нами человек обнажил свою душу, а мы стоим в белом пальто, застегнутым под самый воротник. Что под пальто у нас - мы, как правило, сами не знаем.
Мы такие дневники и письма не будем писать никогда, потому что не хотим и потому что не умеем.
Да и кто стал бы их читать? При всем нашем моральном превосходстве у нас нет и не будет того, чего достиг этот писатель, который так мал и так мерзок - единственной возможной формы бессмертия.