Иннокентий
Иннокентий родился под землей.
Все детство он провел стиснутым и обездвиженным, как насекомое, запертое в окаменевшей смоле. Шло время, Иннокентий наливался силой и недовольством. Его тяготили мысли о том, что бывает другая жизнь, без молчаливых земляных червей, ватной тьмы и звенящей тишины. Ему казалось, что произошла ошибка и кому-то другому, а совсем не ему суждено жить здесь, в самой толще земли, оплетаемому грубыми корнями деревьев и омываемому зловонными сточными водами. Со временем он убедил себя, что должен быть не здесь и не с кротами. И тогда Иннокентий начал копать. Долгие годы Иннокентий стирал ногти о камни, и ломал зубы погрызая путь через ржавые трубы, сланец и останки себе подобных. Он пробивался через преграды, сдиравшие с него кожу и оставлявшие шрамы. На зажившие раны накладывались новые, одни шрамы сменялись другими. Постепенно его кожа настолько плотно покрылась рубцами, что стала совершенно немой к боли. Иннокентий рыл быстро и неспеша, меланхолично и с остервенением, он легко знакомился и тяжело расставался с жуками, змеями и рваными ботинками. Сначала он рыл прямо, потом часто менял направления и опять прямо. И когда зачерствевшее, истертое временем тело Иннокентия ослабло и почти выработало себя, он наткнулся на пустоту. Пустота была залита светом, который ослеплял. Иннокентий задыхался ею, он пытался двигаться, но не мог, потому что в пустоте нельзя было копать. Напряженные пальцы искали корни, камни, хоть что-то знакомое, но вокруг была белая пустота, а под ногами пульсировало что-то острое и живое. Постепенно глаза Иннокентия привыкли к свету и он обнаружил, что стоит согнувшись в бесконечно длинном коридоре с ужасающе гладкими стенами. Коридор был освещен редкими тусклыми зеленоватыми каплями, медленно скатывавшимися с крючковатых корней, проросших сквозь низкий, давящий потолок. А на полу были ежи. Клокочущий ковер из бесчисленного множества лысыватых безмолвных и очень грусных ежей, безучастно ползавших друг по другу. У них не было цели, они не замечали друг-друга, они просто ползали.
И некуда было Иннокентию спрятаться и нельзя было ему вернуться обратно в нору, которая привела его в ад.
Но, вообще, не очень-то и больно было стоять на этих печальных ежах. Было терпимо.
Все детство он провел стиснутым и обездвиженным, как насекомое, запертое в окаменевшей смоле. Шло время, Иннокентий наливался силой и недовольством. Его тяготили мысли о том, что бывает другая жизнь, без молчаливых земляных червей, ватной тьмы и звенящей тишины. Ему казалось, что произошла ошибка и кому-то другому, а совсем не ему суждено жить здесь, в самой толще земли, оплетаемому грубыми корнями деревьев и омываемому зловонными сточными водами. Со временем он убедил себя, что должен быть не здесь и не с кротами. И тогда Иннокентий начал копать. Долгие годы Иннокентий стирал ногти о камни, и ломал зубы погрызая путь через ржавые трубы, сланец и останки себе подобных. Он пробивался через преграды, сдиравшие с него кожу и оставлявшие шрамы. На зажившие раны накладывались новые, одни шрамы сменялись другими. Постепенно его кожа настолько плотно покрылась рубцами, что стала совершенно немой к боли. Иннокентий рыл быстро и неспеша, меланхолично и с остервенением, он легко знакомился и тяжело расставался с жуками, змеями и рваными ботинками. Сначала он рыл прямо, потом часто менял направления и опять прямо. И когда зачерствевшее, истертое временем тело Иннокентия ослабло и почти выработало себя, он наткнулся на пустоту. Пустота была залита светом, который ослеплял. Иннокентий задыхался ею, он пытался двигаться, но не мог, потому что в пустоте нельзя было копать. Напряженные пальцы искали корни, камни, хоть что-то знакомое, но вокруг была белая пустота, а под ногами пульсировало что-то острое и живое. Постепенно глаза Иннокентия привыкли к свету и он обнаружил, что стоит согнувшись в бесконечно длинном коридоре с ужасающе гладкими стенами. Коридор был освещен редкими тусклыми зеленоватыми каплями, медленно скатывавшимися с крючковатых корней, проросших сквозь низкий, давящий потолок. А на полу были ежи. Клокочущий ковер из бесчисленного множества лысыватых безмолвных и очень грусных ежей, безучастно ползавших друг по другу. У них не было цели, они не замечали друг-друга, они просто ползали.
И некуда было Иннокентию спрятаться и нельзя было ему вернуться обратно в нору, которая привела его в ад.
Но, вообще, не очень-то и больно было стоять на этих печальных ежах. Было терпимо.